Акулькин муж. Рассказ 3 страница

"А уж по нашему месту, коли наемщик, так уж до того самого дня, как свезут его, все перед ним в доме лежать должно, а он над всем полный господин. Деньги при сдаче получает сполна, а до того в хозяйском доме живет, по полугоду живут, и что только они тут настроят над хозяевами-то, так только святых вон понеси! Я, дескать, за твоего сына в солдаты иду, значит, ваш благодетель, так вы все меня уважать должны, не то откажусь. Так Филька-то у мещанина-то дым коромыслом пустил, с дочерью спит, хозяина за бороду кажинный день после обеда таскает — все в свое удо­вольствие делает. Кажинный день ему баня, и чтоб вином пар поддавали, а в баню чтоб бабы на своих руках носили. Домой с гулянки воротится, станет на улице: "Не хочу в ворота, разбирай заплот!" - так ему в другом месте, мимо ворот, заплот разбирать должны, он и пройдет". (2;4)

Здесь насилие, хотя и отличное по форме и степени жестокости от ка­торжных зверств, состоит из тех же психологических составляющих: сво­еволия, садизма и произвола. Опьяненный свободой мгновения, свободой делать все, что ему заблагорассудится, русский крестьянин безумствует. "Что хочу теперь, то над всеми вами и делаю, - восклицает Шишков, -потому что я теперь в себе не властен." "Милый" каторжник Баклушин оказывается на каторге за бессмысленное убийство старика, который хо­тел воспрепятствовать его женитьбе. Приставляя ружье к голове врага, он кричит в диком возбуждении: "Да знаешь ли ты, что от сей минуты я все, что хочу, с тобой могу сделать?". Он не столь далек от палача, первый удар которого наносится так, чтобы "пофорсить перед жертвой, задать ей страху, огорошить ее с первого раза, чтоб понимала она, с кем имеет дело, показать себя, одним словом".

Каторжник Лучка замечает о каком-то "майоре", которого он убил, что тот заявил ему, Лучке: "Я царь, я и Бог". Эта и подобные ей фразы, гово­рит по этому поводу Горянчиков, часто произносились "в старину" мно-

гими острожными начальниками. Здесь в словах Горянчикова звучит иро­ния, потому что ненавистный майор Кривцов также вел себя как Бог. "Я божьею милостью майор. Майор! Понимаешь ли это?" - замечает Крив­цов. 'Такому человеку, как плац-майор, - говорит Горянчиков, - надо было везде кого-нибудь придавить, что-нибудь отнять, кого-нибудь лишить пра­ва - одним словом, как-нибудь произвести порядок".

Тех, кто изображают из себя Бога и называют себя Богом и царем, го­ворит Горянчиков, обычно люди, выдвинувшиеся из рядовых в офицеры. После того, как они "долго кряхтели под лямкой и перешли все степени подчиненности, они вдруг видят себя офицерами", и они "преувеличива­ют понятие о своем могуществе и значении; разумеется, только относи­тельно подчиненных им нижних чинов". У таких людей, как майор Крив­цов, много общего с Морозовыми, хотя положение одного бесконечно выше положения другого. Морозов, раскрываясь ъ- мгновении абсолютной влас­ти и славы в семье того парня, вместо которого он записался в рекруты, психологически не отличается от майора, который почти инстинктивно ведет себя как деспот. И цепочка деспотов, единственный интерес и удо­вольствие которых состоит в причинении страданий и во власти над под­чиненными, тянется от Морозова к майору и от майора к царю.

Тема людей, одержимых свободой грешить, глубоко волнует Достоев­ского в "Мертвом доме". Как показывают описания случаев с Шишковым, Морозовым, майором и другими, для Достоевского; проблема греха лишь частично формулируется в терминах психологии преступника. Ее корни уходят глубожо в социальную и историческую жизнь русского народа.

В целом психология Шишкова потатнее, чем психология Морозова. Его отношение к Акульке мотивируется; его: трусостью и страхом быть смешным. Однако для клеветы Морозова на Акульку и для публичных оскорблений нет очевидной мотивировки. Если верить тому, что Морозов говорит, Покидая деревню, его любовь к Акульке была давнишней. Что же тогда побудило его позорить и бесчестить ее? Ответ на этот вопрос неот­делим от более широких вопросов: что побудило его отказаться от всего: от работы, от денег, от дома, от всякого чувства уверенности, от женить­бы, жены, семьи и удариться в запой и разврат? Что побудило его бросить­ся в пропасть армейской службы? Короче, что лежит в основе этого все­поглощающего влечения к обезображиванию и саморазрушению? И, на­конец, как объяснить внезапное покаяние Морозова в конце его анархи­ческого бунта?

Морозов - ранний пример "русского народного типа" в творчестве Достоевского, типа, в чьей психологии он позже (очерк "Влас" в "Дневни­ке писателя" 1873 г.) видел "потребность отрицания <...> отрицания <...> самой главной святыни сердца своего, самого полного идеала своего, всей народной святыни во всей полноте, перед которой сейчас лишь благого­вел". '"Добрейший человек, - настаивает Достоевский, - как-то вдруг мо­жет сделаться омерзительным безобразником и преступником". Однако тот же тип "с такою же силою, с такою же стремительностью" жаждет

самосохранения и покаяния и обычно спасается от бездны, достигнув "пос­ледней черты". "Но особенно характерно то, - далее говорит Достоевский, -что обратный толчок, толчок восстановления и самоспасения, всегда бывает серьезнее прежнего порыва - порыва отрицания и саморазрушения"¹⁴.

Обобщения Достоевского, несомненно, крайне важны для его концеп­ции характера Морозова. Но в "Дневнике писателя" Достоевский не объяс­няет появление русского национального типа в социальных терминах. В "Мертвом доме" психология Морозова поучительно сопоставлена с пси­хологией русского каторжника. В рассуждении о поведений преступни­ков как на каторге, так и за ее пределами Достоевский связывает инстинкт разрушения, часто сопровождающий преступление или бунтарские вспыш­ки, с отчаянным желанием индивидуума утвердить свою подавляемую личность, испытать: "свобода, или жить.какая-нибудь мечта о свободе" в своем замкнутом и задушенном мире. Порыв к разрушению, побуждение к самоотрицанию следует в конечном итоге рассматривать как часть тра­гической диалектики свободы в мире, где подлинная свобода и самообла­дание недостижимы.

Неистовое и иррациональное поведение Морозова принадлежит к той
категории отчаянного бунта, которую Достоевский выделяет у крестьян
или каторжников. В пьянстве и разврате Морозов поэтому выражает свое
презрение к миру и стремление к независимости и свободе, которая недо­
стижима. Его внезапное и резкое решение отказаться от всего отражает
инстинктивное желание вырваться из отупляющего мира обыденности и
пустоты, испытать свою силу, действовать по своей свободной воле. Но
бунт в условиях русской жизни, в мире, где веками крепостничество и
произвол были структурирующими силами, может принять только форму
диких и бесплодных проявлений своеволия. Такой бунт роковым образом
сформирован - как и каждый бунт - природой власти, против которой он
направлен. ■- '<

С великой проницательностью определил морозовский тип анархичес­кого бунта Толстой в одной из сцен "Войны и мира": Пьер - один в Моск­ве, потрясенный всем пережитым, волнуемый опасностью, которую су­лит покушение на жизнь Наполеона. Два чувства вдохновляют его: ощу­щение того, что общее несчастье требует от него "жертвы и страдания" и "неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира". Он охвачен "странным и обаятельным чув­ством", что "и богатство, и власть, и жизнь, все то, что с таким старанием устраивают и берегут люди", имеет смысл только в связи с "наслаждени­ем, с которым все можно бросить".

Но Толстой, подобно Достоевскому, исследует глубокое человеческое - а в отношении русского народа и психологическое - измерение этой дикой радости отречения:

"Это было то чувство, вследствие которого охотник рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без

всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних
денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смыс­
ле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя
^v присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жиз-

нью". (т.З, ч.З, гл.27)

Именно это испытание личной власти и силы (конечно, иллюзорной), это утверзкдение некоего высшего суждения о жизни лежит в основе и иногда иррациональных вспышек каторжников, и буйства добровольного рекрута Морозова и объедапюет их. И Толстой, и Достоевский совпадают в психологическом понимании национально-исторического морозовско-го типа анархии. В то же самое время оба они осознают разрушительный и саморазрушающий характер безумия подобного рода. Сам Пьер в поки­нутой Москве - жертва такого безумия, как и полусумасшедший Макар Алексеевич, который в сцене, о которой идет речь, размахивает пистоле­том и которого приходится усмирять силой".

Поэтому внезапный отказ Морозова от Акульки в контексте пони­
мания Достоевским психологии русского национального типа можно
толковать как бессознательный акт отчаяния, растаптывания в сего, к
чему он стремится, но что считает недостижимым. И в словах Моро­
зова о своей любви к Акульке можно узнать тот "'обратный толчок,
толчок во сстановления и самоспасения", который Достоевский позже

выделил как характерную особенность русской натуры. Для Морозова

Ц этот обратный толчок включает открытие заново чувства священного и

* идеального.

И все же, как достаточно ясно показывает Достоевский в "Мертвом доме", человек является своей собственной средой. Объективно Моро­зов принадлежит к тому темному миру, который лучшая часть его натуры сознательно или бессознательно отвергает Его опыт со свободой траги­чен, потому что это эксперимент со своеволием, произволом и властью, потому что он основан на отрицании достоинства и прав других и на са­моотрицании. Даже его попытки исправить свое прошлое захвачены ро­ковым необратимым движением к катастрофе. Но и в своем признании в любви, как и ранее в своей злобе он заявляет о своей любви в присут­ствии нераскаявшегося Шишкова и таким образом он - причина того, что образ красоты, которому он поклонялся и кланялся, осквернен и раз­рушен. Морозов, русский национальный тип, остается амбивалентной фигурой. Здесь важно острое и взволнованное замечание Аркадия Дол­горукого в "Подростке":

"Я тысячу раз дивился на эту способность человека (и кажется, рус­ского человека по преимуществу) лелеять в душе своей высочайший иде­ал рядом с величайшею подлостью, и все совершенно искренно. Широ­кость ли то особенная в русском человеке, которая его далеко поведет, или просто подлость - вот вопрос!" (ч.З; гл.З; разд. 1)

Вряд ли можно сомневаться, что этот вопрос глубоко занимал Досто­евского в "Мертвом доме".

Мир Шишкова в "Акулькином муже" производит ошеломляющее впе­чатление не просто своей жестокостью, но своей неразумностью, бесфор­менностью, своими неуправляемыми круговоротами. Здесь нет нравствен­ного стержня. Тема пьянства здесь парадигматична: одурманенные бед­ностью, тяжким трудом и невежеством, люди сами не свои и пьют. Или, иначе говоря, они пьют и сами не свои. Они бьют и оскверняют людей, места, вещи. Сыновья бьют своих матерей, матери бьют своих дочерей, мужья бьют жен, и каждый бьет безмолвного и беспомощного. Похоже, в этой среде нет ничего святого. И все же церковные обряды соблюдаются, и икона - модель, "образ Божий" - у всех перед глазам. Отец Акульки начитан в Писании, он "все-то божественное читает". Более того, среди всей этой грязи люди, похоже, заняты добродетелью, стыдом и честью. Морозов уверен, что никто не женится на Акульке, потому что она "бесче­стная". Шишков гордится собой из-за того, что его семья не запятнана бесчестьем. Он угрожает опозорить Морозова, но боится, что Морозов опозорит его в глазах всех, побив его жену; и поэтому он начинает бить ее сам. Он обнаруживает, что Акулька добродетельна - "честная из честного дома" - а родители, которые когда-то безжалостно били ее день и ночь, теперь тщетно умоляют Шишкова простить их добродетельную дочь. "Так только святых вон понеси", - говорит Шишков Черевину об обычном бес­стыдном поведении добровольного рекрута. Но сам он и не помнит о свя­тых, когда без всяких угрызений совести бъет Акульку. Когда он узнает, что она была целомудренна (он называет себя "дураком" и "подлецом" и просит простить его), он может только удивляться, почему ей пришлось вынести такие "муки". Но страх позора вновь обращает его в животное.

Столь громко провозглашаемая озабоченность добродетельностью женщин в мире Шишкова идет рука об руку с глубоким презрением к ним. Здесь женщина в русской жизни предстает двойной каторжницей: рабыня системы и рабыня мужа. Таким образом, драма Акульки - центральная точка в исследовании Достоевским самого ужасного вида рабства. Здесь муж воплощает качества собственника, палача и развратника. Здесь про­блема рабства и его последствий - скрытая тема "мертвого дома" - нахо­дит самое трагическое выражение. Поэтому понятия о добродетели, позо­ре, порядочности, бесчестье, чести, прощении, Боге и священных святых у всех на устах, но не в сердцах. Похоже, любовь в мире Шишкова, как и в остроге, не имеет силы. Есть образцы, но им никто не подражает. Нос­тальгия старика Анкудима по "древним годам <... > честным патриархам", когда людей рубили на куски и сжигали на костре, раскрывает глубокое противоречие русской деревенской жизни: это патриархальный мир, ко­торый принял символы, формы и обряды христианской религии, но не осознал ее центральную идею о человеческом достоинстве и уважении к человеческой личности. Есть вера в некое божество, но послание Христа не услышано.

Услышали ли это послание русские мужики-каторжники? Какую роль играло христианство в их жизни? В "Мертвом доме" Достоевский ставит этот вопрос осторожно и по большей части описательно. Как мы замети­ли, в символическом замысле "Мертвого дома" религиозные праздники Рождества и Пасхи являют собой ступени в путешествии Горянчикова. Также они - конкретные поводы при&течь внимание к религиозным обы­чаям каторжников. Этих дней (их три) ждали и ими наслаждались как краткой переменой или передышкой в ужасной рутине каторжной жизни; в эти дни не работали; это был "настоящий праздник" "И, наконец, -замечает Горянчиков, - кто знает, сколько воспоминаний должно было зашевелиться в душах этих отверженцев при встрече такого дня! Дни ве­ликих праздников резко отпечатлеваются в памяти простолюдинов, на­чиная с самого детства. Это дни отдохновения от их тяжких работ, дни семейного сбора. В остроге же они должны были припоминаться с муче­ниями и тоской".

Горянчиков говорит о почти "форменном" уважении каторжников к "торжественному дню" Рождества. Он описывает, как они набожно молились и на Рождественской, и на Пасхальной службах. Однако он замечает, что молились по большей части старики; "молодежь по­многу не молилась: так, разве, перекрестится кто, вставая, даже и в праздник". "Действительно, ничто не говорит о том, что большинство мужиков-каторжников разделяло глубокую, проявлявшуюся и в повсед­невной жизни, набожность старика-старовера, которому они доверяли свои деньги.

Тогда какую же роль играла христианская религия и ее праздники в
жизни каторжников? Горянчишв по этому поводу говорит одно и то же и
о Пасхе, и о Рождестве:. •:,

"Кроме врожденного благоговения тс великому дню, арестант бессоз­
нательно ощущал, что он этим соблюдением праздника как будто сопри­
касается со всем миром, что не совсем же он, стало быть, отверженец,
погибший человек, ломоть отрезанный, что ив остроге то же что у лю­
дей". (1; 10),

Таким образом, Горянчиков интуитивно чувствует ("арестант бессоз­нательно ощущал", "кто знает"), что для русского каторжника религиоз­ное переживание- мгновение очищения, воспоминание и в буквальном, и в символическом смысле о своем образе, о потерянной форме своего су­ществования. Позже Достоевский настаивал, что именно так русский кре­стьянин смог сохранить свой человеческий образ, пронести его сквозь века наносного варварства. Можно было бы сказать, что мужик-каторж­ник обрел свой образ в красоте и символике православного праздничного обряда. Вероятно, Достоевский полагал, что на глубочайшем бессозна­тельном уровне своего бытия русский мужик-крестьянин понимает или чувствует христианскую идею о достоинстве человека и о его человечно­сти; но он не вносит ее в свою повседневную жизнь ни на каторге, ни в деревне.

"Мне всегда казалось, - писал Достоевский в записной книжке; в 1875 г, -что у нас только форма и составляет цивилизацию, и не будь формы - все бы на бале передрались, потому что мы не имеем внутренней потребнос­ти уважать в другом человека, как все еще есть и продолжает быть в Евро­пе, а что нас этому научили только механически, хотявсегда оставалось: gratter le russe"¹*. В этих замечаниях Достоевского подразумеваются обра­зованные высшие классы, но они приложимы и к людям вообще. В своей записной книжке, как и в "Дневнике писателя" в это время, Достоевский подчеркивает важность религии как спасительной силы в жизни народ­ных масс: "Всякая нравственность выходит из религии, ибо религия есть только формула нравственности"¹⁷. "Народ развратен, - признает он, - но у него есть религия, там идеалы и начертания"¹⁸. И все же Достоевский ясно осознавал, что религия еще не вошла в жизнь русского народа как дей­ственная организующая нравственная сила. "Мертвый дом" - по крайней мере косвенное тому свидетельство.

Праздники в остроге были поводами к пьянству и бесчинствам. Мучи­тельный и сердитый возглас рассказчика на черновых страницах, не во­шедших в "Мертвый дом", "не люблю я их, они душегубы, молиться хочу, а они похабные песни поют" - говорит многое о нравственно-религиоз­ных чувствах простых каторжников. Конечно, в итоге оказывается, что именно Горянчиков, а не простой мужик-каторжник наиболее глубоко и сознательно религиозен, именно Горянчиков вспоминает о потерянной форме существования. Именно он, а не "погибший народ" выходит из ос­трога очищенным нравственно и спасенным духовно и именно он открыва­ет внутренний образ народа и пророчиг, что в юнце концов тот спасется.

Не это ли скрытая и фантастическая символика последней части бан­ной сцены, где каторжник Петров со странными и неторопливыми цере­мониями тщательно моет Горянчикова ("будете совсем чистенькие") и, наконец, к смущению последнего, моет ему "ножки". "Простолюдины, -замечает Горянчиков, - мало моются горячей водой и мылом". Он покупа­ет место каторжника, который тотчас же исчезает под лавкой, "где было темно, грязно и где липкая сырость наросла везде чуть не на полпальца". Петров продолжает мыть Горянчикова. Не нарисовал ли здесь Достоевс­кий, вспоминая свой собственный острожный опыт и отыскивая для себя его смысл, сцену собственного мистического помазания, принятого из рук народа, - подобно тому, как Иисус омыл ноги протестующему Петру и сказал: "Если не умою тебя, не имеешь части со Мною"? (Ио, 13:4-10) Конечно же, это случай (который одновременно оказывается литератур­ным построением) - по значению аналогичный воспоминанию Достоевс­кого о мужике Марее и о том мгновении, когда Марей нежно коснулся губ Достоевского-ребенка и благословил его. Достоевский не упоминает об этом случае в "Мертвом доме", но его рассуждения о влиянии праздника Пасхи на Горянчикова и построение последнего эпизода сцены в бане на­водят на мысль, что воспоминание о мужике Марее и сам случай в лесу принадлежат к духовной, если не настоящей, биографии Достоевского.

В эссе о "Мертвом доме" В.Шкловский писал: "Рядом с Алеем показа­но и абсолютное зло. Отдельной новеллой входит в роман повесть " Акуль-кин муж". Это рассказ о виноватом человеке, который виноват не потому, что его обидели другие, а потому, что он плохой человек, любящий зло, мстящий за свою ничтожность"¹⁹.

Несомненно, шишковское описание русской деревенской жизни про­изводит впечатление торжествующего зла. Но вопрос в том, смотрит ли Достоевский на Шишкова - подлого и отвратительного - как на воплоще­ние абсолютного зла? Это отнюдь не праздный вопрос. Он касается под­хода Достоевского ко злу. Алей, бесспорно, предстает воплощением абсо­лютного добра. И все же если Достоевский видит в ком-нибудь в "Мерт­вом доме' воплощение абсолютного зла, то не в Шишкове, но - в нрав­ственном и социальном смысле - в сознательно циничном и подлом дво­рянине А-ве, которого Горянчиков называет "нравственным Квазимодо", и, возможно, - с оговорками и в чисто символическом смысле - в еврее Исае Фомиче.

Отношение Достоевского к острожному ростовщику Исаю Фомичу глубоко амбивалентно. Ясно, что его привлекала эта причудливая фигура, для которой религия и деньги были страстями. Горянчиков и Исай Фомич были "большими друзьями". Краткое описание появления Исая Фомича в остроге - "сробел до того, что даже глаз не смел поднять на эту толпу насмешливых и страшных лиц, плотно обступивших его кругом" - напо­минают средневековые рисунки, изображавшие Христа, окруженного гротескными иужасными фигурами бичующих. Но по большей части Исай Фомич предстает стереотипным евреем — комичным и жадным. Достоев­ский почти не пытался поднять занавес, скрывающий эту трагическую фигуру²⁰.

Крайне значимо, что Достоевский знакомит читателя с Исаем Фоми-чем непосредственно вслед за рассказом об Алее. Такое сопоставление этих двух фигур заостряет контраст: с одной стороны - символический Христос; с другой - еврей, который, как говорили, смеясь, каторжники, "Христа продал". В своем отношении к деньгам Исай Фомич стоит особ­няком от других каторжников. Деньги для них - "чеканенная свобода", деньги не задерживаются в их карманах надолго, и то, как они их тратят, отражает их чаяние свободы. Для Исая же Фомича деньги не средство, но сами по себе - цель, вполне традиционная буржуазная цель: он хочет "зе-ниться". Наконец, примечательно, что в острожной бане, которая вызыва­ет в сознании Горянчикова образ ада, Исай Фомич оказывается "на самом высоком полке", "'гогочет во все горло" и "резким, сумасшедшим голосом выкрикивает свою арию".

Несомненно, Алей и Исай Фомич Бумштейн как символические типы остро контрастируют друг с другом. Позже в "Дневнике писателя" (1873) Достоевский затрагивает вопрос о разнице между Шишковым и А-вым. В

обзоре драмы или, точнее мелодрамы, Достоевский различает два типа погибших душ - "невиноватые" и "виновные", которые можно найти в среде социально и экономически обездоленных людей. К первому разря­ду принадлежит бедная крестьянская девушка Матреша, которая "разврат­ничает <...>- и почти не знает сама, что развратна". "Трагическая судьба!

- заключает Достоевский, - человеческое существо обращено в какого-то
гнилого червячка и совершенно довольно собой и жалким своим кругозо­
ром. Тут среда, тут fatum, эта несчастная не виновата, и вы понимаете
это". Но этому червячку противопоставлен фабричный парень - "разврат­
ный, испитой, плюгавый". Обстоятельства и среда одинаковы, говорит
Достоевский, — пьянство, разбитые семьи, фабрика - но есть очень важ­
ная разница в этих двух типах Фабричный парень "не простодушно, как
Матреша, уверовал в разврат. Он не простодушно подл, как она, а с любо­
вью, он в подлость привнес своего. Он понимает, что разврат есть разврат,
и знает, что такое неразврат; но разврат он полюбил сознательно, а честь
презирает. Он уже сознательно отрицает старый порядок семьи и обычая;
он глуп и туп, это правда, но в нем какой-то энтузиазм плотоугодия и са­
мого цинического, самого подлого материализма. Это уже не просто чер­
вячок, как Матреша, в которой все такое маленькое и иссохшее. Он стоит
на деревенской мирской сходке, и вы чувствуете, что он ничего уже в ней
не понимает и не может понимать, что он уже не от "мира сего" и с ним
разорвал окончательно"²¹.

Можно сомневаться, конечно, действительно ли Матреша и фабрич­ный парень такие уж разные "червячки" с объективной точки зрения. Но тем не менее важно, что Достоевский различает эти два типа. Для него са­мое опасное и нетерпимое зло - это зло сознательное, зло с энтузиазмом.

Конечно, нет причины настаивать, что Шишков полностью подходит под ту или иную категорию испорченных людей. Его увлекает зло, и зло в нем принимает узнаваемые формы. Более того, в глубоком психологичес­ком смысле этот муж, избивающий свою жену, наслаждается своей испор­ченностью. И все же в конечном счете он - не тот тип зла, который оттал­кивает Достоевского в дворянине-каторжнике А-ве или в князе Валковс-ком ("Униженные и оскорбленные"), Свидригайлове ("Преступление и наказание") или Ставрогине ("Бесы"). Шишков - более или менее бессоз­нательное воплощение мира, отупевшего и доведенного до звероподоб­ного состояния. Абсолютное зло, которое мы видим в "Акулькином муже",

- это зло человеческого положения вообще, или зло среды, которая выяв­
ляет потенциал зла в человеке. Конечно, этот эпизод говорит о человеке
ужасные, опустошающие вещи, особенно если рассматривать его в отры­
ве от смягчающего контекста "Мертвого дома".

И все же сказать, что среда выявляет все худшее в человеке, не значит сказать, что среда создает в нас зло, то есть склонность ко злу. "Свойства палача в зародыше находятся почти в каждом современном человеке", -замечает Горянчиков. Советский ученый В.Кирпотин, пытаясь смягчить резкость этого наблюдения, доказывает, что Достоевский "находит заро-

дыш свойств палача не в человеческой натуре вообще, а в современном человеке". По Кирпотину, под современным человеком Достоевский имел в виду народ, обезображенный веками крепостничества и эксплуатации. Далее Кирпотин доказывает, что палачи Шишков, Морозов и другие были "взращены средой, и если б удалось реформировать среду, то тем самым были бы постепенно перекрыты причины, порождающие истязателей и палачей"²².

Достоевский глубоко, даже мучительно сознавал растлевающий харак­тер русской среды; более того, он возлагал большие надежды на соци­альную среду, основанную на христианской этике и образовании, которая выявила бы в человеке все лучшее. Длинные и подробные театральные сцены в "Мертвом доме" выражают веру Достоевского,, сформулирован­ную ранее Фридрихом Шиллером в письмах "Об эстетическом образова­нии человека", в возможность эстетической гуманизации человека. Но подход Достоевского к проблеме зла отнюдь не был наивным. И в "Мерт­вом доме", и в других произведениях его глубоко волновали насилие, ин­стинкт власти, стяжательства, сексуальной агрессии, и это наводит на по­нятие о зле как о чем-то, заключающем в себе нечто большее, нежели ра­стленную социальную среду. "Загадка жизни", которая занимает Достоев­ского в его произведении и о которой "издатель" говорит в введении к "Мертвому дому", - не только загадка русского народа и его истории, но загадка всего человечества. Он не верил, что люди неискупимо дурны, но верил, что в них есть и добро, и зло, составляющие данное. На это данное может влиять среда, но социальное конструирование не могло уничтожить основное противоречие между эгоистичесшши и духовными стремлени­ями; оно не могло преодолеть сущностную амбивалентность человечес­кой природы. Короче, не может быть полного торжества над злом на земле.

"Мертвый дом" содержит множество '-рассказов", и большинство из них вложены в уста Горянчикова, но некоторые рассказаны непосредстиен-но каторжниками. Достоевский говорит аб одном таком в главе "Исай Фомич. Баня. Рассказ Баклушина". Слово "рассказ" вновь появляется как часть заголовка главы "Акулькин муж. Рассказ". Но в нем это слово стоит под основным заголовком, создавая, таким образом, любопытное впечат­ление, что то, что следует за заголовком, по роду своему отличается от всего остального повествования. Рассказ Шишкова, конечно же, не выду­ман. Это подлинный случай из русской жизни, вставленный Горянчико-вым в повествование для придания большей рельефности, наглядности мыслям или чувствам, которые он испытывает к русской жизни, хотя воз­можно, что элементы художественного вымысла, творческого воображе­ния Достоевского вошли в эту конкретную историю. И все же то, что До­стоевский задумывал "Акулькиного мужа" особо, как "рассказ", указыва­ет на его почти невероятное содержание. Для замысла Достоевского важ-

Дата добавления: 2015-10-28