Страдание животворит и расширяет душу

Вспоминаю слова поэта: «Ты, страдание, производишь истинных людей».

А другой поэт прибавляет: «Ничто не возвышает нас так, как великое страдание».

И вот я вижу третью, самую великую причину страданий. Она является не только светом среди мрака и обмана жизни, не только врачевством от жизненных заблуждений – она оживотворяет и возвышает душу. Я чуть было не сказал, что она вновь ее создает; она вкладывает в нее красоту, трогательное величие, каких не в силах придать ей сама добродетель.

Замечательно, что на нашей печальной земле не выходило никогда ни великого человека, ни великого произведения без страданий. Ни гения, ни славы, ни добродетели не было достаточно, чтобы [придать] человеку величие. Страдание являлось всегда необходимым.

Пусть человек соединил на главе своей несколько венцов, – человечество посмотрит на него, но, прежде чем признать его великим, подождет, чтобы он принял крещение страданием.

Сама добродетель, добродетель в счастье, явилась не самой великой вещью, которой можно восхищаться на земле. Всегда такой добродетели не хватало того несравненного совершенства, которое дает только страдание. Словно в царственной мастерской, где образуются великие души, гений, слава и добродетель способны создать [лишь] первоначальный абрис[15], а последние черты, те, которые венчают произведения, накладывает сам великий мастер путем страдания. Отчего так? Скажут: это тайна. Да, но тайна эта разрешима.

Мы – малые существа, потому что мы ограниченные существа. И чем добровольнее мы соглашаемся на эти границы, чем больше в них заключаемся, тем мы меньше. Чтобы быть великими, надо выйти из этих границ, надо их сломать, надо со страшным усилием вырваться из этого жалкого круга. А для этого надо страдать.

Это можно сравнить с тем кругом горящих угольев, которыми индейские дети обкладывают опасное насекомое. Оно старается выйти из этого круга, но, отступая пред болью, не смеет этого сделать и умирает. Так бывает и с мелкими душами, а крупные выходят из круга, подвергая себя действию огня.

Взгляните на писателя: когда он доходит до великих мыслей? Разве в неге и праздности? Разве оставаясь в узких рамках своего ограниченного существа? Не тогда ли он творит, когда тяжелым усилием вырывается из этих рамок? Я только что окончил этот серьезный труд в тиши семнадцати ночей работы, и теперь, когда мое дело совершено, я дрожу еще от страдания, которое оно мне доставило. В сосредоточении столь же святом, как молитва, я спрашиваю себя: будет ли услышан мой голос? Вот в каком страдании рождаются произведения.

А в чем находят поэты свои бессмертные строки? Кому это неизвестно? Душа никогда не поет лучше, чем в страдании, и всякая ее рана добавляет ей великолепный аккорд. Чем горше рана, тем пронзительнее крик. Самые безотрадные песни суть самые прекрасные песни, и много бессмертных песен представляют собою одни [стоны].

То же самое [происходит] с великими характерами, с глубокими душами, с добрыми сердцами. Они нуждаются в страданиях. Тех, кто не страдал, жизнь как будто бы коснулась лишь поверхностно. В их чувствах нет сил, в их сердце нет нежности, у их ума нет широких горизонтов. Все в них поверхностно, у них обыденная и банальная доброта. Короче говоря, со всевозможных точек зрения, одно лишь страдание входит в душу достаточно глубоко, чтобы ее расширить. У нас есть чудные тайники, где дремлет жизнь; не видно их глубины, где скрыты сокровища, до которых не достанет никакая энергия души. [Нужен] молниеносный удар страдания. И, осмелюсь сказать, есть такие сокровища нашего сердца, которые как бы не существуют, которые только в зародыше, и вот они открываются с приходом страдания.

Вы знаете, что происходит, когда слышишь прекрасную музыку? Сперва бываешь как будто убаюкан, очарован, растроган. И вдруг при какой-нибудь ноте, под каким-нибудь могучим ударом душа [как бы] возносится. Она была затронута в неведомых глубинах. Иногда, но реже, таково же бывает воздействие красноречия. [Вспыхивает] как бы молния, какой-то мгновенный оглушительный удар. Оратор и аудитория – все увлечены. Все взволнованы до глубины этим [всплеском], которого не ожидал от себя сам говорящий.

Так вот, то, что делают гений, красноречие, музыка; эту власть, которую они имеют, – [власть] проникать до глубины существа и подымать его над самим собою – имеет и страдание. [Как] удары по камню выбивают из него искру, [точно] так же надо ударить по душе, чтобы в ней блеснули свет, величие, героизм, самоотвержение, тысяча скрытых в ней сокровищ. Статуя стоит тут, заключенная в этом мраморе, – ее надо только вызволить из него. Изумруд заключен в этой кварцевой руде и [ждет] только обнаружиться. Но [чтобы] снять этот каменный покров, [надо] взяться за молот и резец. Человек пробует; но так как он почти никогда не решается ударить довольно сильно, то, чтобы помочь ему в этом деле, Бог посылает ему страдание.

Вот почему все святые, герои, гении, все великие души были воспитанниками страданий. Лавровый венок всегда покоился лишь на измученном челе. Вспомните Гомера, Мильтона, Тассо, Данте, Камоэнса[16]. Они будут вечно жить величием своих чувств; но это величие чувства, эту глубину волнений они никогда не узнали бы без страданий.

Что же сказать о солдатах, о героях? Страдание образует солдата. Никогда душа так не разворачивает своих сил – в более трогательной и истинной красоте, – как пред лицом смерти, в те торжественные часы, когда опасность вызывает столь полное забвение самого себя. Забыть о себе, забыть до смерти – вот долг солдата. Это высшая красота. Другой подобной нет; если вы оглянетесь кругом, вы увидите, что человек может быть воистину высок лишь пред лицом страдания и смерти. Не один раз на поле битвы удар страдания наэлектризовывал солдат и возносил их выше собственной воли. Они добровольно вызывают в себе страдание. Оно непрерывно вырывает из границ мира их собственную личность. И эта жизнь – самоотвержение, которое они вечным усилием ищут даже в глубине своей души, – теплится в них постоянно, как какой-то жертвенный огонь. Это – величайшее зрелище, какое земле может дать небо.

Святой Франциск[17] писал: «Знаете ли, в чем завидуют нам Ангелы? Ни в чем, кроме того, что мы можем страдать ради Бога, а они никогда ради Него не страдали».

Что же могут святые предложить Богу и тем, кого любят? Молитвы, обеты? Да, но, кроме того, и добровольно принятое и с любовью перенесенное страдание.

И не только Ангелы могли бы позавидовать этому величию, этой невыразимой красоте души. На высоте славы Господь благословляет то, что являет из себя человек, объятый страданием. Христианину, искупленному Кровию Божественного Страдальца, может казаться, что Господь словно хотел соревноваться с ним в этой дивной способности – забыть себя, пострадать и умереть за тех, кого возлюбил. И можно дерзновенно сказать, что, если бы Бог не умер за человека, который страдал и умирал за Бога, у человека была бы красота величия, которой бы недоставало Самому Богу. И вот почему однажды открылись небеса и Сын Божий в бесконечном страдании взошел на Крест: чтобы, каковы бы ни были впоследствии жертвы человека для Бога, человек видел всегда своего Бога в славе жертвы высшей, чем все его жертвы.

Таким образом, величие и красота души расположены по ступеням, по силе страдания. На вершине – те, у которых горит на челе пламя гения, добродетели и страдания. И во главе их – Первородный Сын Человеческий. Ниже – менее исключительные страдания, менее глубокие чувства, более обыкновенные жизни. По мере того как спускаешься с этой лестницы, встречаешь все более смеющихся; по мере того как подымаешься, все абсолютнее царствует серьезность, неразлучная спутница великих вещей, и с серьезностью – истинная красота, эта трогательная и серьезная красота добродетели, любви и страдания, вся [польза] которой невыразима. На самую красоту страдание накладывает какую-то невыразимую печать. Лицо человеческое, как и сердце, после страдания становится прекраснее и одухотвореннее.

Дата добавления: 2015-07-08