Искусство Достоевского 2 страница

"Кроткая" - один из великих рассказов в мировой литературе. Нова­торский по форме, он остается одним из самых необычайных исследова­ний в лабиринте одиночества, диалектики совести и разума, процессов осмысления в человеческом сознании. Арон Стайнберг писал, что чтобы преодолеть свое абсолютное одиночество, "гордый человек" нового века мог бы даже обдумывать создание одной силой воли другого человеческо­го существа, чьи отношения с самозванным творцом напоминали бы от­ношения человека с Богом"¹⁰. Такое создание, конечно же, принадлежит области демонического. Рассказ о таком эксперименте сотворения запи­сан в "Кроткой", в произведении, которое во многих отношениях опира­ется на легенду о Фаусте.

Невозможно, конечно, раскрыть в нескольких словах невероятно бога­тое содержание очерков из "Дневника писателя". "Бобок", как справедли­во настаивает М.Бахтин, - это почти микрокосм искусства Достоевского. В нем мы встречаем центральные идеи, темы и образы всего его творче­ства³¹. То же самое можно сказать обо всех коротких шедеврах, вошедших в "Дневник писателя". Все творчество Достоевского отражено в этих бле­стящих и глубоких микрокосмах, как солнце в капле воды.

Концепция образа (образа и как формы, и как иконы) и безобразия (бесформенного, чудовищного или искаженного) - структурирующие нрав­ственные и эстетические категории в искусстве Достоевского, и их источ­ник - в традиционной христианской теологии и символизме. Бог сотво­рил человека по Своему образу. Но этот образ замутняется, даже обезоб­раживается, но никогда не исчезает совершенно; его надо открыть, "вос­становить" - говоря языком теологии, искупить, спасти во всей первона­чальной чистоте. Основные проблемы в творчестве Достоевского всегда связаны с этой задачей восстановления. "Основная идея" всего искусства XIX века, "христианская" идея, настаивал Достоевский в 1861 г., - "вое-

становление падшего человека". Эта идея впервые была воплощена в ро­мане Достоевского "Бедные люди" и других рассказах и повестях 1840-х. Та же идея целиком определяла усилия Достоевского в "Мертвом доме", где на глубочайшем смысловом уровне тема восстановления падшего че­ловека переплетена с темой христианского спасения.

Концепции образа и безобразия глубоко входят в художественную ткань "Братьев Карамазовых". Федор Карамазов предстает в главе "Над коньяч­ком" как воплощение безобразия - не только как человек, чей образ в бук­вальном и переносном смысле искажен, но как тот, кто оскверняет все, что есть святого в русской жизни, включая саму икону³². И Зосима, и Але­ша видят внутренний образ Федора, но они не могут предотвратить его роковое стремительное движение к катастрофе. Христианский закон брат­ской любви в "'Братьях Карамазовых" подавляется тем, что Вячеслав Ива­нов назвал трагическим "законом нарастания событий в геометрической

прогрессии"*¹.

"Я думаю, что если дьявол не существует и, стало быть, создал его человек, - говорит Иван Алеше, - то он создал его по своему образу и подобию". Это замечание - насмешка над концепцией человека как со­творенного по образу Божию. И Ивану трудно найти даже следы образа Божия в человеке. Он сомневается в возможности какой-либо подлинной любви в человеке. И все же он сам - опровержение своего собственного пессимистического взгляда на мир'¹¹. Русский народ, думал Достоевский, сохранил в своем сердце, пронес через все несчастья и вековое обезобра­живание образ красоты, образ Христа и святых. Именно потому, что Иван сохранил в своем сердце "драгоценный" образ Христа, ему трудно при­мирить христианскую истину со злом, образ с безобразием. В его жела­нии мучиться со своим неутоленным негодованием - желание подражать

Христу.

Драма Дмитрия Карамазова занимает в романе центральное место. В контексте легенды Ивана о великом инквизиторе Дмитрий являет собой человечество, те миллионы измученных людей, которые в глазах велико­го инквизитора неспособны выносить свои внутренние конфликты или нести бремя своей нравственной свободы. И все же судьба Дмитрия гово­рит, что человек, хотя и идет в жизни на компромисс со своими пороками, тем не менее будет продолжать стремиться к своим идеалам. Положитель­ное разрешение непосредственного кризиса Дмитрия в романе показано в его открытии "нового человека" в себе самом. Этот новый человек, как замутненный образ Христа в человеке, еще невидим. Но то, что Дмитрий сознает его присутствие, отмечает новую стадию в его развитии. На сим­волическом уровне смысла романа это отмечает новую стадию в развитии человечества.

Глава 1

ТРОЙНОЕ ВИДЕНИЕ: "МУЖИК МАРЕЙ"

Aus raeinem Leben. Diehtung und Wahrheit

Goethe

В Мужике Марее" (1876) Достоевский вспоминает, как в остроге в Сибири, в начале пасхальной недели 1850 года, он в ужасе отшаты­вается от развращенности и жестокости каторжников Поляк-полит­заключенный говорит ему по этому поводу: "Те hais ces brigands", и, похоже, эти слова выражают и то чувство отвращения, которое испы­тывал сам Достоевский, отвращения и ненависти. Но Достоевский пи­шет, что чуть позже он улегся на свои нары в казарме и припомнил в своеобразных грезах наяву произошедшую в детстве встречу с доб­рым мужиком Мареем¹. Из-за этого воспоминания, говорит он, нечто необыкновенное произошло с Достоевским-каторжником. Что же именно случилось, он описывает в конце "'Мужика Марея": "И вот, когда я сошел с нар и огляделся кругом, помню, я вдруг почувствовал, что могу смотреть на этих несчастных совсем другим взглядом и что вдруг, каким-то чудом, исчезла совсем всякая ненависть и злоба в сер­дце моем. Я пошел, вглядываясь в встречавшиеся лица. Этот обритый и ошельмованный мужик, с клеймами на лице и хмельной, орущий пьяную свою сиплую песню, ведь это тоже, может быть, тот самый Марей: ведь я же не могу заглянуть в его сердце".

Греза-воспоминание Достоевского-каторжника, несомненно, выз­вала важную псремен>' или преображение в его сердце, и эта перемена тесно связана с пригрезившимся образом Марея. Он почувствовал, что может другими глазами взглянуть на каторжников, увидеть, что скры­вается за их грубой, пугающей внешностью. И все же когда Достоевс­кий, вглядываясь в лица каторжников, размышляет, что тот или иной мужик "может быть, тот же самый Марей", он добавляет странные слова: "Ведь я же не могу заглянуть в его сердце".

В вышепроцитированном отрывке можно насчитать пять слов, имею­щих отношение к зрению. Достоевский, конечно, прекрасно сознавал

■^

любопытное поп sequitur, созданное последней фразой. И мы приходим к вопросу: как можно по-новому увидеть каторжников, то есть увидеть их человечность, не будучи в силах заглянуть в их сердца? Мы оставим в стороне слова Иисуса, его кроткое увещевание усомнившемуся Фоме: "Бла­женны не видевшие иуверовавшие" (Ио 20:29). Ответ на этот вопрос вклю­чает в себя не только понимание точной природы - и границ - воздей­ствия грезы-воспоминания в психологическом и эстетичесгам смысле, но осознание того, что видение Достоевского-каторжника - только средний уровень в трехступенчатом видении и преображении действительности. Это тройное видение включает встречу девятилетнего Достоевского с Маре-ем. грезу-воспоминание Достоевского-каторжника об этой встрече и воспо­минание воспоминания в "Мужике Марее" - все, что составляет третий раз­дел первой главы февральского выпуска "Дневника писателя" за 1876 г

Анализируя этот очерк или свидетельство, нужно все время помнить некоторые важные замечания Достоевского примерно в середине расска-,за. Греза, говорит он, была для него в тюрьме как убежищем, так и твор­ческим занятием. Все четыре года он "беспрерывно" вспоминал свое про­шлое, "пережил всю мою прежнюю жизнь снова". Эти воспоминания, за­мечает он, возникали внезапно: "Я редко вызывал их по своей воле. Начи­налось с какой-нибудь точки, черты, иногда неприметной, и потом мало-помалу вырастало в цельную картину, в какое-нибудь сильное и цельное впечатление. Я анализировал эти впечатления, придавал новые черты уже Тзавно прожитому и, главное, поправлял его, поправлял беспрерывно, и е состояла вся забава моя".

Несомненно, что Достоевский-каторжник действительно так вот об­думывал и поправлял - то есть придавал огфёделённую форму или нрав-„ственное значение впечатлениям и onbnyjiponuioro. Но эти замечания дают ^ам эстетический кЖоч~к""Мужику Марею в целом, к серьезной игре Достоевского-художника, священной игре, включающей его основное эс­тетическое, духовное и народническое мировоззрение.

Может быть, более, чем какое-либо иное произведение Достоевского, "Мужик Марей" представляет собой profession de foi, то есть провозгла­шение веры и убеждений. Все остальное, включая воспоминание о мужи- s*ss. Марее, подчинено этой цели. "Мужика Марея" открывают следующие строки, комментирующие короткую дискуссию о русском народе в пред-'шествующем разделе "Дневника писателя": "Но все эти profession de foi, я умаю, очень скучно читать, а потому расскажу один анекдот, впрочем, и не анекдот, так, одно лишь далекое воспоминание, которое мне почему-то очень хочется рассказать именно здесь и теперь, в заключение нашего трактата о народе"².

Profession de foi Достоевского, конечно же, обращены как вперед, к анекдоту, так и назад, к его трактату о народе. Они крайне важны для "Му­жика Марея".

Краткий очерк, предшествующий "Мужику Марею", озаглавлен "О любви к народу. Необходимый контракт с народом". В так называемом

анекдоте или отдаленном воспоминании, которое следует далее, Достоев­ский знакомит читателя именно с тем мгновением, когда он закончил свой контракт с народом, то есть когда он достиг самого важного видения в своей жизни. В этом видении эстетика, религия и народничество создают великую троицу. Мы говорим "мгновение", и все же анализ "Мужика Марея" предполагает, что мгновение это существовало в некоем числе точек на оси исторического времени, и потому существует вне времени или только в идеальном времени, созданном самим художником.

Нельзя переоценить критическую, даже мучительную важность наро­да - проблемы понимания его и примирения с ним - в жизни Достоевско­го, его мировоззрении и искусстве. Она была "мучительной", потому что Достоевский через непосредственный опыт пришел к осознанию того, что любому подлинному пониманию или примирению пришлось бы выстра­дать ужасающий путь, прежде чем оно достигло бы внутреннего мира, огромных духовных чаяний этого оскорбленного и несчастного народа: В предшествующем 'Мужику Марею" так называемом трактате о народе Достоевский формулирует проблему любви к народу в характерно эстети­ческих терминах: "В русском человеке из простонародья нужно уметь от­влекать красоту его от наносного варварства. Обстоятельствами всей по­чти русской истории народ наш до того был предан разврату и до того был развращаем, соблазняем и постоянно мучим, что еще удивительно, как он дожил, сохранив человеческий образ, а не то что сохранив красоту его. Но он сохранил и красоту своего образа. Кто истинный друг человечества, <... > тот поймет и извинит всю непроходимую наносную грязь, в которую погружен народ наш, и сумеет отыскать в этой грязи брильянты"³.

Другими словами Достоевский различает отталкивающую, но все же наносную грязь русской жизни, то есть поверхностное безобразие, и внут­реннюю органическую форму - образ⁴. В этой обширной метафоре бри­льянт, то есть образ, являет собой светлые, сияющие идеалы, сохранив­шиеся в сердце народном, "те вещи, по которым он воздыхает", все то, что мы видим в его "святых", которые "сами светят и всем нам путь осве­щают!". Идеалы народные, настаивает Достоевский, "сильны и святы", эти идеалы "спасли" народ в века страданий: "Они срослись с душой его искони <... > А если притом и так много грязи, то русский человек и тос­кует от нее всего более сам, и верит, что все это - лишь наносное и вре­менное, наваждение диавольское, что кончится тьма и что непременно воссияет когда-нибудь вечный свет"⁵.

И потому то, что скрывает или обезображивает образ - икону русского народа - не просто уродство, но зло - "наваждение диавольское", нечто чуждое, случайное, клеветническое - таковы коннотации слова "нанос­ный". В свою очередь, откровение образа красоты, удаление; так сказать, слоев грязи с иконы также будет торжеством над злом. Отбудет открове­нием света в широком эстетическом и религиозном смысле. Эстетичес* кий акт, откровение света и красоты, в этом смысле апокалиптичен: он предвещает новое рождение и преображение. В глубочайшем смысле До-

стоевскии сказал бы о художнике и его эстетическом деянии словами Еван­гелия об Иоанне Крестителе: "'Он не был свет, но был послан, чтобы сви­детельствовать о Свете" (Ио, 1:8).

Кто же, по Достоевскому, свидетельствует о светлом образе русского народа? Или, как он говорит, кто "сумеет отыскать в этой грязи брильян­ты?" Конечно же, русская литература, русский художник. Поэма, писал Достоевский в 1869 г., "является как самородный драгоценный камень, алмаз, в душе поэта". Но, добавляет Достоевский, "если не сам поэт тво­рец <...>, то, по крайней мере, душа-то его есть тот самый рудник, кото­рый зарождает алмазы и без которого их никак не найти"⁶. Лишь в сопри­косновении с общими интересами, только в "сочувствии к массе обще­ства и к ее прямым, непосредственным требованиям, - писал Достоевс­кий в 1847, - а не в дремоте, не в равнодушии, от которого распадается масса, не в уединении может отшлифоваться в драгоценный, в неподдель­ный блестящий алмаз его клад, его капитал, его доброе сердце"⁷.

Поэтому не удивительно, что в 1878 г. Достоевский настаивает в своем трактате о народе: именно русский художник копается в грязи и очищает от нее брильянты. "Все, что есть в ней истинно прекрасного, то все взято из народа". Великие писатели "заимствовали из него его простодушие, чистоту, кротость, широкость ума и незлобие в противоположность всему изломанному, фальшивому, наносному и рабски заимствованному". Одно из достоинств русской литературы - Тургенева, Гончарова и других - в "признании идеалов народных за действительно прекрасные". "Право, тут, кажется, - замечает Достоевский, - действовало скорее художественное чутье, чем добрая воля"⁸. Для Достоевского - что весьма значимо - на первый план выступают, скорее, эстетические, нежели отвлеченные нрав­ственные критерии: там, где благие намерения терпят поражение, художе­ственное чувство, действуя независимо, различает красоту и глубочайшие уровни действительности в человеке.

Эстетическое видение, откровение, одновременное открытие света и правды среди тьмы, проникновение сквозь грязь, одним словом, художе­ственное чувство - вот о чем "Мужик Марей". Но когда же произошло чудо? Летом 1830, когда девятилетний Достоевский встретил в лесу Ма-рея? На каторге, в пасхальную неделю 1850, когда двадцатидевятилетний Достоевский-каторжник вспомнил Марея? Или в феврале 1876-го, в Санкт-Петербурге, когда писатель Достоевский, которому исполнилось уже пять­десят пять, вспомнил воспоминание о Марее и воплотил его в "Мужике Марее"?

В Омске в Сибири (1850) пасхальная неделя -для верующих традици­онное время радостных ожиданий - была пугающим временем для Дос­тоевского-каторжника. Достоевский подчеркивает ужас падения, жесто­кость и зверство окружающих его каторжников: "Безобразные, гадкие пес­ни, майданы с картежной игрой под нарами, несколько уже избитых до полусмерти каторжных за особое буйство, собственным судом товарищей, и прикрытых на нарах тулупами, пока оживут и очнутся; несколько раз

уже обнажавшиеся ножи, - все это, в два дня праздника, до болезни истер­зало меня. Да и никогда я не мог вынести без отвращения пьяного народ­ного разгула, а тут, в этом месте, особенно".

Достоевский только что выбежал из казарм "как полоумный", когда шестеро каторжников избили чуть ли не до смерти пьяного, безобразного каторжника Разина (в "Мертвом доме" Достоевский описывает Разина как "огромного, исполинского паука, с человека величиною"). Но спустя пят­надцать минут Достоевский вернулся в казармы, в его ушах звенели слова польского заключенного: "Те hais ces brigands".

Среди кошмара жестокости и разврата, рассказывает Достоевский, он лег навзничь на нары и закрыл глаза. "Я любил так лежать: к спящему не пристанут, а между тем можно мечтать и думать". Постепенно он забыл об окружающем и "неприметно погрузился в воспоминания". Далее сле­дует воспоминание Достоевского-каторжника в изображении Достоевс­кого-писателя том, что он пережил еще ребенком, гуляя поздним летом по лесистой местности, называемой Лоск Не будем подробно останавливаться на необычном описании Достоевским самого себя - как он в лесу охотил­ся за жуками и ящерицами, искал грибы, боясь только змей. "Впечатления эти остаются на всю жизнь", - говорит Достоевский. Достаточно сказать, что в этой сцене есть нечто явно идиллическое; это своего рода Эдемский сад, сад, упоминание о котором мы столь редко встречаем в произведени­ях Достоевского. Но внезапно в этом саду ребенок слышит крик: "Волк бежит!" "Я вскрикнул и вне себя от испуга, крича в голос, выбежал на поляну, прямо на пашущего мужика", на ласкового и благожелательного Марея. Оказывается, мальчик стал жертвой галлюцинации. Мужик Ма­рей ласково успокоил его, вспоминает Достоевский-каторжник, он "про­тянул руку и вдруг погладил" ребенка по щеке и перекрестил. С "материн­скою и длинною улыбкой" "он протянул тихонько свой толстый, с черным ногтем, запачканный в земле палец и тихонько дотронулся до вспрыгива­ющих моих губ"⁹. В этой детали эпизод почти иконографичен. И словно чтобы подчеркнуть его важность, Достоевский повторяет описание чуть позже. Этот отрывок заслуживает пристального внимания. Достоевский вновь вспоминает, как он "припомнил всю эту встречу с такой ясностью, до самой последней черты. <... > эта нежная, материнская улыбка бедного крепостного мужика, его кресты, его покачиванье головой <...> И осо­бенно этот толстый его, запачканный в земле палец, которым он тихо и с робкой нежностью прикоснулся к вздрагивающим губам моим. Конечно, всякий бы ободрил ребенка, но тут в этой уединенной встрече случилось как бы что-то совсем другое, и если б я был собственным его сыном, он ие -мог бы посмотреть на меня сияющим более светлою любовью взглядом, а кто его заставлял? <...> Встреча была уединенная, в пустом поле, и только Бог, может, видел сверху, каким глубоким и просвещенным человеческим чувством и какою тонкою, почти женственною нежностью может быть наполнено сердце иного грубого, зверски невежественного крепостного рус­ского мужика, еще и не ждавшего, не гадавшего тогда о своей свободе" ^|0.

Чудо перемены в сердце Достоевского-каторжника - это, конечно же, чудо очищенного памятью образа Марея, выражающегося в его "нежной, материнской улыбке" (упомянутой три раза), его "робкой <... > женствен­ной нежности", его "сияющем любовью взгляде" В момент встречи с Достоевским-ребенком Марей - само воплощение любви и материнского сострадания.

Очевидно, что Достоевский намеренно избрал имя "Марей" для му­жика в своем детском воспоминании, так как он замечает - что весьма важно - при первом упоминании о мужике, что "не знаю, есть ли такое имя". Имя это, если оно существует, несомненно редкое. В любом случае неслучайно, что имя или слово ''Марей" в народном сознании могло бы легко связываться с диалектным произношением имени "Мария" как "Ма­рея". Мужик Марей по всем своим неотъемлемым характерным чертам -своей мягкости и материнскому состраданию - подобен святой Марии. В этом смысле можно сказать, что девятилетний Достоевский, как и малень­кий Алеша Карамазов, которого мать подносила к образу Марии, оказал­ся под защитой Богородицы.

Символическое значение встречи с Мареем стало ясно Достоевскому только когда он был в остроге. Эта встреча в понимании Достоевского-писателя говорит о том, какая глубина чувства и идеи лежала в основе его утверждения в "Дневнике писателя" за 1873 г., что основой его "переме­ны убеждений" было "непосредственное соприкосновение с народом, братское соединение с ним в общем несчастии"¹². Соприкосновение с на­родом для Достоевского, как и для Алеши Карамазова в главе "Кана Гали­лейская", было не просто соприкосновением с омолаживающими силами земли, но и скрытым откровением. Таким образом, слова Достоевского "случилось как бы что-то совсем другое" указывают на мистический опыт, религиозное мгновение — уединенное, как говорит Достоевский, в пус­тынном поле, под взглядом одного лишь Бога.

Припомним вкратце произошедшее в "Мужике Марее". На каторге, окруженный грубыми, наводящими страх арестантами, Достоевский зак­рывает глаза и вспоминает тот миг своего детства, когда он, один в лесу, страшно испугался волка. Здесь очевидная параллель переживаемого: с одной стороны, миг панического ужаса в лесу, мальчик пугается страшно­го волка: все это, оказывается, было галлюцинацией; с другой стороны -мгновение паники в.казармах, в Достоевского-каторжника вселяют страх чудовища-каторжники, это тоже, как оказывается позже, было чем-то вро­де галлюцинации, кошмара, дьявольского наваждения, так как заключало в себе глубокое непонимание истинной природы каторжника или русско­го народа. (Здесь приходит на ум немецкое das Volk - "народ") Достоевс­кий в своем, рсуждении был обманут наносной грязью, дьявольской мас­кой уродливости. В первом случае сострадательный Марей с "нежной материнской улыбкой" касается губ ребенка и исцеляет его от галлюцина­ции: во втором - Достоевского-каторжника исцеляет от его ненависти и гисва, его нравственной слепоты то, что он называет "тихой улыбкой вос-

поминания": "Все это мне разом припомнилось, не знаю почему, но с уди­
вительной точностью и в подробностях. Я вдруг очнулся и присел на на­
рах и, помню, еще застал на лице моем тихую улыбку воспоминания. С
минуту я еще продолжал припоминать".?

Тихая улыбка воспоминания, конечно же, появляется на ожесточен­ном, озлобленном лице Достоевского-каторжника, утешает его в страда­ниях и, кроме этого - разумеется, на мгновение - изгоняет из его сердца ненависть и гнев. Психологически - эстетическое влияние грезы-воспо­минания с ее мерцающим образом Марея таково, что заставляет его по­чувствовать - именно почувствовать - что он мог бы посмотреть на катор­жников совершенно иными глазами.

И все же Достоевский-каторжник в самые первые месяцы своего зак­лючения не видел в действительности внутренней человеческой сердце­вины арестантов. Под влиянием грезы-воспоминания он только почувство­вал или предположил существование других мужиков Мареев под их гру­бой внешностью. "Ведь я же не могу заглянуть в его сердце", - говорит он. При верном прочтении заключительного отрывка "Мужика Марея" понимаешь, что греза-воспоминание представляет собой форму интуитив­ного познания по аналогии: очищенный сон-образ Марея мгновенно про­ходит между Достоевским и каторжанами. Что сделала греза-воспомина­ние с Достоевским? Она открыла для Достоевского-художника возмож­ность нового, "совсем другого взгляда"; она открыла путь тем месяцам и годам очищающих воспоминаний о годах в остроге, годах медленного духовного выздоровления, годах подготовки "Мертвого дома", основного произведения в художественном развитии Достоевского после ссылки, В этом произведении, где эстетический идеализм сливается с христианской верой и мифологией, Достоевский одновременно определяет свою эсте­тику преображения и обозначает свое собственное мнение и художествен­ное торжество над грубой, натуралистической, смертоносной действитель­ностью русской жизни.

Поэтому греза-воспоминание аналогична художественному процессу. Как сам Достоевский замечает в "Мужике Марее", это активный творчес­кий процесс движения к окончательной, цельной, завершенной "карти­не". Далее греза-воспоминание как завершенный образ в памяти во всех своих художественных деталях воздействует на мечтающего уже в каче­стве искусства: она мгновенно преображает мечтающего внешне и внут­ренне. И все же греза-воспоминание Достоевского-каторжника не была сама по себе искусством. Она стала искусством в последнем воспомина­нии воспоминания, то есть когда анекдот или отдаленное воспоминание, проанализированное и исправленное, после долгого поиска формы и смыс­ла, наконец, воплотилось в художественном образе.

Можно различать три перекрещивающихся уровня видения или эсте-тико-духовного опыта. Первое относится к появлению Марея перед девя­тилетним Достоевским. Что-то случилось с ребенком в поле: его не про­сто утешили; земля коснулась его губ; она освятила их; его благословил

ским писателем русского народа можно также воспринимать отчасти как художественное признание. Достоевский-каторжник определенно не ис­пытывал никаких добрых чувств к каторжникам, с которыми жил эти че­тыре года. Но своим художественным чувством он различал внутреннюю истину, истину их неотъемлемой человечности. Таков действительный смысл "Мужика Марея". Непохоже, что Достоевский испытал какое-либо внезапное откровение о русском мужике, хотя нельзя исключить возмож­ность мистического переживания в остроге.

Автор "Бедных людей", несомненно, пережил много откровений чело­вечности, скрытой под грубой внешностью русского мужика-каторжника. Однако в "Мужике Марее" Достоевский драматизирует чудо художествен­ного откровения, чудо самого художественного процесса, включающего эстетическое дистанцирование, взаимодействие памяти и воображения и восприятие внутренней "идеи" действительности.

"Мужик Марей" поэтому обращен прямо к художественному и ду­ховному разрешению Достоевским своего кризиса в остроге, кризиса, заключающего в себе не только его личные страдания и чувства нена­висти и негодования, но также осознание трагедии русского народа и его истории. Достоевский открывал не просто народ, похороненный, как и он сам, в остроге, но народ, похороненный в наносном варвар­стве русской жизни и истории. Эстетические и духовные процессы, посредством которых Достоевский преодолел разочарование так же, как и его несчастье, из-за которого накапливались горечь и ненависть, процессы, благодаря которым он вновь собрал разбитые мечты и иде­алы на основе обновленной христианской веры - такова подлинная тема '"Мужика Марея". Хотя "Мужик Марей" написан спустя десяти­летия после "Мертвого дома", он на самом деле создает надлежащий пролог к этому произведению, его проблемам и проблемам, вовлечен­ным в его создание.

"Может быть, заметят и то, что до сегодня я почти ни разу не заговари­вал печатно о моей жизни, - замечает Достоевский в "Мужике Марее", -"Записки же из Мертвого дома" написал пятнадцать лет назад, от лица вымышленного, от преступника, будто бы убившего свою жену. Кстати прибавлю как подробность, что с тех пор про меня очень многие думают, и утверждают даже и теперь, что я сослан был за убийство моей жены". Анализ проблемы вымышленного рассказчика в "Мертвом доме" ведет к сути некоторых центральных эстетических и идеологических проблем этого произведения.

архетипичный человек из народа мужик Марей. Поэт открывает в этом внутреннее, мистическое мгновение своего духовного образования и при­звания. Все это "приключение", как называет его Достоевский, вместе с воспоминанием о Марее, ребенок, конечно, быстро забыл. Но ничто не утрачивается навсегда. Оно просто ждет возрождения. Второе видение пережил в остроге Достоевский-каторжник на второй день пасхальной недели. Как светлые воплощенные народные идеалы веками спасали рус­ского мужика, так образ Марея, как говорит Достоевский, "когда было надо", возвращается в очищающей форме грезы-откровения. Третье и последнее видение заключает в себе решающее художественное вопло­щение того, что ребенок пережил, каторжник раскрыл, а художественная память совершенствует. Чудо встречи, ставшее чудом грезы, теперь ста­новится чудом воскресения. Здесь память и воображение, всегда подска­зывающие друг другу, сливаются в образ. Поэт более не свидетель, но создатель. "Исполнилось время" (Марк, 1 15). Здесь открываются уста поэта, мечта становится пророчеством, а пророчество - словом.

В начале "Мужика Марея" Достоевский вспоминает слова поляка-ка­торжника "Те hais ces brigands". Он заканчивает рассказ последним упо­минанием этих слов. В самый вечер своей грезы, пишет Достоевский, он снова встретил поляка-каторжника. "Несчастный! - восклицает он. - У него-то уж не могло быть воспоминаний ни об каких Мареях и никакого другого взгляда на этих людей, кроме "Те hais brigands!" Нет, эти поляки вынесли тогда более нашего!" В этой последней строке Достоевский воз­вращает читателя к действительности острога, действительности страда­ния, действительности, пережитой им за четыре года в Омске. Слова не­нависти, которые он приписывает страдающему поляку-каторжнику, он, несомненно, произносил и сам несчетное количество раз. Воспоминание о воспоминании о Марее, в конце концов, было не единственным воспо­минанием Достоевского. "Мне иногда и теперь снится это время по но­чам, - пишет он в "Мужике Марее". - и у меня иег снов мучительнее". "А те четыре года, - писал Достоевский брату Андрею по освобождении из острога в 1854 г., - считаю я за время, в которое я был похоронен живой и закрыт в гробу. Что за ужасное это было время, я не в силах рассказать тебе, друг мой. Это было страдание невыразимое, бесконечное, потому что всякий час, всякая минута тяготела как камень у меня на душе"¹³.

Дата добавления: 2015-10-28