ОНЕГИНА» воздушная громада” Жанровые и повествовательные особенности романа 8 страница

В «Войне и мире» при внимательном чтении обнаруживается, что Наташа, Соня и Вера взрослеют с разной быстротой. В разных эпизодах эпопеи они то сближаются по возрасту, то удаляются. Есть и другие временные несоответствия. «Вообще для автора „Войны и мира“ характерна сугубо локальная, „сеймоментная“ мотивировка поведения героев и возникающих ситуаций — мотивировка психологическая или этическая, нравственная или историческая. Все обусловлено художественной правдой данного отрезка, куска, эпизода — все решается ad hoc».⁴⁵

В «Гамлете», в «Евгении Онегине», в «Рудине», в «Войне и мире» возникает многоплановый образ времени. Он взаимопересекается с историческим временем, с авторским временем, с образами действующих лиц, обогащает их и обогащается ими. Так воссоздается то, что Тургенев со ссылкой на Шекспира назвал «the body and pressure of time» — «самый облик и давление времени».⁴⁶

Сноски

Сноски к стр. 115

¹ Разные варианты настоящей работы докладывались на заседаниях Пушкинской группы ИРЛИ АН СССР и теоретических семинаров в Тартуском и Кемеровском университетах и в Новосибирском педагогическом институте.

² Иванов-Разумник Р. В. «Евгений Онегин». — В кн.: Иванов-Разумник Р. В. Соч., т. 5. Пг., 1916, с. 48—113; Бродский Н. Л. Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Изд. 1—5-е. М., 1932—1964; Бонди С. М. [Пояснительные статьи и примечания]. — В кн.: Пушкин А. С. Евгений Онегин. М.—Л., «Детская лит-ра», 1936 (в последний раз переиздано в 1976 г.); Eugene Onegin. A Novel in Verse by Aleksandr Pushkin. Translated from Russian with a Commentary, by Vladimir Nabokov. Vol. 1—4. New York, 1964; Тархов А. Е. 1) Календарь «Евгения Онегина». — Знание — сила, 1974, № 9, с. 30—33; 2) Судьба Евгения Онегина. Комментарий. — В кн.: Пушкин А. С. Евгений Онегин. М., 1978; Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Л., 1980 (далее: Лотман Ю. М. Комментарий).

³ Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957, с. 129—279; Семенко И. М. Эволюция Онегина. — Русская литература, 1960, № 2, с. 111—128; Бочаров С. Г. Форма плана. — Вопросы литературы, 1967, № 12, с. 115—136; Тойбин И. М. «Евгений Онегин»: поэзия и история. — В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, т. IX. Л., 1979, с. 83—99; Лазукова М. Время в романе «Евгений Онегин». — Литература в школе, 1974, № 2; Никишов Ю. М. Пушкин как герой своего стихотворного романа. — В кн.: Вопросы биографии и творчества А. С. Пушкина. Калинин, 1979, с. 24—46.

Сноски к стр. 116

⁴ Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля, с. 275.

Сноски к стр. 117

⁵ См.: Щербачев Ю. Н. Приятели Пушкина Михаил Андреевич Щербинин и Петр Павлович Каверин. М., 1913, с. 42—43.

⁶ См.: Русский биографический словарь, т. 8. СПб., 1897, с. 150.

⁷ Лотман Ю. М. Комментарий, с. 124.

Сноски к стр. 118

⁸ См.: Остафьевский архив князей Вяземских, т. I. СПб., 1899, с. 326—327, 331—332, 354; Батюшков К. Н. Соч., т. 3. СПб., 1886, с. 771.

⁹ Бродский Н. Л. «Евгений Онегин», роман А. С. Пушкина. Изд. 3-е, переработанное. М., 1950, с. 54.

¹⁰ Пушкин А. С. Евгений Онегин. М., «Детская лит-ра», 1973, с. 282.

Сноски к стр. 119

¹¹ Будущие декабристы формировались под влиянием патриотических и освободительных идей, вынесенных прежде всего из войны 1812 г. и заграничных походов. Легче, чем Онегина, представить связанной с декабризмом Татьяну — как жену сосланного деятеля 14 декабря, последовавшую за ним в Сибирь.

¹² Пушкин А. С. Евгений Онегин. М., «Детская лит-ра», 1973, с. 281.

¹³ Eugene Onegin. A Novel in Verse by Aleksandr Pushkin, vol. 2, р. 31. Ср.: ibid., vol. 1, p. 21.

¹⁴ Лотман Ю. М. Комментарий, с. 20—21.

Сноски к стр. 120

¹⁵ По мнению В. В. Набокова, автор — это «более или менее стилизованный Пушкин» (Eugene Onegin. A Novel in Verse by Aleksandr Pushkin, vol. I, p. 6, 20). Многообразие обликов автора показано в кн.: Hielscher K. A. S. Puškins Versepik. Autoren-Ich und Erzählstruktur. München, 1966, S. 118—119 u. a. (пользуемся случаем рассеять распространенное заблуждение, встречающееся здесь (с. 125) и в ряде других работ последних лет: стихи «Я думал уж о форме плана И как героя назову» относятся не к «Евгению Онегину», а к замыслу «поэмы песен в двадцать пять», о котором говорится в предыдущей, LIX строфе первой главы). С. Г. Бочаров отмечает ряд превращений авторского «я» «от приятеля и „самого Александра Сергеевича Пушкина“ до автора, который пишет этот роман» (Бочаров С. Г. Форма плана, с. 133). Ю. Н. Чумаков обрисовывает «ступенчато построенный образ автора» (Чумаков Ю. Н. Состав художественного текста «Евгения Онегина». — В кн.: Пушкин и его современники. Псков, 1970, с. 32). См. также: Никишов Ю. М. Пушкин как герой своего стихотворного романа, с. 25—26 и др.

Сноски к стр. 121

¹⁶ См.: Цявловский М. А. Тоска по чужбине у Пушкина. — В кн.: Цявловский М. А. Статьи о Пушкине. М., 1962, с. 131—156. 5 апреля 1823 г. Пушкин в письме Вяземскому пишет, сообщая о слухах об отъезде Чаадаева за границу, что лелеял надежду путешествовать с ним. Не этот ли эпизод творчески претворен в L—LI строфах первой главы романа?

¹⁷ Pushkin A. S. Evgenij Onegin. Ed. with Introduction and Commentary by Dm. Čiževsky. Cambridge (Mass.), 1953, p. 219.

¹⁸ Иванов-Разумник Р. В. «Евгений Онегин», с. 55.

¹⁹ Eugene Onegin. A Novel in Verse by Aleksandr Pushkin, vol. 3, p. 190.

²⁰ Лотман Ю. М. Комментарий, с. 375.

²¹ В других случаях исследователи тонко анализируют художественную ткань романа, последовательно и продуктивно соотнося ее с «бытовым рядом». Так, Ю. М. Лотман вскрывает «стремление Пушкина в примечаниях занять позицию внешнюю по отношению к самому себе — автору „Онегина“» (Лотман Ю. М. Комментарий, с. 152).

Сноски к стр. 122

²² Письмо от 29 ноября 1824 г. (XIII, 125).

²³ Лотман Ю. М. Комментарий, с. 57.

Сноски к стр. 124

²⁴ Eugene Onegin. A Novel in Verse by Aleksandr Pushkin, vol. 3, p. 17.

Сноски к стр. 125

²⁵ См.: Иванов-Разумник Р. В. «Евгений Онегин», с. 55.

²⁶ Тойбин И. М. «Евгений Онегин»: поэзия и история, с. 91—95.

²⁷ Фарыно Е. К проблеме кода лирики Пушкина. — In: O poetyce Aleksandra Puszkina. Poznań, 1975, str. 128.

²⁸ Тойбин И. М. «Евгений Онегин»: поэзия и история, с. 93.

Сноски к стр. 126

²⁹ Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 7. М., 1955, с. 432.

³⁰ Там же, с. 447.

³¹ Бродский Н. Л. «Евгений Онегин». Роман А. С. Пушкина. Изд. 4-е. М., 1957, с. 313.

³² Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля, с. 258.

³³ Лотман Ю. М. Комментарий, с. 83—84.

Сноски к стр. 127

³⁴ Там же, с. 355.

³⁵ Там же, с. 358.

³⁶ Там же, с. 331.

³⁷ Пушкин А. С. Евгений Онегин. Л., 1937, с. 256. Об этом же пишет Ю. М. Никишов (Никишов Ю. М. Пушкин как герой своего стихотворного романа, с. 34—35).

Сноски к стр. 128

³⁸ Лотман Ю. М. Комментарий, с. 105.

Сноски к стр. 129

³⁹ Лотман Ю. М. Роман в стихах Пушкина «Евгений Онегин». Тарту, 1975, с. 8—32.

⁴⁰ Даже в научно-фантастических романах о будущем повествователь занимает временну́ю позицию, «опережающую» изображаемые события и позволяющую говорить о них в прошедшем времени. Богатству каузальных связей, оттенков восприятия действий в прошлом соответствует разветвленная система прошедших времен в большинстве европейских языков, тогда как неопределенность будущего отражается в малой развитости форм будущего времени.

Сноски к стр. 130

⁴¹ Новейшие наблюдения над категорией художественного времени в поэзии см.: Македонов А. В. О некоторых аспектах отражения НТР в советской поэзии. — В кн.: НТР и развитие художественного творчества. Л., 1980, с. 103—105; Медриш Д. Н. Литература и фольклорная традиция. Саратов, 1980, с. 17—64.

⁴² Морозов М. М. Избранные статьи и переводы. М., 1954, с. 177.

⁴³ Данилов В. В. 1) Комментарии к роману И. С. Тургенева «Рудин». М., 1918; 2) «Рудин» Тургенева как мемуарный роман и хронологические моменты его действия. — Родной язык в школе, 1924, № 5, с. 3—7; 3) Хронологические моменты в «Рудине» Тургенева. — Известия Отд-ния русского языка и словесности Академии наук, 1925, т. 29, с. 160—166.

⁴⁴ Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Соч., т. 6. М. — Л., 1963, с. 569.

⁴⁵ См.: Бирман Ю. Е. О характере времени в «Войне и мире». — Русская литература, 1966, № 3, с. 126.

⁴⁶ Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Соч., т. 12. М. — Л., 1966, с. 303.

В Е. Ветловская

«ИНЫХ УЖ НЕТ, А ТЕ ДАЛЕЧЕ ...»

Последняя строфа восьмой главы «Евгения Онегина», заключающей в окончательном виде весь роман, начинается стихами:

Но те, которым в дружной встрече
Я строфы первые читал ...
Иных уж нет, а те далече,
Как Сади некогда сказал.

(VI, 190)

Комментируя строки, касающиеся Саади, Б. В. Томашевский писал: «Здесь Пушкин напоминает о своем эпиграфе к „Бахчисарайскому фонтану“, применяя его к сосланным и казненным декабристам».¹ Вот этот эпиграф: «Многие, так же как и я, посещали сей фонтан; но иных уже нет, другие странствуют далече. Сади» (IV, 153). Если не «Бахчисарайский фонтан» в целом, то эпиграф к нему вполне удовлетворял автора. Еще до выхода в свет поэмы в письме к П. А. Вяземскому от 14 октября 1823 г. Пушкин мельком заметил: «„Бахчисарайский фонтан“, между нами, дрянь, но эпиграф его прелесть» (XIII, 70; ср. с. 377). Спустя семь лет в статье «Опровержение на критики» (1830), предназначенной для печати, он повторил (в смягченном варианте) ту же мысль: «„Бахчисарайский фонтан“ в рукописи назван был Гаремом, но меланхолический эпиграф (который, конечно, лучше всей поэмы) соблазнил меня» (XI, 159; ср. с. 165).²

Предпочтение скупых строк, будто бы заимствованных из Саади, целой поэме звучит загадочно, если не предположить в них скрытого подвоха и принадлежащего самому Пушкину, как он выражался, «изобретения». Ведь искреннее признание в такой «оригинальности», которая свидетельствует лишь о слабости собственной творческой мысли, должно было бы удержать автора от публикации его поэмы.³ Но дело заключалось именно в «изобретении». Слова Пушкина об эпиграфе к «Бахчисарайскому фонтану» в письме Вяземскому и в «Опровержении на критики», производя на первый взгляд впечатление скромной уступки чужому гению, означали лукавую усмешку и тихую похвалу самому себе.

Источник эпиграфа, как известно, был предметом долгих разысканий. Усилиями К. И. Чайкина и Б. В. Томашевского было установлено, что этот эпиграф восходит к поэме Саади «Бустан» («Плодовый сад»), точнее — к нескольким строкам о «Бустане» в поэме Т. Мура «Лалла-Рук». «Переводчик Саади К. И. Чайкин, — писал Б. В. Томашевский, — так перевел это место персидского оригинала: „Я услышал, что благородный Джемшид над некоторым источником написал на одном камне: «Над

этим источником отдыхало много людей, подобных нам. Ушли, как будто мигнули очами, т. е. в мгновение ока»“ < ... > Однако „Бустан“ в те годы не был переведен ни на один европейский язык. Следовательно, у Пушкина был посредник. Таким посредником явился Мур. В его „восточном романе“ „Лалла-Рук“ < ... > есть место: „ ... фонтан, на котором некая рука грубо начертала хорошо известные слова из «Сада» Саади: Многие, как я, созерцали этот фонтан, но они ушли и глаза их закрыты навеки“».⁴ Б. В. Томашевский приводит соответствующий английский текст и его французский перевод (1820), который, по мнению ученого, ближайшим образом соотносится с пушкинским эпиграфом.⁵

В комментарии к «Бахчисарайскому фонтану» в малом академическом издании Б. В. Томашевский выразился лаконично: «Эпиграф к поэме — цитата из поэмы персидского поэта Саади „Бустан“ < ... > Пушкин взял ее из поэмы Т. Мура „Лалла-Рук“ во французском переводе А. Пишо».⁶ Но в таком виде комментарий отражает истину лишь отчасти. «Цитатой», а вернее — свободным пересказом стихов Саади или французского перевода сочинения Т. Мура, является только начало эпиграфа: «Многие, так же как и я, посещали (у Саади — «отдыхали», у Т. Мура — «видели») сей фонтан (у Саади и Мура — «источник»); но ...». Заключительная, основная часть эпиграфа («иных уже нет, другие странствуют далече») имеет косвенное отношение и к Т. Муру, и к Саади, решительно отступая от оригинала. Сказанное там ( оно сводится к мысли: «их (всех) уже нет» ) Пушкин ограничивает и уточняет: не все, кто были здесь, умерли, но кто-то умер, а кто-то «странствует» теперь «далече». Такое заключение означает особую, новую мысль.⁷ Пушкин, как ясно, подарил ее Саади — возможно, с тем большей легкостью, что она не принадлежала и ему самому. В дальнейшем, варьируясь, она появлялась у Пушкина уже без всякой связи с «фонтаном» и Саади (за исключением «Евгения Онегина»).

На отличие заключительной сентенции пушкинского эпиграфа от поэмы Т. Мура недавно обратил внимание Н. Н. Зубков: «... самое главное: ни в оригинале поэмы Мура, ни в переводе (А. Пишо, — В. В.) нет противопоставления иных — другие, чрезвычайно важного для Пушкина, повторенного им в отрывке „Все тихо — на Кавказ идет ночная мгла ... “, а позже в „Евгении Онегине“».⁸ Однако Н. Н. Зубков напрасно придает такое большое значение противопоставлению. Дело, строго говоря, не в нем, дело в том, что у Мура и Саади есть только «они» (одни и те же: «они ушли и их глаза ...»), а у Пушкина — и «они», и «другие». Но слова «иные» и «другие» (точно так же, как «иные ... иные», «те ... те») не столько вводят противопоставление, сколько простое перечисление, основанное на принципе большей или меньшей удаленности от говорящего кого бы то ни было: ведь рядом с поэтом (в настоящий момент) нет ни тех, ни этих. В черновой редакции стихотворения 1829 г. «На холмах Грузии лежит ночная мгла» («Все тихо — на Кавказ идет ночная мгла») это очевидно:

Иные далеко, иных уж в мире нет,
Со мной одни воспоминанья.

(III, 723)

В воображении живые и мертвые одинаково близки поэту. Но реально одни из них — где-то далеко (хотя и в пределах видимого мира), другие зашли в своих «странствиях» еще дальше. Четкая градация и заключение ясно выражают эту мысль. Такая же градация, усиленная мотивом меньшей или большей беды, объединяет последние стихи шестого катрена «Стансов» Баратынского 1827 г.:

Я братьев знал; но сны младые
Соединили нас на миг:
Далече бедствуют иные,
И в мире нет уже других.⁹

В эпиграфе к «Бахчисарайскому фонтану» градация на основе большей удаленности нарушена перестановкой фраз, составляющих сентенцию (в результате она вообще становится незаметной); и так обстоит дело во всех пушкинских ее вариантах (кроме приведенных выше черновых строк стихотворения «На холмах Грузии ...»). В эпиграфе нет речи о родных или друзьях — говорится просто о людях; что же касается тех из них, которые живы, то их странствия не увязываются с представлением о несчастье. Тема выглядит предельно обобщенной. «Меланхолический эпиграф» передает чувство неопределенной грусти при мысли о скоротечности всего земного, и только. Здесь важно одиночество элегически настроенного поэта, он сам, а не степень уважительности причины, по которой те или другие, о ком поэт подумал, сейчас отсутствуют. Это следует заметить, поскольку сказанное небезразлично для решения вопроса, зачем понадобилась Пушкину мистификация в эпиграфе к его «восточной поэме» и что она значит.

Прежде чем попытаться ответить на этот вопрос, напомним один пушкинский текст. Это «19 октября» — стихотворение, посвященное лицейской годовщине 1825 г. Именно в «19 октября», через полтора года по выходе в свет «Бахчисарайского фонтана», Пушкин впервые повторил концовку эпиграфа к своей поэме, выразив ее в новой форме. После перечисления лицейских друзей, отозвавшихся и не отозвавшихся на «братской перекличке», поэт заключает:

Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто дальный сиротеет ...

(II, 428)

Та форма, в которой Пушкин на этот раз выразил свою мысль, дает дополнительные основания для того, чтобы сблизить концовку эпиграфа к «Бахчисарайскому фонтану» с определенными источниками. В научной литературе они так или иначе назывались. Один из них — стихотворение В. С. Филимонова «К друзьям отдаленным». Оно было впервые опубликовано в 1815 г., а затем (с небольшими изменениями) вошло в отдельный сборник произведений В. С. Филимонова 1822 г. — того времени, когда Пушкин работал над поэмой. Вот любопытные для нас строки:

Смотрю — в туманну даль ... живу — в одних мечтах ...
И сердце, в сиротстве, нигде не веселилось.
Как все окрест его переменилось !..
Рассеян круг родства,
Подруга — в сокрушеньи,
Друзей — иных уж нет; другие — в отдаленьи;
В развалинах Москва!¹⁰

Мотив сиротства (ср. у Пушкина: «дальный сиротеет»), звучащий здесь в соседстве со стихом, напоминающим сентенцию эпиграфа к «восточной» поэме, лишний раз свидетельствует о том, что стихотворение Филимонова Пушкин знал. Можно было бы отметить также слова о «рассеянном круге», если бы они в точности не повторялись в тексте, который для понимания эпиграфа к «Бахчисарайскому фонтану» представляется более важным. Это — вступление Жуковского к «Двенадцати спящим девам» (1817) — перевод посвящения Гете к 1-й части «Фауста».¹¹ Вот нужные нам строки:

Проснулась Скорбь, и Жалоба зовет
Сопутников, с пути сошедших прежде
И здесь вотще поверивших надежде.
К ним не дойдут последней песни звуки;
Рассеян круг, где первую я пел;
Не встретят их простертые к ним руки;
Прекрасный сон их жизни улетел.
Других умчал могущий дух разлуки ... ¹²

«Рассеянный круг» друзей и единомышленников, мотив сна (у Жуковского — жизни, у Пушкина — смерти), там и тут означающий окончательное прощание с живыми и выражающий мысль «иных уже нет», затем следующий стих об уносящей вдаль разлуке — все это и заставляет соотнести вступление к «Двенадцати спящим девам» с пушкинским стихотворением «19 октября».

Но «Двенадцать спящих дев» и вступление к ним Пушкин, конечно, помнил, когда писал «Бахчисарайский фонтан».¹³ Общая тема приведенных стихов, говорящих о жизни как странствии, о людях как путниках, идущих одним путем вместе или порознь, о мимолетности земных печалей или благ, — распространенная тема элегических сочинений. Ею и воспользовался Пушкин в своей «восточной» поэме, начиная с эпиграфа — избранного им отрывка из Т. Мура (и Саади), дававшего возможность продолжить и осмыслить сказанное в нужном ему направлении. В сознании русского читателя (к 1820-м годам безусловно) эта тема (как, впрочем, вообще элегическая поэзия) прочно увязалась с именем Жуковского. Разумеется, сам Жуковский легче, чем кто бы то ни было, должен был признать ее своей, какие бы изменения под чужим пером она ни претерпевала. А концовка эпиграфа к «Бахчисарайскому фонтану», перекликающаяся с вступлением к «Двенадцати спящим девам», задевала поэта самым непосредственным образом. На это, по-видимому, и рассчитывал Пушкин, поскольку вся «прелесть» эпиграфа, заключавшаяся в подвохе и «изобретении», была адресована прежде всего Жуковскому и могла открыться только посвященным.

Говоря об отрывке из Т. Мура (и Саади) у Пушкина, Б. В. Томашевский писал: «Несмотря на заимствование изречения Саади, Пушкин сурово относился к восточным фантазиям Мура. Хотя его поэмы и содержат иносказательные намеки на современные события, самый рассказ

чрезвычайно перегружен „восточным колоритом“. Это изобилие восточных подробностей и отталкивало Пушкина».¹⁴ Правильнее было бы сказать иначе: Пушкин потому и заимствовал «изречение Саади» (начало эпиграфа), что «сурово относился к восточным фантазиям Мура». И (что было более важным) он «сурово относился» к «восточным» увлечениям Жуковского и его намерению избрать для перевода эти «восточные фантазии». Отсылка к Т. Муру и Саади имела для Пушкина конкретный полемический смысл. Она означала спор с Жуковским по эстетическим вопросам.

Это очевидно из переписки Пушкина той поры, когда он работал над «Бахчисарайским фонтаном». «Жуковский меня бесит, — признавался Пушкин в письме Вяземскому от 2 января 1822 г., — что ему понравилось в этом Муре? чопорном подражателе безобразному восточному воображению? Вся „Лалла-Рук“ не стоит десяти строчек „Тристрама Шанди“; пора ему иметь собственное воображенье и крепостные вымыслы» (XIII, 34). Затем в письме Н. И. Гнедичу от 27 июня 1822 г.: «С нетерпением ожидаю „Шильонского узника“; это не чета „Пери“ (имеется в виду стихотворение Жуковского «Пери и ангел» — перевод одного из рассказов «Лалла-Рук», — В. В.) и достойно такого переводчика, каков певец Громобоя и Старушки. Впрочем, мне досадно, что он переводит, и переводит отрывками — иное дело Тасс, Ариост и Гомер, иное дело < ... > уродливые повести Мура» (XIII, 40). Уже по выходе в свет «Бахчисарайского фонтана» Пушкин писал Вяземскому по поводу этой поэмы: «Кстати еще — знаешь, почему не люблю я Мура? — потому что он чересчур уже восточен. Он подражает ребячески и уродливо — ребячеству и уродливости Саади, Гафиза и Магомета. — Европеец, и в упоении восточной роскоши, должен сохранить вкус и взор европейца» (XIII, 160).¹⁵ Желание Жуковского переводить «чересчур уже восточного» Мура никак не могло понравиться Пушкину.

По-видимому, еще во время работы над «Бахчисарайским фонтаном» (и, безусловно, не без связи с размышлениями о Т. Муре и его русском переводчике) Пушкин переписал для себя примечание Жуковского к стихотворению «Лалла-Рук», в котором Жуковский выразил свое эстетическое кредо, соединив представление о прекрасном с «восточным» образом Лалла-Рук, навеянном «восточными фантазиями» Т. Мура.¹⁶ Это-то и вызвало решительное сопротивление Пушкина. И если Мур оставлял его холодным («не люблю»), то русский собрат возбуждал более горячее чувство («бесит»). Пушкин воспринял увлечение Жуковского Т. Муром и Востоком как измену европейского поэта европейским формам искусства, в сущности — как измену большого художника своей собственной поэтической природе. «Бахчисарайский фонтан», написанный на «восточный» сюжет, в противовес и Т. Муру, и Жуковскому создавался Пушкиным во славу европейского искусства и только этому искусству присущего идеала красоты. Ср. у Жуковского в «Лалла-Рук»:

Ах! не с нами обитает
Гений чистый красоты ... ¹⁷

Пушкину было ясно, что где бы ни обитал этот гений, для европейского поэта он во всяком случае не на Востоке. Противопоставление Востока и Европы, лежащее в основе «Бахчисарайского фонтана»,¹⁸ разрешалось

в эстетическом плане и было явно не в пользу Востока.¹⁹ Для целей нашей работы дальнейшая детализация необязательна. Но надо подчеркнуть главное. Представление о прекрасном, как оно сложилось в европейском искусстве, начиная с античных его образцов, опирается, по убеждению Пушкина, на понятие о должном (необходимом и достаточном), а потому и выражается в формах сдержанной, целомудренно-строгой гармонии и правильной меры. Однако «цветы фантазии восточной» (III, 160), каковы бы ни были прочие их достоинства, на взгляд «благоразумного, холодного европейца», говорят об отсутствии и того, и другого. Здесь была важна, разумеется, и гражданская сторона искусства, отнюдь не свойственная «восточным фантазиям», позволявшим скорее уйти от действительности, чем приблизиться к ней. В восприятии человека, воспитанного европейской эстетической традицией, красоты восточного искусства — утеха праздного воображения,²⁰ не знающего удержу и границ, одновременно и слишком избыточного, и слишком недостаточного для точного воплощения истинно поэтической мысли.

Эти соображения, судя по всему, и продиктовали Пушкину его насмешливо-лукавую шутку, рассчитанную на заинтересованное внимание, специальную осведомленность и профессионально-тонкое чувство. Начало эпиграфа к «Бахчисарайскому фонтану», отсылающее к «восточным фантазиям» Т. Мура и Саади, есть не что иное, как прозаическая фраза, которая сама по себе не несет ни завершенного, ни основного смысла, поскольку обрывается на самом важном месте: «Многие, так же как и я, посещали сей фонтан; но ...». Продолжение сказанного, кому бы из европейцев оно ни принадлежало (Пушкину, Жуковскому, Филимонову, или Гете, или тому, кто, возможно, стоял за ними всеми), представляет собой законченное по мысли целое. Оно звучит поначалу тоже прозой, но оборачивается в конце классически правильным размером (ямбом). Ритмически заключительная сентенция выглядит так:

иных уже нет, другие странствуют далече
|

По отношению к метрически упорядоченному заключению прозаическое начало сентенции — только незначительный перебой в общем правильном ритме. Для того чтобы и это начало было вполне гармоничной и мерной (стихотворной) речью, в нем сказано или слишком мало (пропуск безударного слога в третьей стопе), или слишком много (лишний ударный слог среди двух идущих подряд ударных). В первом случае для восполнения безударного слога довольно незначительной модификации — вроде той, какую мы видим в черновиках «На холмах Грузии ...»: «иных уж в мире нет». Второй путь к правильному ямбу, упраздняющий лишний ударный слог, еще короче, так в «Евгении Онегине»: «иных уж нет». В любом случае мы имеем дело с прозаически ущербным концом одного ямбического стиха, заключающего в себе не то три, не то две стопы, и с четырехстопным ямбом в следующем стихе:

....................
... иных уж(е) нет (или: иных уж в мире нет),
Другие странствуют далече.²¹

Создается впечатление, будто поэт разглядел или услышал что-то знакомое в переводимом им тексте и, овладев наконец своим материалом, выбрался на верную дорогу. Далее, уже без всяких перебоев, он пишет «восточную поэму» именно четырехстопным ямбом, чередуя, как в заключительной сентенции, мужские и женские рифмы.²²

Таким образом, суть «изобретения» Пушкина сводилась примерно к следующему: восточная поэзия (будь то Т. Мур или Саади) есть просто проза, а европейская проза (ср. начало сентенции; мы увидим, что эта сентенция вообще восходит к общеевропейскому прозаическому источнику) в сущности — уже поэзия. Дальше: какими бы словами ни восполнять опущенные в первых двух стихах стопы (ведь четырехстопный последний стих здесь является ритмической мерой), эти слова нельзя заимствовать из Мура и Саади, поскольку сказанное там выходит за границы любых размеров (в принципе, по мысли Пушкина, за границы любой поэзии). Тот факт, что Пушкин подписал именем Саади прозаически выглядевшие строки, выражает ту же мысль.²³ В своей мистификации Пушкин не удержался и от того, чтобы не намекнуть на «уродливости» пестрых «восточных фантазий», соединив старославянское «сей» с французским «фонтан»,²⁴ соединив, наконец, прозаическое начало с поэтическим заключением. Эта последняя несообразность не поражает слуха потому, что прозу и поэзию связывает фраза («иных уже нет»), которая удерживает в себе и то, и другое. Но само по себе соединение прозы и стихов (здесь к тому же в одном предложении) было для Пушкина все-таки «уродливым»,²⁵ и, взывая к художественному чутью Жуковского, оно метило именно в Т. Мура: вся «Лалла-Рук» построена на чередовании прозаических и стихотворных текстов, вставленных в общую прозаическую рамку. Что же касается автора мистификации, самого Пушкина, то получалось, что, решившись переводить из Т. Мура и Саади, он начал «за здравие», но споткнулся на середине и кончил «за упокой»; начал во имя Востока, аллаха и всех «поэтических» пророков его, но, подумав, отбросил эту «ересь» и кончил тем, что вознес хвалу привычным для себя кумирам. Жуковскому предлагалось действовать в том же духе, минуя опыт «заблуждений», взятый

Дата добавления: 2015-10-29