Христианская душа и когда плачет, полна любви к Богу

Ни вера, ни надежда не являются последним словом религии. Последнее слово всего – это милосердие, это любовь. Апостол говорит, что есть три великие силы: вера, надежда и любовь, но самая великая из трех – это любовь[36].

Религия, зная, что нет вещи, которой нельзя было бы получить от человека, когда обращаются к его сердцу, постаралась поработить страдание любовью.

Да, религия постаралась заставить полюбить страдание. Любовь как бы избрала страдание пробным камнем для своей силы; страдание стало предметом той страсти, которую называют любовью. Быть может, в этом была самая смелая попытка религии. И если подобная вещь не есть сон, то нужно признаться, что в этом – полное, радикальное и Божественное разрешение великой задачи страдания.

Чем больше я размышляю, тем больше я удивляюсь, как ничтожны силы человеческие пред этой задачей.

Вот уже семь тысяч лет страдание бороздит нашу грудь, клюет наше сердце, как орел Прометея. И что же? Что сделало человечество? К чему сводятся все людские усилия по отношению к страданию? Его или отрицают, что просто безумство; или стараются уничтожить, что есть прямая химера; или ненавидят, от чего оно становится еще тяжелее. Или стараются рассеяться и забыться; но это значит прибавлять к страданию еще страдание, к могиле еще могилу, погребать второй раз тех, кого больше всего любишь... Но больше люди не сумели ничего сделать. Человеческие силы и рассудок совершенно [бессильны] пред страданием.

– Вы не можете себе представить, – говорил мне когда-то один светский человек, занимавший видное положение и внезапно остановленный самой изнурительной болезнью [на взлете] самой блистательной карьеры, – вы не можете себе представить пошлости и бессодержательности тех утешений, которые на меня ежедневно сыплются. Мне говорят: «Вам следует путешествовать, поезжайте в Италию, отправляйтесь на Восток». А на что я поеду? Разве у меня есть средства? «Ну так занимайтесь науками, производите опыты. Примитесь, например, за физику или за химию. Это очень освежает мозг». Но мне сорок лет, все мои научные усилия были направлены к другой области! В этих науках мне решительно все незнакомо. Мне бы, наконец, понадобились кабинет, инструменты, и мне неоткуда взять такие средства. «Тогда купите себе микроскоп и займитесь рассмотрением в него инфузорий. Это чрезвычайно любопытно». Ну хорошо. Избавьте меня от всех ваших утешений: я страдаю, мне грустно, мне жизнь опротивела, вы не сумеете ничего сделать для меня.

– Да, – продолжал рассказывать мне этот инженер, – вот ежедневные разговоры, которыми мне надоедают, которые утомляют мой слух с самого утра. Знаете ли вы, кто эти утешители? Люди, которые себя великолепно чувствуют и которые обладают огромными годовыми доходами.

Все несчастье этого человека состояло лишь в том, что изнурительная болезнь прервала его блестящую карьеру. Но если бы он потерял ребенка, обожаемую жену, думаете ли вы, что ему в утешение могли бы сказать что-нибудь более значительное и более умное, чем те глупости, которыми его утешали в болезни?

Знаем мы их, этих тягостных утешителей, знаем мы также их выводы. Других, кроме мною перечисленных, нет. Мир наполнен толпою людей, которые слишком умны, чтобы отрицать страдание, слишком мудры, чтобы пытаться уничтожить его, и которые, не имея света религии, чтобы постичь это страдание, склоняют голову под его ударами и идут путем жизни молчаливые, угрюмые, отчаявшиеся. Один современный врач сказал, что две трети людей нашего времени умирают от горя. Я лично имею много тому доказательств. И как же может быть иначе? Страдание сверху, страдание снизу, страдание справа, страдание слева. И ниоткуда никакого утешения, а над головою многих – каменное небо! Есть с чего сойти с ума!

Таково бессилие человеческое пред страданием.

С другой стороны, религия учит человека переносить страдание, принимать его с верою, покорностью и надеждой. Религия идет еще дальше и, заставив душу пройти чрез эти первоначальные ступени, возносит даже самых слабых на высокую ступень; она озаряет их душу таким светом, что они начинают любить страдание.

Пред таким явлением я говорю, что это дело Божие и что, быть может, нет более высокого доказательства действительного присутствия Бога в области религии, чем страдание.

Утверждайте сколько вам будет угодно, что невозможно любить страдание, что в этом есть преувеличение и восторженность. Я на это вам отвечу: это факты – факты, проверенные опытом; факты, наполняющие жизнь всех святых и, в различной мере, жизнь всех христиан, даже самых незаметных. Я прибавлю даже, что эти факты совершенно логичны.

– Как! Любить страдание?

– Да. Если оно приносит нам пользу; если, разрушая наше тело, нашу смертную оболочку, оно просвещает нашу душу, если оно придает ей ее настоящее величие, ее бессмертную красоту! Предположите, что глыба мрамора, которую яростно ударял молотом Микеланджело, имела бы рассудок: разве она не трепетала бы от радости при всяком ударе, ее преображающем? Золото, перемешанное с землею, грязное и противное на вид, это золото оживотворите – не будет ли оно вздыхать пред горнилом? Не скажет ли оно: «Есть Крещение, которым бы я желало окреститься, и как я томлюсь, пока оно недоступно!»?

В этом история святых и героев религии. Поищите получше, и вы не найдете ни одного, который бы не любил страдания; конечно, не за само это страдание, но за то воздействие, какое оно оказывает на душу.

Страдание есть очищение, есть плавление в горниле, и эти чистые души, страдавшие от сознания в себе греховного закона, содрогаются радостью при виде того, что страдание является к ним на помощь.

<...> Страдание, смерть – это разлучение со всем сотворенным миром, крушение всех снов, всех иллюзий, всех грехов. Это конец времен и начало вечности. Это разрыв завесы, которая скрывает от нас Бога. Как же могли не ликовать святые, которые жили только для Него? Могли ли они не приветствовать страдание, как друга, смерть – как великую избавительницу? Могли ли они не восклицать, как Павел: Желание имею разрешиться и быть со Христом [37]?

Вот куда ведет религия своих героев. Она бросает на страдание такой ослепительный свет, что заставляет их любить страдание. Они упиваются его сладостью. Они погружаются в него, как в животворящую струю. Они взирают на Крест и шепчут ему: «О, благий Крест, о, возлюбленный Крест!».

Правда, я говорю здесь лишь о физической боли, о боли, которая ломает наши кости, терзает наши члены. Я только об этом страдании говорю, что религия способна заставить нас полюбить его. Но разве это не является уже дивным результатом, когда вам, представителям мудрости людской, не удается заставить меня даже принять страдание, [тем более] заставить меня полюбить его или [хотя бы] только заставить меня понять возможность его любить?

Осмелюсь ли я применить выражение «любить страдание» по отношению к другим испытаниям, испытаниям сердечным: утрате дорогих лиц, разлуке с теми, кого любишь? На это не хватит у меня духа. Я боюсь оскорбить человеческую природу, подавая ей надежду на то, что она может с радостью принимать такие удары судьбы. А между тем это слово, которое мне кажется невозможным, я нахожу на устах женщины, которая бесконечно много страдала. Так как мы дошли теперь до самой сердцевины этого великого вопроса, то да позволено будет мне представить в сжатом очерке, во славу Бога и религии, повествование о том, как в этой женщине, так жестоко испытанной, самое тяжкое горе было смягчено утешением веры и почти превратилось для нее в радость.

Дата добавления: 2015-07-08