Акулькин муж. Рассказ 5 страница

Иван и Зосима глубоко различаются в подходе к проблеме идущей на компромисс совести. Но они оба осознают, что преступник не при­знает какой-либо вины перед государством. Ивана волнует, как имен­но преступник осмысляет свои деяния. Но вместо того, чтобы рас­сматривать проблему в ее очевидном социальном контексте, он с по­мощью своего примера с Римской империей намекает, что христиан­ство оказывает на Россию только поверхностное влияние. Он предпо­лагает, что русское народное сознание, хотя и приняло формально хри­стианскую истину, не приняло послание Христа сердцем. Ясно, что народное сознание не приняло в свое сердце христианское утвержде­ние достоинства индивидуальной личности и свободы и, следователь­но, личной нравственной ответственности, утверждение индивидуаль­ности. Именно эта пессимистическая мысль присуща подходу Ивана в целом к проблеме совести и именно она ведет его к поиску оплота в суровом теологическом государстве.

Как сомнения Ивана в совести народного сознания, так и настойчивое утверждение Зосимы, что преступник признает свою вину как христианс­кий сын общества, восходят к мучительной диалектике мысли самого Достоевского о преступлении и народном сознании на каторге. Это было время, когда, с одной стороны, его явно потрясло отсутствие каких-либо

признаков личной совести в, каторжнике, а с другой, он пришел к глубоко­му убеждению, что проблему социальных отношений можно разрешить лишь путем принятия всем человечеством духа Христова учения во всей его полноте.

"Ну, чем мой поступок кажется им так безобразен?" - спрашивает в сибирской каторге Раскольников. - "Тем, что он - злодеяние? Что значит слово "злодеяние"? Совесть моя спокойна". Он признает, что нарушил закон, но не считает себя виновным в нравственном смысле. В своей горе­чи он восстает против "приговора слепой судьбы", которая принуждает его "смириться и покориться пред "бессмыслицей" какого-то приговора, если хочет, сколько-нибудь успокоить себя". Горечь Раскольникова, конеч­но же, свидетельствует о том, что он бунтует в своем признании поражения.

Если бы приведенные выше строки из эпилога "'Преступления и нака­зания" и было все, что осталось от романа, читатель мог бы счесть Рас­кольникова одним из тех каторжников, которые появлялись в "Мертвом доме" весьма разговорчивыми, но тем не менее типичным в том, как он опровергает наивных моралистов, оправдывает свое преступление и об­виняет в наказании, судьбу. Фактически Раскольникова вряд ли можно на­звать одним из типичных каторжников Достоевского. Во-первых, он не человек из народа - и именно этот факт болезненно осознает в сибирской каторге, а высокообразованный и чувствительный разночинец. Во-вторых, как Достоевский достаточно ясно показывает в "Преступлении и наказа­нии", совесть Раскольникова никоим образом не дремлет ни до преступ­ления, ни после; она бодрствует, даже когда он спит. Хотя он доказательно отрицает какую-либо нравственную вину и высокомерно подвергает со­мнению смысл слова "злодеяние", в действительности он - фанатичный моралист, постоянно занятый нравственными вопросами. У него особен­но обостренное чувство совести. Раскольников поэтому сильно отличает­ся от типичного каторжника из народа, необразованного, не касающегося вопросов о правильном и неправильном, автоматически растворяющего все вопросы личной совести в решении коллективного социального сознания.

Раскольников - человек, ведомый совестью вопреки самому себе. Вся идея "Преступления и наказания" в том, что совесть в человеке - транс­цендентальный элемент в его природе. В типичном крестьянине-каторж­нике на каторге однако не видно '"ни малейшего признака раскаяния" или терзаний совести. Как нам следует понимать присутствие совести в од­ном человеке и отсутствие ее в другом? Ответ - по крайней мере насколь­ко Достоевский подходит к этому вопросу в "Мертвом доме" - похоже, состоит в том, что личная совесть - это свойство (хотя ни в коем случае не обязательно) духовно развитого, образованного сознания. Здесь образо­вание следует понимать не просто как формальное обучение, но как вклю­чающее общее погружение в нравственные и духовные ценности христи-

анской культуры и цивилизации. В этом смысле образованный человек может страдать более напряженно, чем необразованный человек из народа.

Горянчиков поднимает этот вопрос в разговоре о неравности наказа­ния для виновных в одном и том же преступлении. Человек, который уби­вает, например,, чтобы защитить свою свободу, с точки зрения Горянчико-ва, не должен нести такое же наказание, как другой, убивающий ради удо­вольствия. Другое неравенство, продолжает Горянчиков, состоит в "раз­нице в самих последствиях наказания... Вот человек, который в каторге чахнет, тает как свеча; и вот другой, который до поступления в каторгу и не знал даже, что есть на свете такая развеселая жизнь, такой приятный клуб разудалых товарищей. Да, приходят в острог и такие. Вот, например, человек образованный, с развитой совестью, с сознанием, сердцем. Одна боль собственного его сердца, прежде всяких наказаний, убьет его свои­ми муками. Он сам себя осудит за свое преступление беспощаднее, без­жалостнее самого грозного закона. А вот рядом с ним другой, который даже не подумает ни разу о совершенном им убийстве, во всю каторгу. Он даже считает себя правым. А бывают и такие, которые нарочно делают преступления, чтоб только попасть в каторгу и тем избавиться от несрав­ненно более каторжной жизни на воле. Там он жил в последней степени унижения, никогда не наедался досыта и работал на своего антрепренера с утра до ночи; а в каторге работа легче, чем дома, хлеба вдоволь, и тако­го, какого он еще и не видывал, по праздникам говядина, есть подаяние, есть возможность заработать копейку. А общество? Народ продувной, лов­кий, всезнающий; и вот он смотрит на своих товарищей с почтительным изумлением; он еще никогда не видал таких; он считает их самым выс­шим обществом, которое только может быть в свете. Неужели наказание для этих двух одинаково чувствительно? Но впрочем, что заниматься не­разрешимыми вопросами! Бьет барабан, пора по казармам".

Рассказчик, подчеркивая свой случай, чтобы привлечь особое внима­ние к каторжнику из высших классов, рисует особенно неблагоприятный портрет обычного каторжника, который не думает о своем преступлении и "даже считает себя правым". И читатель записок испытывает мгновен­ное ощущение, что он на краткий миг коснулся тайны Горянчикова и того негодования, которое по большей части остается на заднем плане пове­ствования и под контролем автора.

В любом случае здесь важно именно то, что Горянчитв ясно отожде­ствляет нравственную чувствительность, способность к нравственно-ду­ховному страданию с "развитой совестью, с сознанием, с сердцем". Ко­нечно, сам Горянчиков в "Мертвом доме" предстает как первый пример человека с такой развитой совестью. Оказываясь лицом к лицу с ужасным миром кагорги - сфера для него "совершенно новая" - он, что весьма ха­рактерно, решает прежде всего "поступать прямо как внутреннее чувство и совесть велят". Именно совесть не только дает ему руководство к выжи­ванию, как он это называет, в "Аде, тьме кромешной", но она господству­ет во всем его видении прошлого.

"Одинокий душевно, я пересматривал всю прошлую жизнь мою, пере­бирал все до последних мелочей, вдумывался в мое прошедшее, судил себя один неумолимо и строго и даже в иной час благословлял судьбу за то, что она послала мне это уединение, без которого не состоялись бы ни этот суд над собой, ни этот строгий пересмотр прежней жизни".

Конечно, просто формальное образование или принадлежность к выс­шему классу никоим образом не являются гарантией развитой совести. "Образование, - замечает Горянчиков, - уживается иногда с таким вар­варством и таким цинизмом, что вам мерзит". А-в, образованный человек благородного происхождения, - "чудовище", "нравственный Квазимодо", особенно страшен из-за своего сознательного, открыто циничного отре­чения от всех норм нравственности. Аким Акимыч, каторжник, мелкий дворянин, может служить примером иного рода: "ужасно безграмотен, чрезвычайный резонер <...> Честен он был феноменально". Особенно чувствительный к любой несправедливости, этот человек, осужденный на каторгу за то, что взял на себя осуществление справедливости и убил кавказского князька, "как будто не мог понять своей вины настоящим об­разом". И все же ясно, что Горянчиков связывает потенциальную возмож­ность обладания развитой совестью с образованной, взращенной чувстви­тельностью.

Горянчиков никоим образом не доказывает, что простому необразо­ванному каторжнику не хватает хороших чувств или что он не страдает: "Душу и развитие ее трудно подводить под какой-нибудь данный уровень. Даже само образование в этом случае не мерка. Я первый готов свиде­тельствовать, что и в самой необразованной, в самой придавленной среде между этими страдальцами встречал черты самого утонченного развития душевного. В остроге было иногда так, что знаешь человека несколько лет и думаешь про него, что это зверь, а не человек, презираешь его. И вдруг приходит случайно минута, в которую душа его невольным поры­вом открывается наружу, и вы увидите в ней такое богатство, чувство, сердце, такое яркое пониманье и собственного, и чужого страдания, что у вас как бы глаза открываются, и в первую минуту даже не верится тому, что вы сами увидели и услышали".

Конечно, Алей, старовер и Сушилов - люди, в которых Горянчиков увидел чувство и сердце. И. конечно же, простые каторжники - люди, ко­торые на свой лад глубоко страдают от того, что лишены свободы.

Тем не менее Горянчиков настаивает, что тяготы, переносимые чело­веком образованным, принадлежащим к высшим классам, сильнее стра­даний, переносимых простым крестьянином-каторжником. Это вовсе не обязательно потому, что дворянин, образованный человек "чувствует утон­ченнее, больнее, что он более развит", но потому, что он ввергнут в при­митивную среду.

"Нравственные лишения тяжелее всех мук физических... Человек образованный, подвергающийся по законам одинаковому наказанию с простолюдином, теряет часто несравненно больше его. Он должен зада-

вить в себе свои потребности, все привычки, перейти в среду для него недостаточную, должен приучить себя дышать не тем воздухом... Это рыба, вытащенная из воды на песок... И часто для всех одинаковое по закону наказание обращается для него вдесятеро мучительнейшее. Это истина..."

Точно так же, как образованный каторжник обычно переживает свое преступление особенно остро, так он переживает и наказания, такие, как наказания телесные, как в физиологическом, так и в нравственно-фило­софском плане. Например, польский дворянин М-кий говорит о том, как его секли, не только с негодованием и ненавистью, но и с видом человека, страдающего от некоей "внутренней боли". Он краснеет и старается по­чти совсем не смотреть на Горянчикова, рассказывая об этом случае. М-кий, очевидно, считает физическое наказание насилием над его челове­ческим достоинством. Для него телесное наказание - как физическое, так и нравственное оскорбление. Напротив, замечал Горянчиков, каторжники из народа говорят о телесных наказаниях с "необыкновенным доброду­шием и беззлобием... Часто ни малейшего даже оттенка злобы или нена­висти не слышалось в таком рассказе, от которого у меня подчас подыма­лось сердце и начинало крепко и сильно стучать. А они, бывало, расска­зывают и смеются как дети".

Представление о каторжнике как о ребенке - повторяющийся мотив в "Мертвом доме", мотив, который связывает это произведение с легендой о Великом инквизиторе, предполагая нравственную дистанцию, разделя­ющую Горянчикова и простых каторжников. Когда с каторжниками обра­щаются по-человечески, они "как дети, радовались"; удовольствие, кото­рое они получали, одеваясь на праздник и разгуливая по казармам, "дохо­дило до ребячества"; действительно, готовясь к Рождественскому пред­ставлению, они "как дети радовались малейшему успеху". Работая с жи­вотными, "они были веселы, как дети". "Арестанты легковерны, как дети". "Да и во многом [арестанты - Р. Д.] были совершенные дети".

Представление о каторжнике как о ребенке в этих цитатах предполага­ет открытую, наивную и непосредственную натуру. И все же эта, подоб­ная детской, натура взрослого человека также предполагает недоразвитое нравственное и социальное сознание. Реакция каторжника на доносчиков и на институт доносчиков коренным образом противоположна реакции Горянчикова и указывает на нравственную и социальную незрелость ка­торжника. Горянчиков смотрит на дворянина А-ва как на человека, "не сдержанного внутренне никакой нормой, никакой законностью": "никог­да еще в жизни не встречал такого полного нравственного падения, такого решительного разврата и такой наглой низости. Он говорит о "подлом доносе, касавшемся жизни десяти человек. Тот же самый развратный и подлый А-в, с которым Горянчиков вскоре порвал всякие отношения, ре­гулярно доносил на каторжников их начальству. Глубокое отвращение Го­рянчикова к А-ву - мера его глубокого нравственного и социального со­знания. Но как относятся к А-ву каторжники? Хотя все знали, что он доно­сил на них, "никто никогда даже и не вздумал наказать или хоть бы уко-

рять негодяя". Донос, замечает Горянчиков, никоим образом не презира­ется⁴. Доносчиком и не думали возмущаться: "'Его не чуждаются, с мим водят дружбу, так что если вы стали в остроге доказывать всю гадость доноса, то вас бы совершенно не поняли". Конечно же, это голос образо­ванного человека с развитой совестью.

Поэтому в противоположность Горянчикову или М-цкому каторжник из народа не считает преступление плохим, телесное наказание падением, воровство на каторге - антиобщественным, а донос - подлым. Он не стра­дает нравственно от своего преступления или наказания, он не пытается исследовать совесть своего соседа. Он не циничен и не бессовестен, как дворянин А-в; он, скорее, без совести; он невинен. Интерес к нравствен­ным и социальным нормам поражает его своей наивностью и детскостью. Горянчиков, М-цкий и другие дворяне-каторжники живул¹ вместе с катор­жниками из народа, с этими взрослыми детьми, но населяют совсем дру­гой мир. Как замечает Горянчиков, русский дворянин отделен от народа "глубочайшею бездной, и это замечается вполне толы»' тогда, когда бла­городный вдруг сам, силою внешних обстоятельств, действительно, наделе лишится прежних прав своих и обратится в простонародье. Не то хоть всю жизнь свою знайтесь с народом, хоть сорок лет кряду каждый день сходитесь с ним, до службе, например, в условно-административных фюр-мах, или даже так, просто по-дружески, в виде благодетеля и в некотором смысле отца, - никогда самой сущности не узнаете. Вес: будет только оп­тический обман, и ничего больше. Я ведь знаю, что все,, решительно все, читая,мое замечание, скажут, что я преувеличиваю. Но яубежден, что оно верно. Я убедился не книжно, но умозрительно, а в действительности и имел очень довольно времени, чтобы проверить мои у(5еждения. Может быть, впоследствии все узнают, до какой степени это справедливо..." (2,7)

Шок от реальности, предупреждение, скрытое пророчество заключе­но в этих последних, почти таинственных строках - строках, за которыми, что очень значимо, следует описание каторжных обид и рассуждение о том типе ограниченных людей, возглавляющих подобные дела." Да-с, дво­рян они не любят, - замечает Аким Акимыч, - особенно политических, съесть рады; немудрено-с. Во-первых, вы и народ другой, на них не похо­жий, а во-вторых, они все прежде были или помещичьи, или из военного звания. Судите сами, могут ли они вас гюлюбить-с?". Сущность этих.лю­дей определяется не только глубокой враждебностью к дворянству - "же­лезным клювам", которые клюют их в повседневной жизни, но и полной отделенностью от нравственных законов, социальных норм и форм, кото­рые отождествлялись с дворянством и находили воплощение в его луч­ших представителях.

Каторга убедила Достоевского в высшей трагедии русского народа и нации. Это была трагедия отчуждения и обезображивания народных масс. Это была трагедия раздвоения русской найди на два потока жизни и исто­рии: правящих высших классов и угнетаемых, обездоленных и недоволь­ных низших классов. Народ был 'предан разврату", как писал Достоевс-

кий в "О любви к народу. Необходимый контракт с народом". "И до того
был развращаем, соблазняем и постоянно мучим^ что еще удивительно,
как он дожил, сохранив человеческий образ, а не то что сохранив красоту
его". В период^ последовавший за ссылкой, Достоевский пришел к тому,
чтобы считать наведение моста - не революционными средствами - через
глубокую пропасть между высшей и низшей сферами русской жизни цен­
тральной задачей просвещенной России. Он верил, что это была задача,
которую взяла на себя русская литература: отыскать "в этой грязи брилли­
анты", то есть раскрыть идеалы народа, его "простодушие; чистоту, кро­
тость, широкость ума' й незлобие".

,"5

И все же изучение "Мертвого дома" предполагает, что для Достоевс­кого наведение моста через эту пропасть также подразумевало спасение русского народа в целом "от нравственного и духовного безобразия, от ненависти и саморазрушения, от надвигающейся катастрофы". Именно его критики, отмечал Достоевский в записных книжках в 1875т., "не за­мечают факты". Крики критиков, что он описывает "ненастоящую жизнь в своих произведениях", говорил Достоевский, "не разубедили меня". "Нет оснований нашему обществу, не выжито правил, потому что и жизни не было. Колоссальное потрясение, - и все прерывается, падает, отрицается, как бы и не существовало. И не внешне лишь, как на Западе, а внутренно,

нравственно

Более тринадцати лет разделяют очерк Достоевского "Среда" и 'Мер­твый дом". Память об этом последнем произведении и о мире, в нем опи­санном, не потускнела. Но Достоевский стал видеть некоторые аспекты этого мира в несколько ином свете и делать некоторые выводы, которых не делал или, в любом случае, не выражал открыто, в "Мертвом доме". В "Среде" он настаивает на чувстве вины каторжника, на его "долгом ду­шевном страдании... самом очищающем и укрепляющем". Он говорит о "самоочищении страданием" и "смело" заявляет, что "строгим наказани­ем, острогом и каторгой вы, может быть, половину спасли бы из них"⁶. В другом очерке, "Влас" (1873), Достоевский говорит о "жажде страдания" русского народа; он видит в этой жажде его главное свойство:

"Я думаю, самая главная, самая коренная духовная потребность рус­ского народа - еегь потребность страдания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всем. Этою жаждою страдания он, кажется, заражен искони веков. Страдальческая струя проходит через всю его исторшо, не от вне­шних только несчастий и бедствий, а бьет ключом из самого сердца на­родного. У русского народа даже в счастья непременно есть часть страда­ния,, иначе счастье для него не полно. Никогда, дажев самые торжествен­ные минуты его истории, не имеет он гордого и торжествующего вида, а лишь умиленный до страдания вид; он воздыхает и относит славу свою к милости Господа. Страданием своим русский народ как бы наслаждается.

Что в целом народе, то и в отдельных типах, говоря, впрочем, лишь вооб­ще. Вглядитесь, например, во множественные типы русского безобразни-ка. Тут не один лишь разгул через край, иногда удивляющий дерзостью своих пределов и мерзостью падения души человеческой. Безобразник этот прежде всего сам страдалец"⁷.

В "Мертвом доме" Достоевский явственно постигает центральное ме­сто страдания в исторической судьбе русского народа. Но он не делает вывода, что страдание играет или играло нравственно или духовно очи­щающую роль в жизни русского народа. Понятие самоочищения страда­нием лежит в основе представления Достоевского о личной драме Гор1ян-чикова, однако именно это представление Достоевский позже наложит на драму русского народа. Каторга для Горянчикова - и здесь, конечно, мы говорим о самом Достоевском - была своего рода нравственным и духов­ным очищением; он признается в этом в те мгновения, когда наслаждает­ся страданием и отчаянием; он сурово судит свое прошлое и благословля­ет судьбу, которая послала его на каторгу и сделала обновление возмож­ным для него. Горянчиков, несомненно, испытывает длительное духовное страдание, "страдание очищающее и укрепляющее". И его путь через ад страдания к духовному спасению - общая метафора для основного пути русского народа через свой ад. И все же в "Мертвом доме" основные уси­лия Достоевского направлены не на то, чтобы идеализировать страдания русского народа, то есть извлечь из его страданий некую вознаграждаю­щую добродетель. Сосредотачиваясь на проблеме страдания, он пытается привлечь внимание к ужасным нравственным, социальным и духовным последствиям его.

С чисто психологической точки зрения реакцию каторжника на свое наказание и на свою судьбу в общем можно характеризовать как в боль­шой степени мазохистскую. Но Достоевский подчеркивает в ней не на­слаждение страданием (Достоевский, несомненно, намекает, что подоб­ным образом реагирует Горянчиков), но социальный и человеческий про­тест, присущий ей: пассивную, но несгибаемую борьбу с "туркой" и нена­висть к нему - к властям, дворянству, государству. Именно это восстание страдания - а не страдание как продуктивный нравственный или духов­ный опыт — интересует Достоевского в "Мертвом доме"*.

Более чем вероятно, что за годы каторги Достоевский пришел к выво­ду, что в управляемой роком истории России страдание стало постоянной чертой существования народа и что его восстание нашло выражение в намеренном выборе страдания (таков взгляд подпольною человека на ис­торию человека вообще). Но Достоевский в "Мертвом доме" не приходит к выводу, что русский народ "желает" пострадать или чгго потребность в страдании определяет его историческую судьбу (эти размышления позднего Достоевского, какая бы истина в них ни заключалась, несомненно, отра­жают определенную долю бессознательной горечи и злости, восходящую к его каторжному опыту). Однако можно отметить отдельный, но важный эпизод в "Мертвом доме", предвосхищающий тот акцент, который Досто-

11)8

евский позже сделает на важности страдания в характере и судьбе русско­го народа. Каторжник, известный своим мягким нравом, читал Библию день и ночь, вспоминает Горянчиков. Однажды он отказался идти на ра­боты. Оказавшись перед разъяренным майором, он бросил в него кирпич. Каторжника схватили и подвергли наказанию. Умирая, он сказал, что не питал ни к кому злобы, но "хотел только пострадать". Этот эпизод, отра­зившийся в драме маляра Миколки в "Преступлении и наказании", оче­видно, заинтересовал Достоевского. Возвращаясь позже в "Мертвом доме" к этому эпизоду, рассказчик полагает, что каторжник поступил так, поте­ряв всякую надежду. "'А так как совершенно без надежды жить невозмож­но, то он и выдумал себе исход в добровольном, почти искусственном мученичестве. Он объявил, что бросился на майора без злобы, а един­ственно желая принять муки. И кто знает, какой психологический процесс совершился тогда в душе его!".

Примечательно, что Достоевский не истолковывает этот психологи­ческий процесс на языке нравственности. И все же в письме к М.Н.Катко­ву, кстати, о "Преступлении и наказании", Достоевский замечает, "что налагаемое юридическое наказание за преступление гораздо меньше уст­рашает преступника, чем думают законодатели, отчасти и потому, что он и сам его нравственно требует. Это видел я даже на самых неразвитых людях, на самой грубой случайности"⁸. В рукописи слово "нравственно" вписано над строкой. Колебался ли еще Достоевский между этическим и более психологическим объяснением?

"Человек всю жизнь не живет, а сочиняет себя, - замечает Достоевс­кий в своих записных книжках, - самосочиняется". Возвышенная нрав­ственная и духовная позиция в "Мертвом доме" принимает четкие очерта­ния на фоне собственной борьбы Достоевского за преодоление часто не­управляемых ненависти, горечи и отчаяния, которые одолевали его на ка­торге. Достоевский создает в Горянчикове свой собственный образ, Го­рянчиков же, в свою очередь, воссоздает образ русского народа. И также в своих поздних произведениях Достоевский берет страдание русского на­рода - страдание, полное невыразимого гнева, ненависти и отчаяния - и превращает его в добродетель. Он возвышает гнев до нравственности любви, смирения, самопожертвования. Сцена, в которой читающий Еванге­лие каторжник нападает на майора, а потом осмысляет свой акт насилия, утверждая, что он хотел только пострадать, - это своего рода образец, позволяющий увидеть парадокс неистового восстания и пассивного под­чинения в русском человеке, парадокс, который Достоевский хотел обра­тить в нравственную парадигму.

Одна из основных идей, которую Достоевский воплощает в своих про­изведениях, написанных после ссылки, - это идея о том, что человек сво­боден, и никакие ссылки на среду или судьбу не могут оправдать уклоне­ния от ответственности. Горянчиков особенно непримирим, как мы виде­ли, по отношению к нескольким беззаботным или бесчестным врачам, которые оправдывали свои действия средой. Среда заедает многое из того,

что есть в нас, но, настаивает он, не все. Но как быть с крестьянином-каторжником, не чувствующим за собой никакой вины за свое преступле­ние или беззаконность? Не есть ли это своеобразное бессознательное об­ращение к среде или судьбе? Достоевский совершенно ясно относит кре­стьян-каторжников к другому разряду, нежели врачей с их развитой сове­стью. Крестьяне-каторжники - несчастные, то есть жертвы неудачи. Со­весть в них не развита. И хотя Достоевский, конечно же, не одобряет их насильственные и преступные деяния, в то же время не обвиняет и не упрекает их в нравственном отношении.

Крестьяне-каторжники предстают перед нами как люди, действитель­но заеденные средой. Они не только объективно несвободны, но их катор­жное рабство - всего лишь продолжение их несвободы как крепостных и солдат. Их также отягчает подавляющее чувство беспомощности и отчая­ния. Им не хватает свободы - и им не хватает чувства ответственности. Беззаконность и оправдание преступления, как может показаться, - неиз­бежные спутники существования в управляемом роком мире.

И все же как христианин Достоевский будет настаивать на том, что самое понятие управляемой роком вселенной - ложь. Человек свободен, и его первым шагом к нравственному и духовному спасению должно быть осознание богоданной свободы. Достоевский придерживается этих идей в "Мертвом доме". Однако в то же самое время он признает в мертвом доме абсолютное отрицание этой свободной вселенной. Достоевский, как мы еще не раз увидим, видит в насильственном, безответственном и часто своевольном поведении каторжника неотъемлемое проявление неутоли­мой воли к свободе. Но это воля, поощряемая не верой в богоданную, полную смысла вселенную, но отчаянием.

Именно в христианском религиозном и нравственном учении Досто­
евский ищет оюнчательныи ответ на то отчаяние и безобразие, которые
он видит в русской жизни. Ясные свидетельства собственной религиоз­
ной веры Достоевского очевидны как в_общем символическом замысле
"Мертвого дома", так и во многих наблюдениях рассказчика. Русский кре­
стьянин-каторжник, с другой сторрны, Отзывается только на символику и
церемонию христианской службы; за некоторыми исключениями, вера в
том виде, как он может ее испытывать, не формирует его нравственного и
социального сознания. _:

Русский каторжник и русский народ, такие, какими Горянчиков видит их в мертвом доме, обречены. Именно "Сцены в мертвом доме" Горянчикова - "Записки из Мертвого дома" Достоевского - вновь по­мещают их в круг спасения. Задача воскресения погребенной чело­вечности каторжника и выведение его отчаянной потребности в дос­тоинстве и свободе на передний план была несовместима с моралис­тическим или религиозно-дидактическим подходом, который обвиня­ет каторжника в неумении понять, что его действия злы и достойны осуждения. Однако в своих поздних произведениях Достоевский ис­кал сочетания идеализации духовной и религиозной чувствительнос-

ти народа с критическим и даже моралистическим отношением к пре­ступлению и безответственности.

В очерке "Среда" Достоевский вновь обсуждает нравственно-фило­софские импликации народного мнения о каторжниках как о несчастных. Он поднимает этот вопрос в связи с критикой современных крестьян-при­сяжных, которые, жалуется Достоевский, выносят снисходительные при­говоры по делам, касающимся преступного поведения з крестьянской сре­де. Он говорит о "мании оправдания во что бы то ни стало не у одних только крестьян, вчерашних униженных и оскорбленных, а <.. > всех рус­ских присяжных"⁹. Более того, Достоевский отождествляет эту практику с современной ему социально-политической мыслью, оправдывающей преступление средой. "Учение о среде", настаивает он, может в результа­те привести лишь к подрыву всяких понятий об индивидуальной личной ответственности.

Дата добавления: 2015-10-28