Акулькин муж. Рассказ 2 страница

Горянчиков вспоминает бедную вдову из городка, в котором распола­гался его острог, вдову, которая в духе любви и жертвы делала все возмож­ное, чтобы облегчить несчастья каторжников. "Говорят иные (я слышал и читал это), что высочайшая любовь к ближнему есть в то же время и вели­чайший эгоизм. Уж в чем тут-то был эгоизм - никак не пойму". Здесь Достоевский утверждает принцип нравственной свободы. Люди вовсе не совершенно дурны. Они способны поступать по-человечески и взращи­вать человеческие свойства гражданина, как противопоставленные свой­ства деспота. Они способны изменить свою среду. "Ведь, - писал Досто­евский позже, в 1873 г., - сделавшись сами лучшими, мы и среду испра­вим и сделаем лучше"*. Здесь, как всегда, Достоевский видел корень пробле­мы и, по крайней мере, пути ее частичного исправления в самом человеке.

Однако тирания - это привычка. Понемногу человека можно свести к безмысленному состоянию животного, он может стать ужасным и безоб­разным. Трагедия насилия в остроге - не просто вопрос о бессмысленных карательных установлениях, но вопрос о народе и обществе, привыкших к насилию. Процесс открытия заново человеческого достоинства и обра­за, поощрение гражданского чувства в человеке — долгий и трудный про­цесс, и Горячников ясно дает это понять:

"Не так скоро поколение отрывается от того, что сидит в нем наслед­ственно; не так скоро отказывается человек от того, что вошло в кровь его, так сказать, передано с матерним молоком. Не бывает таких скорос­пелых переворотов. Сознать вину и родовой грех еще мало, очень мало; надобно совсем от него отучиться. А это не так скоро делается". (2;3)

Здесь Горянчиков не размышляет подробно о природе "родового гре­ха". Подчеркивается однако не метафизический или религиозный грех, но конкретная история развращения и искушения под гнетом деспотизма - ко­роче, подчеркивается все, что поощряет в человеке его склонность ко вся­кого рода насилию. Таким образом, для крестьянина, фабриканта или ка­ющегося дворянина недостаточно осознать свою вину и родовой грех; он

должен отучиться от привычек к насилию и унижению, привычек, кото­рые вошли во все сферы повседневной жизни, в его общественное и лич- ное существование.

Замечания Достоевского о насилии и власти - плод десятилетнего опыта жизни в остроге - являют собой мрачное суждение о русской истории. "Мертвый дом" свидетельствует о том, что Достоевский все-таки верит в добрые задатки народа, увы! погребенные в мучительной истории обе­зображивания. Именно пугающая правда этой истории возникает со все возрастающей силой в госпитальных сценах.

Общие рассуждения Горянчикова о насилии в русском обществе на мгновение прерывают подробное описание острожных наказаний. В тре­тьей госпитальной сцене он обрывает нить своего повествования иссле­дованием профессионального палача как типа. Этот палач, пишет Горян-чиков, возбуждает в людях ужас и отвращение "до безотчетного, чуть не мистического страха". Тщеславный человек, "он хлопочет ради искусст­ва". Подобно актеру, он озабочен реакцией публики. "Конечно, живой че­ловек не машина, - говорит Горянчиков, - палач бьет хоть и по обязанно­сти, но иногда тоже входит в азарт, но хоть бьет не без удовольствия для себя, зато почти никогда не имеет личной ненависти к своей жертве". Он может обидеться и удвоить наказание, если жертва не молит о милости. И прежде чем начинается наказание, он чувствует себя в "возбужденном состоянии духа, чувствует силу свою, сознает себя властелином; он в эту минуту актер; на него дивится и ужасается публика, и, уж конечно, не без наслаждения кричит он своей жертве перед первым ударом. "Поддержись, ожгу!" - обычные и роковые слова в этом случае. Трудно представить, до чего можно исказить природу человеческую".

Этим рассказчик завершает размышление о палаче, начатое слова­ми: "Свойства палача в зародыше находятся почти в каждом совре­менном человеке". Весьма значимо, что Достоевский заставляет Го­рянчикова прямо за замечанием об искажении человеческой природы признаться: "В это первое время, в госпитале, я заслушивался всех этих арестантских рассказов". Самого Горянчикова увлекают ужасные исто­рии, которые он услышал. Три раза в третьей госпитальной сцене он го­ворит о том, как влияют на него эти истории о насилии: "Я был взволно­ван, смущен, испуган". И все же он начинает нетерпеливо исследовать все детали наказания, расспрашивать каторжников о боли от побоев -побоев, которые иногда до невыносимости волнуют, щекочут нервы. "Пра­во, не знаю, для чего я добивался этого, - пишет Горянчиков. - Одно только помню, что не из праздного любопытства. Повторяю, я был взвол­нован и потрясен".

Эти замечания скрыто намекают на то, что Горянчиков сам утвер­ждает в общем виде несколькими строками позже в своем исследо­вании о насилии, что "кровь и власть пьянят" и что иметь перед глазами пример насилия - это искушение. Ясно, что Горянчишв не остался невосприимчивым к этому искушению. Он поддается ему

как страстный вуайерист. Его навязчивый интерес к подробностям наказаний выдает в нем наслаждение властью и зависимостью. Дей­ствительно, здесь нечто большее, чем любопытство; здесь именно тот инстинкт палача, который можно найти "почти в каждом современ­ном человеке". Признание, что не только мучитель и жертва поддаются болезни насилия, но даже и наблюдатель - даже явно нравственный на­блюдатель - остается одной из важнейших и серьезнейших идей "Мерт­вого дома".

Насилие, глубоко проникая в человеческое существо, порождает смя­тение в сознании, сумасшествие, даже демонизм. С развитием госпиталь­ных сцен мотив сумасшествия не только служит точкой животрепещуще­го интереса, но и метафорой для общего нравственного хаоса. Сам Го-ряичитв лихорадочно взволнован насилием, свидетелем которого явля­ется. Совершающие насилие, такие, как Жеребятников и Смекалов, по­добны одержимым. Их дикое волнение и смех не только выделяют их как демонов этого истинного ада, но и вносят свой вклад в ощущение неис­тового зла, разрушение всякого контроля, всяких норм, крах разума.

Но сумасшествие, настоящее или поддельное, явлено также в жерт­вах мучений. Среди каторжников, приведенных в госпиталь для испыта­ния, были и "настоящие сумасшедшие". "Мне ужасно трудно и тяжело было видеть этих несчастных, - замечает Горянчиков. - Я никогда не мог хладнокровно смотреть на сумасшедших". Но боль ему причиняют и дру­гие безумные. Горянчиков долго и подробно описывает "странного су­масшедшего" - каторжника, ожидавшего исполнения приговора - кото­рый в беспорядочных фантазиях своего рассудка верил, что несомненно избежит наказания. Он воображал, что в него влюблена дочь полковника и что она будет просить за него. "Странно, что мог сделать страх наказа­нья с этой робкой душой, - замечает Горянчиков. - Может быть, он дей­ствительно кого-нибудь увидел в окошко, и сумасшествие, приготовляв­шееся в нем от страха, возраставшего с каждым часом, вдруг разом нашло свой исход, свою форму". Но начальство сомневалось в его сумасшествии. В листе ему написали sanat, и приговор был приведен в исполнение.

Кто здесь здоров и кто болен: каторжник, сходящий с ума, чтобы избе­жать безумия и ужаса, или люди, которые решают, что он sanat? Ясно, что в глубочайшем нравственном и духовном смысле сумасшествие опреде­ляет атмосферу мертвого дома. Ощущение головокружения, переверну­того вверх тормашками, мира без основ живо передается в финальном эпизоде третьей госпитальной сцены - истории каторжника Шапкина о том, как он попал в острог. Шапкин, длинноухий каторжник, известный как рассказчик пространных историй, сообщает истинно фантастичес­кую, действительно сумасшедшую историю. Эта история, или "болтов­ня", размывает все границы между реальным и фантастическим, создает надлежащий пролог к последней и самой невероятной истории в госпи­тальных сценах - к "Акулькиному мужу".

Горянчиков описывает тридцатилетнего рассказчика "Акулькиного мужа" Ивана Семеновича Шишкова как пустого, угрюмого, трусливого человека: "Его очень скоро можно было что-нибудь заставить сделать". В состоянии лихорадочного волнения Шишков рассказывает свою историю другому каторжнику, Черевику, "человеку лет пятидесяти, угрюмому пе­данту, холодному резонеру и дураку с самолюбием". История Шишкова в своей простоте раскрывает жизнь в русской деревне, пугающую, прими­тивную и жестокую.

История начинается, когда Шишков и его приятель Филька Морозов работают на богатого крестьянина Анкудима Трофимыча. Морозов как-то ссорится с Анкудимом, за дочерью которого, Акулькой, ухаживал, и решает бросить работу и пропить свои деньги. Уходя, он клевещет на Акульку, говоря, что с ней спал, жениться на ней ни под каким видом не желает и теперь уж никто на ней не женится, "потому что она теперь бес­честная ". Морозов ударяется в трехмесячный кутеж, позже к нему присо­единяется Шишков. Они безнаказанно глумятся над Акулькой на улице, называют ее уличной девкой и мажут ее ворота дегтем, чтобы публично осрамить ее:

~¹Вот мы Акульке ворота-то и вымазали. Так уж драли ее, драли за это дома-то... Марья Степановна кричит: "Со света сживу!" А старик: "'В древние годы, говорит, при честных патриархах, я бы ее, говорит, на костре изрубил, а ныне, говорит, в свете тьма и тлен". Бывало, со­седи на всю улицу слышат, как Акулька ревма-ревет: секут с утра до ночи". (2;4)

Наконец, мать Шишкова предлагает ему жениться на Акульке: "Они теперь и за тебя рады отдать будут, триста рублей одних денег дадут <... > Венцом все прикрывается; тебе ж лучше, коль она перед тобой на всю жизнь виновата выйдет". Шишков решает жениться на Акульке, но берет с собой в брачную постель плеть: "Уж натешусь же я теперь над Акуль­кой"; он хочет показать, что женился не с закрытыми глазами. "И дело! -восклицает собеседник Шишкова в этом месте рассказа. - Значит, чтоб она и впредь чувствовала..."

Но ночью Шишков обнаруживает, что Акулька невиновна в грехе. Пьяный, он отправляется искать Морозова, чтобы наказать его. Но Морозов отвечает ударом на удар, говоря, что он, Шишков, в брачную ночь был нетрезв и не мог поэтому понять, что есть что. Вернувшись домой, Шишков кричит своей матери: "Вы, говорю, меня пьяного повен­чали! <...> Подавай Акульку!" Ну, и стал я ее трепать. Трепал я ее, брат, трепал, часа два трепал, доколе сам с ног не свалился, три недели с по­стели не вставала". "'Оно, конечно, - флегматично замечает Черевин, - их не бей, так они..."

По наущению Морозова люди выставляют Шишкова на посмешище. Морозов угрожает побить Акульку в его присутствии. Боясь, что Морозов

придет и "обесчествует" его, трусливый Шишков начинает бить Акульку регулярно. "Да чего ж бить-то? - спрашивает Черевин, - бить тоже много не годится. Накажи, поучи да и обласкай. На то жена". Но Шишюв чув­ствовал, что Морозов его обидел: "Опять же эту привычку взял; иной день с утра до вечера бью: встала неладно, пошла нехорошо. Не побью, так скучно. Сидит она, бывало, молчит, в окно смотрит, плачет... Все, быва­ло, плачет, жаль ее зло станет, а бью". Все мольбы Акулькиной семьи (теперь убежденной в невиновности молодой женщины) бесполезны: "Я вас и слышать теперь не хочу! Что хочу, то теперь над всеми вами и делаю, потому я теперь в себе властен; а Филька Морозов <...> мне приятель и первый друг". Морозов, со своей стороны, нанимается в солдаты и ведет себя как деспот с семьей, сына которой он заменил в армии. Однако перед тем, как отправиться в армию, он внезапно кланяется Акульке и объявляет о своей любви к ней. Акулька заявляет, что она тоже любит Морозова. Шишков в гневе увозит ее из деревни и перерезает ей горло. Такова вкрат­це история, рассказанная Шишковым и подслушанная Горянчиковым.

Клевета на Акульку, вымазывание дегтем ее ворот, ее публичное уни­жение, ужасные побои, которые она выносит от родителей и мужа, нако­нец, ее убийство - все это определяет центральную тему "Акулькиного мужа": осквернение и обезображивание человеческого образа. Предмет этого обезображивания - подобная иконе Акулька. Беззащитная, она оди­нока, безмолвная жертва демонических сил, ярящихся вокруг нее.

Судьба Акульки - судьба абсолютно зависимого человека: русской женщины в социальном и сексуальном рабстве. Она - собственность, ко­торой владеют ее родители, пользующиеся абсолютными правами на нее, в том числе и правом на насилие. Когда ее выдают замуж за Шишкова - в сущности, продают - они теряют свои права на владение и насилие, как было бы с любым товаром, предметом или животным. Акулька - как Ми-колкина кобыла в кошмаре Раскольникова или замученные дети в расска­зах Ивана Карамазова - полностью беззащитна. И "тут именно незащи­щенность-то этих созданий, - замечает Иван, - и соблазняет мучителей, ангельская доверчивость дитяти, которому некуда деться и не к кому идти — вот это-то и распаляет гадкую кровь истязателя". Иван говорит о мучите­лях детей, но его понимание психологии истязателей применимо к чело­веку в общем. "Во всяком человеке, - замечает он, - конечно, таится зверь, зверь гневливости, зверь сладострастной распаляемости от криков истя­заемой жертвы, зверь без удержу, спущенный с цепи, зверь нажитых в разврате болезней, подагр, больных печенок и проч.".

Иван рассуждает на тему, которая находится в центре "Мертвого дома",
но которую Достоевский развивает менее риторично. Однако примеча­
тельно, что Иван утверждает явную связь между наслаждением насилием
и наслаждением чувственным. Шишков не описывает наслаждение, кото-
рос он получает, избивая Акульку, и все же читателю, следившему за рас­
суждением Горянчикова о насилии, нетрудно осознать особый характер
этого наслаждения. /

75

*■■»

Достоевский представляет тупо презрительное отношение Шишкова к женщинам как нормативное для русского крестьянина. Отдельные заме­чания Черевина ясно показывают, что Шишков в роли мужа вовсе не был исключением, Черевин не только одобряет жестокость Шишкова, но и вспоминает собственную жестокость по отношению к жене. Он реагирует на историю Шишкова с леденящей мягкостью:

Тм... Оно, конечно, шли не бить - не будет добра, - хладнокровно и методически заметил Черевин, опять вынимая рожок. Он начал нюхать, долго и с расстановкой. - Опять-таки тоже, парень, - продолжал он, -выходишь ты сам по себе оченно глуп [так как у^ил Акульку - Р.Дж.]. Я тоже этак свою жену с полюбовником раз застал. Так я ее зазвал в сарай; повод сложил надвое. "Кому, говорю, присягаешь? Кому присягаешь?' Да уж драл ее, драл, поводом-то, драл-драл, часа полтора ее драл, так она мне: "Ноги, кричит, твои буду мыть да воду згу пить". Овдотьей звали ее". (2;4)

Этими строками Достоевский завершает "Акулькиного мужа". Слу­чайное замечание Черевина, что "оно, конечно, юли не бить - не будет добра" указывает на всю трагедию добра в крестьянском мире Шишкова и Черевина. "Добро" в том значении, в котором использует это слово Че­ревин, это добро не этическое, но утилитарное. Избиение жены делает ее более полезной и покорной. По мнению Черевина, убив жену вместо того, чтобы побить ее, Шишков потерял некий полезный источник рабочей силы.

Озабоченность Достоевского деспотизмом русских мужей-крестьян и эстетикой избиения жен не исчерпывается '"Мертвым домом". В очерке "Среда", где Достоевский - что весьма значимо - вновь припоминает пе­режитое в остроге, он упоминает дело крестьянки, повесившейся в ре­зультате страшных побоев мужа. Мужа судили, с иронией пишет Достоев ский, "и нашли достойным снисхождения". "Но мне долго еще мерещи­лась вся обстановка, мерещится и теперь". Он рисует образ обрюзгшего, свирепого и жестокого крестьянина, который ловит курицу и подвешива­ет ее за лапки вниз головой 'для удовольствия: это его развлекало: пре­восходная характернейшая черта". Крестьянин бил свою жену на протя­жении нескольких лет всем, что попадалось под руку: веревкой, палкой. Далее Достоевский анализирует этот случай:

"Я думаю, он и сам не знал, за что ее бьет, так, по тем же, вероятно, мотивам, по которым и курицу вешал <... > Мужицкая жизнь лишена эсте­тических наслаждений - музыки, театров, журналов; естественно, надо чем-нибудь восполнить ее. Связав жену или забив ее ноги в отверстие половицы, наш мужичок начинал, должно быть, методически, хладнок­ровно, сонливо даже, мерными ударами, не слушая криков и молений, то есть именно слушая их, слушая с наслаждением, а то какое было бы удо­вольствие бить?".

Изображенная здесь сцена не отличается от сходных эпизодов "Акуль­киного мужа". Но в последней, более ранней истории, рассказчик Горян-чиюв - в стороне от действия. Он позволяет самой истории говорить о себе. В "Среде" Достоевский с жестокой иронией раскрывает ощущения

крестьянина и - это чувствуется - своей навязчивой озабоченностью жес­токими деталями передает психологическое смятение виновного свидете­ля насилия.

Особенно интересной для читателя "Мертвого дома" сцену избиения жены в "Среде" делает не только нарисованный Достоевским портрет рус­ского крестьянина крупным планом, но и представление Достоевского о его жене. В одном месте писатель прерывает ужасающее описание побо­ев поразительным вопросом, адресованным читателям: "Знаете, господа, люди родятся в разной обстановке: неужели вы не поверите, что эта жен­щина в другой обстановке могла бы быть какой-нибудь Юлией или Беат­риче из Шекспира, Гретхен из "Фауста"? Быть может, она была человеком с "любящим, даже возвышенным сердцем, характером, исполненным ори­гинальнейшей красоты". Задав этот вопрос, Достоевский подытожи­вает описание побоев, на этот раз давая крестьянке имя: "И вот эту-то Беатриче или Гретхен секут, секут как кошку! <...> "Ноги твои буду мыть, воду эту буду пить", - кричит Беатриче нечеловеческим голосом"".

Отождествляя крестьянку с героинями Шекспира и Гете, Достоевский драматически усиливает реакцию читателя на эту сцену. Это не просто безмолвная крестьянка, которую бьют, но образ, наделенный духовной красотой.

Незачем говорить, что Шишков не отождествляет Акульку с какой бы то ми было литературной героиней. И все же Достоевский наделяет ее величественными свойствами героини. Простая русская крестьянская де­вушка, Акулька, в скудном, но символическом портрете, нарисованном Достоевским, - личность духовно прекрасная, чистая, любящая и мило­сердная. Мотив беззащитности в Акульке сливается с мотивами безмолв­ной невинности и духовности. Центральным в нарисованном Достоевс­ким портрете Акульки - и в этом он следует русской иконографической традиции изображения святых - является то, что говорится только о гла-jax, средоточении духовной жизни и красоты. В ответ на прилюдные ос­корбления Шишкова хрупкая Акулька просто "посмотрела" на него, "у ней большие глаза-то были". В брачную ночь Акулька "сидиттакая белая, ни кровинки в лице. Испужалась, значит <...> Глаза у нее были большие. И все, бывало, молчит, не слышно ее, словно немая в доме живет. Чудная совсем". В ответ на заявление Шишкова, что он собирается убить, она просто посмотрела на него, испуганная и молчаливая.

За исключением упоминания ее длинных белых, как лен, волос, нет иных указаний на внешность Акульки. Правда, с образом Акульки читате­ля знакомит тупой Шишков, но все же его ограниченное видение служит внутренней идее Достоевского в изображении Акульки. "Чем неподвиж­нее тело, - пишет Е.Н.Трубецкой в своем труде о русской иконе, - тем сильнее и яснее воспринимается тут движение духа, ибо мир телесный становится его прозрачной оболочкой. И именно в том, что духовная жизнь передается одними глазами совершенно неподвижного облика, - симво­лически выражается необычайная власть духа над телом"¹². Нарисован-

ный Достоевским портрет Акульки - даже такой, как он предстает в тем­ном сознании Шишкова, достигает именно этого эффекта. Как Богороди­ца на иконе, Акулька "живет" в своих глазах и предстает совершенным воплощением духовной красоты и невинности, торжества духа над плотью.

Шишков, как мы заметили, взял с собой на брачную постель плеть. Но Акулька оказалась совершенно "как есть честной". Конечно, невинность Акульки простирается дальше ее девственности. Она невинна в обезобра­женном, злом мире; и ее смерть, или жертва, имеет глубокое символичес­кое значение в поэтическом подтексте "Мертвого дома". И в своём пове­дении, и как личность Акулька - образец. "У тебя жена, - саркастически замечает Морозов Шишкову, - для модели, чтобы люди глядели".

Здесь Морозов бессознательно говорит об Акульке чистую правду. Она -модель, на которую надо "глядеть", которой надо подражать в ее вопло­щении добродетели, простоты и страдающей невинности. Возвышенность ее натуры выражается не только в готовности любить и простить Морозо­ва. Шишков описывает примирение Акульки с Филькой Морозовым, ког­да он уходит в солдаты, и вспоминает, как сам он отреагировал на это примирение, — отреагировал низко и подло:

"Как Филька-то увидал ее, у самых наших ворот: "Стой!" - кричит, выскочил из телеги да прямо ей земной поклон: "Душа ты моя, говорит, ягода, любил я тебя два года, а теперь меня с музыкой в солдаты везут. Прости, говорит, меня, честного отца честная дочь, потому я подлец пе­ред тобой - во всем виноват!" И другой раз в землю ей поклонился. Акуль-ка-то стала, словно испужалась сначала, а потом поклонилась ему в пояс да и говорит: "Прости и ты меня, добрый молодец, а я зла на тебя никако­го не знаю". Я за ней в избу: "Ты что ему, собачье мясо, сказала?" А она, вот веришь мне или нет, посмотрела на меня: "Да я его, говорит, больше света теперь люблю!" (2;4)

Почти сверхчеловеческая способность Акульки прощать и, пожалуй, любить, не отягощена ее собственным ужасным опытом с Морозовым.

Но почти безмолвная русская Беатриче или Гретхен (единственные ее слова в рассказе - обращенные к Фильке Морозову слова любви и проще­ния) платит за свою чистосердечную невинность. Наутро после отъезда Морозова Шишков увозит Акульку в лес, приказывает ей выйти из телеги и объявляет о своем намерении убить ее: "Твой конец пришел".

"Она смотрит на меня, испужалась, встала передо мной, молчит. "'На­доела ты мне, говорю; молись Богу!" Да как схвачу ее за волосы: косы-то были такие толстые, длинные, на руку их замотал, да сзади ее с обеих сторон коленками придавил, вынул нож, голову-то ей загнул назад да как тилисну ножом по горлу... Она как закричит, кровь-то как брызнет, я нож бросил, обхватил ее руками-то спереди, лег на землю, обнял ее и кричу над ней, ревма-реву; и она кричит, и я кричу; вся трепещет, бьется из рук-то, а кровь-то на меня, кровь-то и на лицо-то и на руки так и хлещет, так и хлещет. Бросил я ее, страх на меня напал, и лошадь бросил, а сам бе­жать, бежать, домой к себе по задам забежал, да в баню: баня у нас такая

78 л

старая, неслужащая стояла; под полок забился и сижу там. До ночи там просидел". (2;4)

Ад - это Состояние бытия, мгновение приостановленного времени,
место, не опосредованное каким-либо видением пространства или бла­
годати. Свидригайлов в ''Преступлении и наказании" представляет веч­
ность как 'одну комнату, эдак вроде деревенской бани, закоптелую, а по
всем углам пауки, и вот и вся вечность". И острожная баня, столь живо
описанная Горянчиковым, и баня, в которой прятался Шишков, - все это
разновидности тесной, временной вечности Свидригайлова. И все же
парадокс острожной бани, да и всего замкнутого острожного мира Дос­
тоевского в том, что его человечность (все то, что Достоевский позже
назовет "земляной карамазовской силой") создает жизненный противо­
вес сокрушающим ограничениям времени и места. Как органическая
жизненная сила, она вечно противоречит евклидовскому миру "дважды
два - четыре", который везде, каждую минуту замыкает ее, душит, приго­
варивает к смерти; она отрицает этот мир. Поэтому примечательно* что
образ бани, ранее появляющийся в "Мертвом доме" как подлинный ад
обезображенного, разбитого на отдельные фрагменты, спрессованного
человечества, вновь появляется в "Акулькином муже" старым, пустым,
обесчеловеченным; это - символ абсолютного торжества зла, пустой и
тесной формы, приостановленного времени и ограниченного простран­
ства. В этическом плане глубочайший уровень ада для Достоевского, как
и для Данте, - не толпище отчужденного, несчастного и лишенного люб­
ви человечества, но пустота и безумное одиночество человека ~_: он оди­
нок в евклидовской вселенной, он исчезает в слепоте и тьме своей зас­
тывшей, оледеневшей личности. «■■

Немногие сцены в произведениях Достоевского вызывают больший ужас, отвращение и отчаяние, чем финальная сцена убийства в "Акульки­ном муже". Для Достоевского убиение невинной Акульки и в реальном, и в символическом смысле - преступление, имеющее ужаснейшее значе­ние; тема обезображивания человеческого образа - мрачная тема "Мерт­вого дома" - достигает здесь апогея. Трагикомический Степан Трофимо­вич Верховенский в "Бесах" в ярости протестует против "подлого раба, вонючего и развратного лакея, который первый взмостится на лестницу с ножницами в руках ираздерет божественный лик великого идеала". В сер­дце России подлый раб, вонючий лакей Шишков воплощает это преступ­ление в убийстве простой крестьянки - создания, которое Достоевский наделил трагической красотой русской Мадонны.

Смерть Акульки не искупается в историческом времени и простран­стве рассказа. В путешествии Горянчикова убийство Акульки - торжество русского безобразия, мгновение полного затмения. Вполне уместны здесь слова деспотичного патриархального отца Акульки: "В свете тьма и тлен". И все же это мгновение искупается - это подразумевается центральным местом, которое Достоевский отводит "Акулькиному мужу" в "Мертвом доме" в целом ужасными страданиями русского народа. На символичес-

ком или мифологическом уровне смерть Акульки можно рассматривать как жертву, рождающую надежду на спасение человечества.

Таким образом, первая строка "Летнего времени", главы, которая сле­дует за ужасной сценой кровопролития, несет в себе важный смысл: "Но вот уже и начало апреля, вот уже приближается и святая неделя". Ощуще­ние катарсиса пронизывает первые страницы этой главы. Великопостмые службы с их торжественными молитвами и искренней верой возбуждают в Горянчикове отдаленные воспоминания о детстве: "Я припоминал, как, бывало, еще в детстве, стоя в церкви, смотрел я иногда на простой народ, густо теснившийся у входа <...> Там, у выхода, казалось мне тогда, и мо­лились-то не так, как у нас, молились смиренно, ревностно, земно и с ка­ким-то полным сознанием своей приниженности". Горянчиков, замечая, что простые каторжники были более ревностны в своих молитвах и все­гда приносили в церковь копейку на свечку, размышляет:

'Тоже ведь я человек, - может быть, думал он или чувствовал, подавая, - перед Богом-то все равны..." Причащались мы за ранней обедней. Ког­да священник с чашей в руках читал слова:"... но яю разбойника мя прий-ми", - почти все повалились в землю, звуча кандалами, кажется приняв эти слова буквально на свой счет". (2;5)

В "Мужике Марее" Пасхальная неделя - повод для коренной переме­ны в отношении рассказчика к каторжникам-мужикам. В "Мертвом доме" нет прямых указаний на то, что Горянчиков в этот период своего первого года в остроге испытал драматическую перемену в своем отношении к каторжникам. И все же его глубоко сочувственные впечатления от ревно­стных молитв каторжников сопоставлены с детскими воспоминаниями о скромных и набожных крестьянах в церковных дверях. Более того, в "Мер­твом доме", как и в "Мужике Марее", память и воображение сливаются, чтобы создать новый смягченный образ страдающего каторжника''. В любом случае Великий Пост - драматическая поворотная точка в запис­ках Горянчикова: кошмар болезни, ужаса, безумия и демонизма сломлен. Горянчиков переходит от самой болезненной фазы своих записок к менее угнетающим воспоминаниям о людях в остроге, о жизни в остроге. Пове­ствование Горянчикова быстро движется к моменту его освобождения.

Тема покаяния, господствующая в рассуждениях Горинчикова о вели­копостных службах, вплетена в драму приятеля Шишкова Фильки Мсро-зова. Возможно, именно Морозов - самое драматическое воплощение сво­еволия в "Акулькином муже", но именно Морозов в конце низко кланяет­ся Акульке и по сути признает ее "моделью" или образцом. Хотя как ха­рактер Морозов почти не развит, он занимает центральное место в "Акуль­кином муже". В нем Достоевский утверждает связь между психологией отчаяния русского каторжника и психологией анархического бунта рус­ского крестьянина.

Филька Морозов предвосхищает такие типы Достоевского, как Рого­жин в "Идиоте" и Дмитрий Карамазов. Он - "широкая" русская натура. Он воплощает принцип неистового центробежного движения. Он дости­гает квазиустойчивости, лишь испытав свой предел. Если Шишвов по сути своей скрытен, слаб и труслив, то Морозов - человек открытый, прямой, презирающий свою среду. Он хвастается своей независимостью или тем, что считает своей независимостью, и не видит добродетели в накоплении денег или другого добра, в семье или в какой бы то ни было определенно­сти. Когда он вдруг решает уйти от Анкудима, он обвиняет его в скряжни­честве. Его тошнит от всего этого накопительства. "Копишь-копишь, да черта и купишь". "У меня, говорит, характер". Морозов бросается в трех­месячный запой. "Как деньги все прикончу, дом спущу, все спущу, а потом либо в наемники, либо бродяжить пойду!". Он пьет с утра до ночи и ката­ется на лошадях с колокольцами. В последнем акте разнузданности он записывается вместо кого-то другого в солдаты. Анархизм личности Мо­розова - фактический анархизм морозовского типа в целом - полностью открывается в его последней оргии. Шишков замечает:

Дата добавления: 2015-10-28