Искусство Достоевского 3 страница

"Человек всю жизнь не живет, а сочиняет себя", - однажды отметил Достоевский в записной книжке¹⁴. Анекдот и отдаленное воспоминание сливаются в "Мужике Марее". Без сомнения, здесь есть материал, пред­ставляющий и биографический интерес, хотя ясно, что материал этот был несколько изменен, а образ Марея идеализирован". И все же подлинная важность этого очерка как произведения искусства - не в степени его бук­вальной верности событиям из жизни Достоевского, но в том, как он обо­значает подход Достоевского к его острожным переживаниям в критичес­кий период его сибирской ссылки. Особый акцент на роли "художествен­ного чувства" как противопоставленного "доброй воле" в восприятии рус-

Глава 2

РАССКАЗЧИКЕ "МЕРТВОМ ДОМЕ*

Отнимите камень.

Иоанн, 11:39

Ьо

if-

Во вступлении к "Мертвому дому" издатель - вымышленное лицо, ко­
торое Достоевский помещает между собой и рассказчиком Александром
Петровичем Горянчиковым, - сообщает, как он встретил бывшего катор­
жника Горянчикова в маленьком сибирском городке. Бывший русский
помещик и дворянин, Горянчиков, как мы узнаем, был сослан на каторгу
за убийство жены. Он убил ее из ревности и потом сам сдался властям.
Вскоре после того, как Горянчиков умер в возрасте тридцати пяти лет¹,
издателю в руки попалась ''одна тетрадка, довольно объемистая, мелко
исписанная и недоконченная, может быть, заброшенная и забытая самим
автором. Это было описание, хотя и бессвязное, десятилетней каторжной
жизни, вынесенной Александром Петровичем. Местами это описание
прерывалось какою-то другою повестью, какими-то странными, ужасны­
ми воспоминаниями, набросанными неровно, судорожно, как будто по
какому-то принуждению. Я несколько раз перечитывал эти отрьшки и по­
чти убедился, что они писаны в сумасшествии. Но каторжные записки -
"Сцены из Мертвого дома", - как называет их он сам где-то в своей руко­
писи, показались мне не совсем безынтересными. Совершенно новый мир,
до сих пор неведомый, странность иных актов, некоторые особенные за­
метки о погибшем народе увлекли меня, и я прочел кое-что с любопыт­
ством. Разумеется, я могу ошибаться. На пробу выбираю сначала две-три
главы; пусть судит публика...."* ^; • ■-

Издателю больше нечего сказать о странных и ужасных воспоминани­ях, составляющих второе повествование в тетрадке Горянчикова. Но что бы в них ни содержалось - возможно, рассказ о его семейной трагедии -их взволнованный характер заставляет предположить, что главное пове­ствование - объективные и полностью контролируемые 'Сцены из Мерт-

* Достоевский часто использует многогочия для драматического эффекта в ивоих про-
ичисденимх. Я пользуюсь четырьмя точками, чтобы отделить их от обычных знаков препи­
нания. _;..

■■* v

его первоначальном виде В предисловии, несомненно, есть недостатки, если мы рассматриваем его с точки зрения того, как изображен Горянчи-ков-убийца. В этом отношении оно воплощает тот подход к рассказчику, от которого Достоевский со всей очевидностью отказался. Также верно, что рассказчик, особенно в его воспоминаниях, исполнен воли выжить в этом испытании, и это противоречит трагической судьбе Горянчикова. о которой рассказано в предисловии. И все же анализ "Мертвого дома" в целом и анализ подхода автора к рассказчику говорит о том, что Достоев­ский считал предисловие центральным в художественном и духовном за­мысле. В этом замысле предисловие следует рассматривать не как недо­статок, но как необычайно важный контрапункт в драме страдания, смер­ти и воскресения, в драме, которая, по крайней мере по замыслу, соперни­чает с "Божественной комедией" Данте.

В последней строке "Мертвого дома" Горянчиков, с которого только что сняли кандалы, в предвкушении освобождения из острога после деся­ти лет заключения словно бы откликается на слова прощания своих това­рищей по каторге: "Ну, с Богом! с Богом!" словами "Да, с Богом! Свобода, новая жизнь, воскресенье из мертвых... Экая славная минута!"⁴. Для чи­тателя, который прочел предисловие вымышленного издателя к "Сценам" Горянчикова и знает, что случилось с рассказчиком после выхода из ост­рога, парадокс этих строк заключается в том, что Горянчиков обретает свободу только затем, чтобы умереть вскоре одиноким и сломленным. Эта трагическая развязка, конечно же, - прямое следствие власти мертвого дома. Виктор Шкловский утверждал, что "безнадежность развязки" под­черкивается окончанием записок. Последние абзацы, в которых с Горян­чикова снимают кандалы, напоминают читателю, по мнению Шкловско­го, об одной из предыдущих глав, где рассказчик описывает смергь катор­жника Михайлова. Там он говорит об ужасном впечатлении, которое про­изводит обнаженный труп, на котором только кандалы, и рассказывает, как тело унесли и сняли кандалы. "Таким образом, - пишет Шкловский, -роман и в начале, и в конце рассказывает о раздавленном человеке". Шклов­ский считает последние строки о новой жизни и воскресении просто "бод­рыми словами, вставленными, возможно, для того, чтобы противодейство­вать впечатлению, произведенному предыдущими строками, которые на­поминали о смерти каторжника Михайлова" ⁵.

Сцена, в которой с Горянчикова снимают кандалы, действительно вы­зывает трагические ассоциации в сознании читателя, и в этом смысле эй-форическое настроение сцены до некоторой степени разрушается. Но мысль, что строка "Свобода, новая жизнь, воскресенье из мертвых...." -искусственная вставка, конечно же, неверна (важность, которую Достоев­ский придавал этой строке, подчеркивается использованием многоточия) Движение от свободы к смерти, которое отмечает личную судьбу Горян-

вого дома" - не является полным выражением личности Горянчикова. В самом деле, бывший каторжник, описываемый как очень вежливый, нрав­ственно безупречный человек, зарабатывающий на жизнь преподаванием французского, предстает в предисловии странным и измученным: "мни­телен до сумасшествия", "страшный нелюдим", "загадочный". Горянчи­ков мог встретить неожиданного гостя с "ненавистью" на лице. Самая идея общения с людьми, казалось, тревожила его, и беседа приводила его в состояние "страдания и утомления"². Он отказывался общаться со своей семьей и в общем его основным занятием стало "как можно подальше спрятаться от всего света". В те месяцы, что предшествовали его безвре­менной смерти, он почти ничего не делал, не открывал книги (хотя очень любил читать), просто бродил по комнате, размышляя и иногда разгова­ривая с самим собой. Единственным человеком, с которым он общался, была десятилетняя внучка его хозяйки, Катя, к которой он был необычай­но привязан. Он был религиозен: "В Катеринин день каждый раз ходил по ком-то служить панихиду".

Именно этот измученный, склонный к мизантропии и все же кроткий человек, раздавленный пережитым, пишет "Сцены из Мертвого дома"; и в этом произведении его товарищи по каторге, люди, которые немало спо­собствовали его мизантропии, изображены в теплом свете примирения. ■ Но такие люди, - писал философ Лев Шестов о Горянчикове, - не пишут своих воспоминаний, а если пишут, то уже наверное не в тоне "Записок из Мертвого дома". Где взяли бы они глаза, чтобы видеть арестантские заба­вы и развлечения? Где взяли бы они жизненности, чтоб умиляться над разного рода "добром", отысканным в каторге Достоевским?"³

Соглашаемся мы с Шестовым по этому поводу или нет, его слова под­нимают несколько важных вопросов. Как должен читатель реагировать на Горянчикова, такого, каким он изображен в предисловии? Какое место это предисловие с его описанием угрюмого характера Горянчикова и его тра­гической судьбы занимает в "Мертвом доме" в целом? Мы можем, напри­мер, сказать, что Горянчиков, в предисловии приговоренный к каторге за убийство жены, в своих записках явно предстает политическим заклю­ченным. Русская читающая публика 1860-х без труда отождествляла рас­сказчика "Мертвого дома" с его автором. Использование Достоевским вымышленного рассказчика отчасти могло быть мотивированно его бес­покойством по поводу цензуры. А то, что Достоевский позже назовет Го­рянчикова политическим заключенным, показывает, что беспокойство пи­сателя насчет цензуры, по крайней мере в отношении подлинного поло­жения Горянчикова, оказалось беспочвенным.

Тем не менее Достоевский сохранил предисловие, когда переиздавал "Мертвый дом" в виде книги. Он даже не дал себе труда переменить ста­тус Горянчикова и сделать его из убийцы политическим преступником. Поэтому у нас есть повод заключить, что он не хотел нарушать художе­ственную формулу, с которой публика уже была знакома. И все же другие факторы тоже оказали влияние на его решение сохранить предисловие в

непочатых, бесконечных сил" французского народа, точно также, как са­мое слово "квазимодо" (первое воскресенье после Пасхи) указывает на идею воскресения, так и русский каторжник в понимании Достоевсного выражает огромный неиспытанный творческий потенциал русского народа Достоевский воплощает идею воскресения в образе или метафоре, которая напоминает о стихе из Евангелия от Иоанна, том самом, который станет эпиграфом к "Братьям Карамазовым": "Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода" (Ио, 12:24). В главе "Мертвого дома" под названием "Представление", где тема нравственного преобра­жения связана с воздействием театра, драмы, искусства и иллюзии на че­ловека, рассказчик говорит: "Стоит только снять наружную, наносную шру и посмотреть на самое зерно повнимательнее, поближе, без предрассуд­ков - и иной увидит в народе такие вещи, о которых и не предугадывал". Чистое жизненное зерно здесь - внутренняя человечность русского чело­века: "Всякий, кто бы ни был и как бы ни был унижен, хотя и инстинктив­но, хоть бессознательно, а все-таки требует уважения к своем}- человечес­кому достоинству <... > Никакими клеймами, никакими кандалами не зас­тавишь забыть его, что он человек. А так как он действительно человек, то и надо обращаться с ним по-человечески. Боже мой! да человеческое обращение может очеловечить даже такого, на котором давно уже потуск­нел образ Божий" (1;8).

Происходящее в "Мертвом доме" в замысле Достоевского - отраже­ние в эстетической сфере отношения к русскому каторжнику как к челове­ку. Он открывает давно затемненный образ Бога в человеке, тот "челове­ческий образ", как говорит Достоевский в "Мужике Марее", который рус­ский народ сохранил и пронес сквозь века наносного варварства. Здесь -не подделка человеческого положения человека, но восстановление под­линного человеческого образа.

Центральная социальная, или христианская тема "Мертвого дома" -восстановление падшего человека - указывает на эстетические предпо­сылки или поэтику этого произведения. Она утверждает, что реальность или "вся истина" человека достижима только в таком искусстве, которое способно проникнуть сквозь натуралистическую, временную реальность исторического момента и раскрыть человека в аспекте его вневременной человечности. Ликующие слова в конце "Мертвого дома" "воскресенье из мертвых" служат метафорой всего идейного замысла книги: воскрешения русского народа.

В заключение своих воспоминаний Горянчиков говорит, что если бы он записал "по порядку, кряду" все, что произошло, что он видел и пере­жил за десять лет в остроге, то это было бы "слишком однообразно". У читателя, как он надеется, уже сложилось представление об острожной жизни. "Мне хотелось представить весь наш острог и все, что я прожил в эти годы, в одной наглядной и яркой картине". В этих строках Достоевс­кий почти прямо говорит о своем подходе к "Мертвому дому", о своем

чикова после выхода с каторги, обращается в свою противоположность на духовном идеологическом уровне действия "Мертвого дома". Это действие, которое подытожено в последних строках "Сцен" Горянчикова, включает восстановление образа "погибшего народа"⁶, оправдание людей-парий, символическое спасение русского народа.

Некоторые, замечания Достоевского о Викторе Гюго, написанные в 1862 г. вскоре после того, как Достоевский опубликовал "Мертвый дом", име­ют прямое отношение к центральной идее и теме этого подлинно эпичес­кого произведения. Идея искусства Гюго - это, по Достоевскому, "основ­ная мысль" всего искусства XIX века, "мысль христианская и высоконрав­ственная". Формула этой мысли, пишет Достоевский, - восстановление погибшего человека, задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков. Эта мысль - оправдание уни­женных и всеми отринутых парий общества. Конечно, аллегория немыс­лима в таком художественном произведении, как, например, "Notre Dame de Paris". Но кому не придет в голову, что Квазимодо есть олицетворение пригнетенного и презираемого средневекового народа французского, глу­хого и обезображенного, одаренного только страшной физической силой, но в котором просыпается, наконец, любовь и жажда справедливости, а вместе с ними и сознание своей правды и еще непочатых, бесконечных сил своих⁷.

Эта идея, говорит Достоевский, косвенно подразумевая "Мертвый дом", возможно, найдет воплощение в великом произведении искусства, кото­рое "выразит стремления и характеристику своего времени так же полно и вековечно, как, например, "Божественная комедия" выразила свою эпо­ху средневековых католических верований и идеалов"⁸. Достоевский не­сомненно видел "Мертвый дом", произведение, в котором русский народ все еще в плену квазисредневекового мира, в свете той же христианской и в высшей степени нравственной идеи, которую он выделял в творчестве Гюго и во всем искусстве XIX века. Также несомненно, что Достоевский глубоко размышлял о "Божественной комедии" Данте, когда писал свой острожный эпос⁹. Трагическая драма русского каторжника выражает ис­торическую драму русского народа. Горянчиков говорит - и эти слова от­ражают глубинный замысел Достоевского: "И сколько в этих стенах по­гребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь надо уж все сказать: ведь этот народ необыкновенный был народ. Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненор­мально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват? То-то, кто виноват?" Здесь, как и в "Соборе Парижской Богоматери", мы видим представите­лей угнетаемого и презираемого народа. Безобразный и, по крайней мере внешне, грубый русский каторжник - Квазимодо русского народа. В "Мер­твом доме", как позже и в "Мужике Марее", Достоевский подчеркивает пугающую вначале сторону русского каторжника. Но точно так же, как Квазимодо воплощает для Достоевского 'сознание своей правды и еще

ны его "Сцены из Мертвого дома". Умирает человек, который когда-то принадлежал к правящему классу, отделенному от народа "глубочайшею бездной". Но с помощью "Сцен" он пересекает эту бездну, и весь народ возрождается. Этот вечный цикл смерти и воскресения (структура повес­ти производит впечатление вечного цикла или циклического движения) выражает трагический оптимизм "Мертвого дома", его торжество над ко­нечным. Смерть Горянчикова и историческое воскресение русского наро­да выражают в конечном итоге глубоко христиансше и народническое разрешение личного кризиса Достоевского в годы заключения в остроге и ссылки - то, что он позже назвал "перерождением убеждений".

Достоевский считал, что поведал всю истину о русском каторжнике и русском аде. Но поведал ли он всю истину о страданиях, горечи и отчая­нии каторжника Достоевского? Достаточно ли ярко подчеркнул он враж­дебность, которую он испытывал к русским каторжникам в то время, ког­да был с ними в остроге? В некоторых отрывках, подготовленных для '"Мертвого дома", Достоевский, стремясь опровергнуть совершенно не­вероятное и нелепое мнение цензора, что "Мертвый дом" рисует остро­жную жизнь слишком легкой для каторжников, подчеркивал ужасное зна­чение лишения свободы для человека: "Человек - да не тот: ноги скованы, кругом вострые пали, сзади солдат со штыком, вставай по барабану, рабо­тай под палкой, а захочешь повеселиться - вот тебе двести пятьдесят че­ловек товарищей...." Здесь Достоевский формулирует реакцию каторж­ника-дворянина на своих сотоварищей: "Да не хочу я их! Не люблю я их, они душегубы, я молиться хочу, а они похабные песни поют. Как же мож­но жить с теми, кого не любишь, не уважаешь!"¹⁰. Достоевский так и не включил эти отрывки в опубликованный текст "Мертвого дома". Ужас острожной жизни в конце концов был совершенно ясен читателю, даже если цензор этого не видел. И так же очевидно, что эти замечания о катор­жниках слишком ярко раскрывают ту ненависть, которую рассказчик ис­пытывал к каторжникам во время заключения.

П.К.Мартьянов, знавший Достоевского в остроге, вспоминает, что это был трагически ожесточенный человек с непроницаемым лицом, замк­нувшийся в гордом молчании. Мартьянов вспоминает, что Достоевский ""взгляд имел угрюмый, сосредоточенный, неприятный, голову склонял наперед и глаза опускал в землю. Каторга его не любила, но признавала нравственный его авторитет"". Поляк Симон Токаржевский, политичес­кий заключенный, описывает Достоевского не только нервным, больным, раздражительным человеком яростно антипольских взглядов, но также человеком, постоянно напоминавшим всем о своем благородном проис­хождении: "Дворянство", "дворянин", "дворянство", "я дворянин", "мы дворяне", постоянно повторял он. Всякий раз, как он обращался к нам, полякам, говоря "мы дворяне", я всегда прерывал его: "Прошу прощения,

стремлении подчинить конкретное и произвольное, путаницу поверхнос­тных деталей и натуралистической правды всеобъемлющему замыслу и осмыслению, т. е. внутренней, поэтической истине.

Центральным в стремлении Достоевского к поэтической истине был выбор рамы для своей картины: один год, первый год острожной жизни Горянчикова. Этот выбор облегчил изображение острожной жизни в пер­спективе "последующих лет" Горянчикова, сохранив тем не менее шок первого знакомства с острогом. В конечном итоге этот выбор придает "'Мертвому дому" его иконографическое и катарсическое измерения дра­мы, смерти и воскресения.

В основе "Мертвого дома" - драма страдания, жертвоприношения, смерти и возрождения, которая определяет действие произведения и на­ходит выражение в смене времен года. Горянчююв входит в острог зимой. Его нисхождение в ад человеческого страдания, который находит симво­лическое выражение в прямо-таки дантовской сцене острожной бани с ее полками, забитыми чудовищно безобразными телами в цепях, грязью и зловонием, визгами и криками, стонами и ругательствами - на мгновение сменяется на Рождество надеждой на "возрождение", сменяется в пред­ставлении (острожная церковь становится острожным театром), где ка­торжники благодаря искусству открывают внутреннюю свободу и чувство сопричастности и где они "нравственно меняются, хотя бы то было на несколько только минут".

Длинные ужасающие госпитальные сцены, открьшающие вторую часть "Мертвого дома", ведут на глубочайший уровень ада Достоевского, к "Акулькиному мужу", рассказу об обезображивании, которое кончается символическим пролитием крови. "Но вот уже и начало апреля, вот уже приближается и святая неделя". Этими словами Достоевский начинает главу, которая следует за ""Акулькиным мужем". Лихорадочная подавляю­щая атмосфера госпитальных сцен разрушена. Пост, Причастие, симво­лическое воскресение - все сливается с новым стремлением к свободе, вызванным весной, пробуждением земли, наивными надеждами, порож­денными приездом в острог инспектора, который, быть может, поправит острожные непорядки. Атмосфера сдержанных надежд - "secondo regio", о котором говорит Данте, словно бы пронизывает последние пять глав "Мертвого дома". Лето приносит с собой мысли о свободе. Освобожде­ние покалеченного орла, неудачный протест каторжников, проваливший­ся побег - все ведет к освобождению Горянчикова. Горянчиков покидает острог зимой, ровно десять лет спустя после своего появления в остроге; он выходит из острога, чтобы умереть в одиночестве, как искалеченный орел. Но символическое значение его освобождения - а с ним связан утверждающий характер "Мертвого дома" - неотделимо от движения вре­мен года - от весны к зиме, от Рождества к Пасхе, от смерти к воскресению: "Свобода, новая жизнь, воскресенье из мертвых.... Экая славная минута!".

Последние строки "Сцен" Горянчикова возвращают читателя к пре­дисловию с его рассказом о смерти Горянчикова и о том, как были найде-

"весь наличный смысл человеческий", как пишет Достоевский в "Двух самоубийствах" в "Дневнике писателя" в октябре 1876 г. "Никогда нам не исчерпать всего явления, не добраться до конца и начала его"¹'¹. И все же в своем искусстве Достоевский был влеком к исследованию действитель­ности именно через эти концы и начала. Поэзия в "Мертвом доме", произ­ведении, где господствует ужасный личный опыт, стремится прежде всего преодолеть тиранию замкнутого времени и пространства, всего того, что затрудняет исследование явлений в терминах концов и начал, всего того, что мешает изобразить человека в иерархии его истории и сущностной и неотъемлемой человечности. Психологическая и эстетическая проблема, с которой столкнулся Достоевский в подходе к своему острожному опыту, была проблемой победы над предубеждением непосредственного опыта, предубеждения, которое не давало ему, фигурально выражаясь, видеть.

Ницше обрисовал проблему видения, с которой сталкивается худож­ник-психолог, в "Сумерках богов" (написанных после того, как он прочел "Записки из подполья" и "Мертвый дом"). Его замечания здесь можно было бы рассмотреть как непосредственный комментарий к двум коренным образом различающимся типам рассказчиков, возникающим в этих двух произведениях:

"Нельзя смотреть на себя в момент переживания; тогда взгляд стано­вится "дурным глазом". Прирожденный психолог инстинктивно обороня­ется от видения именно для того, чтобы видеть <...> учась видеть - при­учая глаз к спокойствию, терпению, к тому, чтобы он позволил вещам са­мим подойти к нему, откладывая суждение, учась ходить вокруг и пости­гать каждый отдельный случай, со всех сторон. Это первая подготовитель­ная школа для духовности: не реагировать немедленно на побуждение, но достичь контроля надо всеми инстинктами, которые мешают, сужают поле зрения. Учиться видеть в моем понимании значит почти то же самое, что в нефилософском разговоре называться сильной волей: важная черта ее — именно не "желать" - быть в силах отложить решение. Вся недуховность, вся вульгарная банальность зависит от неспособности сопротивляться побуждениям: надо реагировать, следовать каждому импульсу. Во многих случаях такое принуждение - уже патология, упадок, симптом истощения -почти все, что нефилософская грубость обозначает словом "порок" - имен­но эта психологическая неспособность не реагировать¹⁵.

Подпольный человек, конечно же, - великолепный пример человека, который неспособен отложить решение или сопротивляться побуждению. Напротив, Горянчиков-мемуарист (в противоположность Горянчикову-каторжнику) - именно тот человек, который научился видеть. Он преодо­лел все глубоко враждебные чувства, которые ослепляли его и не давали видеть истину в первых встречах с простыми каторжниками. Замечания Ницше, одним словом, драматически значимы для эстетическо-психоло-гических проблем, с которыми Достоевский столкнулся, осмысляя свой острожный опыт до и после своего освобождения и давая ему как бы от­стояться и успокоиться.

сударь, думаю, в этом остроге нет дворян, есть только люди, лишенные всяких прав, только каторжники". Тогда он взрывался: "А вы, сударь, ка­жется, довольны тем, что вы каторжник", - с пеной у рта, с гневом и иро­нией кричал он. "Я счастлив, что я такой каторжник, как я есть", - спокой­но отвечал я"^п.

Воспоминания Токаржевского, в противоречие в целом сочувственно­му описанию польских политических заключенных в "Мертвом доме", суровы и горьки. Причины тому отчасти в том, что Токаржевского, несом­ненно, отталкивало то, как Достоевский подчеркивал гуманный взгляд Горянчикова на простых русских каторжников на фоне якобы исключи­тельности поляков. Совершенно очевидно, что Токаржевский считал Го­рянчикова не персонажем, обладающим нравственной автономией героя книги, но прозрачной фикцией, неискренней попыткой Достоевского скрыть суть своего отношения к простом}' русскому каторжнику в остроге.

Каковы бы ни были предубеждения Токаржевского и Мартьянова, от­раженные в их воспоминаниях, воспоминания эти - несомненное предуп­реждение. Биограф Достоевского должен подходить к "Мертвому дому" с крайней осторожностью; О.Ф.Миллер, ранний биограф Достоевского, признавал в "Мертвом доме" превосходный материал для биографии. Однако он мудро добавлял, что заглавие творческой автобиографии Гете ■'Dichtung und Wahrheit" ("Поэзия и правда") можно дать и книге Достоев­ского". Однако Миллер не говорит, где в произведении кончается поэзия и начинается правда, или какой цели служит их соединение. В любом слу­чае интерес художника к поэзии и правде в творческом процессе отличен от интереса биографа к тем же элементам: то, что биограф пытается разъе­динить (если он может это сделать), художник, инстинктивно или созна­тельно, стремится слить воедино.

Как бы ни соотносился "Мертвый дом" с тем, что Достоевский дей­ствительно пережил в остроге (и понятие "действительного" в этом слу­чае ни в коем случае не обозначает "простое" или "самоочевидное"), До­стоевский несомненно задумывал его как художественное произведение, в котором двигался к постижению истины через поэтическое обобщение. Для этой цели вымышленный рассказчик - каким бы прозрачным ни был этот вымысел - был неизбежен. Анализируя "Мертвый дом" в этом свете, литературовед не может оспаривать целостность Достоевского или упре­кать его в нравственном отношении за уклонение от некоей абстрактной нормы истины в характеристике Горянчикова. С другой стороны, анализ этого произведения на фоне писем и записок Достоевского, а также вос­поминаний тех, кто знал его по острогу, открывает многое о творческом процессе Достоевского в целом и о его художественных намерениях в ча­стности.

В самом широком смысле Достоевский конечно же не рассматривал Wahrheit, то есть "правду" или "действительность" - каг нечто, исключа­ющее Dichtung или "поэзию". Поэтическая правда идеалов и стремлений человека - часть человеческой действительности. А действительность -

голяшками - изволь ходить по морозу Есть давали нам хлеба и щи, в которых полагалось 1/4 фунта говядины на человека; но говядину кладут рубленую, и я ее никогда не видал. По праздникам каша почти совсем без масла. В пост капуста с водой и почти ничего больше. Я расстроил желу­док нестерпимо и был несколько раз болен. Суди, можно ли было жить без денег, и если б не было денег, я бы непременно помер, и никто, ника­кой арестант, такай жизни не вынес бы. Но всякий что-нибудь работает, продает и имеет копейку. Я пил чай и ел иногда свой кусок говядины, и это меня спасало. Не курить табаку тоже нельзя было, ибо можно было задохнуться в такой духоте. Все это делалось украдкой. Я часто лежал больной в госпитале От расстройства нервов у меня случилась падучая, но, впрочем, бывает редко. Еще есть у меня ревматизмы в ногах. Кроме этого, чувствую я себя довольно здорово. Прибавь ко всем этим приятно-стям почти невозможность иметь книгу, что достанешь, то читать украд­кой, вечную вражду и ссору кругом себя, брань, крик, шум, гам, всегда под конвоем, никогда один, и это четыре года без перемены - право, мож­но простить, если скажешь, что было худо. Кроме того, всегда висящая на носу ответственность, кандалы и полное стеснение духа, и вот образ моего житья-бытья. Что сделалось с моим умом и сердцем в эти четыре года - не скажу тебе. Долго рассказывать. Но вечное сосредоточение в самом себе, куда я убегал от горькой действительности, принесло свои плоды. У меня теперь много потребностей и надежд таких, об которых я и не думал. Но это все загадки, а потому мимо. Одно: не забудь меня и помогай мне"¹⁶.

Здесь рассказ об острожной жизни - мрачное повествование о борьбе за выживание. Это своего рода обнаженный психологический реализм. Острожная среда и каторжники волнуют писателя лишь с одной точки зрения: опустошающего влияния, которое они произвели на его жизнь, тело и дух. Достоевский написал эти строки сразу по выходе из острога, но он писал так, словно бы он еще был на каторге, все еще страдал, все еще мучился от реальности своих переживаний. Читатель видит остро­жный мир таким, каким его видит "невооруженный" глаз: с одной сторо­ны, жестокой, неизбежной действительностью; с другой - Достоевский по­чти раздавлен этой действительностью. Реализм здесь - вопль боли и гнева.

Дата добавления: 2015-10-28