Искусство Достоевского 5 страница

Сколько "услужников и прислужников" было среди приятелей Горян­чикова в его последние годы в остроге? "Очень'жалкий, вполне безответ­ный и приниженный" Сушилов, который плакал, когда Горянчиков вышел из острога, вел себя с ним как слуга, хотя "разговаривать не умел". Го­рянчиков всегда "жил очень ладно" с поваром Осипом, хотя тот тоже был "как-то неспособен поддерживать разговор", недостаток, неудивительный в "этом Геркулесе семи лет от роду". Загадочный, пугающий, но обычно смирный Петров был "не особенно сообщительный и разговорчивый че­ловек". Кроме этих каторжников, Горянчиков вроде бы в дружеских отно­шениях (мы говорим о простых русских каторжниках) с тихим и скром­ным Сиротиным, юношей с необычайно "прекрасным лицом", который тоже "говорил мало, редко смеялся"; со всеобщим любимцем Баклуши-ным, который впервые появляется в роли слуги Горянчикова в бане; и с евреем Исаем Фомичом Бумштейном - он и Горянчиков были "большие друзья". "Он бьш у нас один, и я даже теперь не могу вспоминать о нем без смеху. Исай Фомич наш, жидок, как две капли воды похож на ощипанного цыпленка. Это был человек уже не молодой, лет около пятидесяти, ма­ленький ростом и слабосильный, хитренький и в тоже время решительный. Глупый". Но у Горянчиюва с Исаем Фомичом были особые отношения.

Горянчиков общается время от времени со многими каторжниками из народа, но ясно, что по большей части эти отношения поверхностны. Не­сколько истинно дружеских лиц, часто из нерусских каторжников, выде-

ляются из общей массы. Нельзя было не заметить, пишет Горянчиков, "доб­рого, симпатизирующего лица" лезгина Нурры "среди злых, угрюмых и насмешливых лиц остальных каторжников. В первые полчаса, как я при­шел в каторгу, он, проходя мимо меня, потрепал по плечу, добродушно смеясь мне в глаза".

Среди каторжников из народа только с красивым и кротким дагестан­ским татарином Алеем Горянчиков состоит в настоящей дружбе: "Улыбка его была так доверчива, так детски простодушна; большие черные глаза были так мягки, так ласковы, что я всегда чувствовал особое удовольствие, даже облегчение в тоске и грусти, глядя на него"; "он был целомудрен, как чистая девочка, и чей-нибудь скверный, цинический, грязный или неспра­ведливый, насильный поступок в остроге зажигал огонь негодования в его прекрасных глазах". Алей - исключение, особенно среди русских ка­торжников. Его нравственная и физическая красота резко контрастирует с духовной обедненной и часто физически обезображенной внешностью простого каторжника.

И все же Алей, реальное и символическое воплощение совершенной нравственной красоты, занимает центральное место в духовном замысле "Мертвого дома": этот христоподобный образ - эмблема того внутренне­го, незатемненного образа человека, который Горянчиков наконец видит, после того как долго вглядывается в "насмешливые, изуродованные и страшные" лица вокруг него. Глубоко значим для "Мертвого дома" и ле­жащий в его основе нравственно-религиозной этики разговор Горянчико­ва с Алеем об их совместном чтении Нагорной проповеди:

"Я заметил, что некоторые места в ней он проговаривал как будто с особенным чувством.

Я спросил его, нравится ли ему то, что он прочел.

Он быстро взглянул, и краска выступила на его лице.

- Ах, да! - отвечал он, - да, Иса святой пророк, Иса Божий слова гово­
рил. Как хорошо!

- Что же тебе больше всего нравиться?

- А где он говорит: прощай, люби, не обижай и врагов люби. Ах, как
хорошо он говорит!" (1;4)

Символично, что именно подобный Христу Алей, а не Горянчиков про­износит слова Христа "прощай, люби, не обижай и врагов люби". Горян-чиков-кагоржник мог только молчать, когда Алей говорил эти слова - и не потому, что отрицал эти христианские заповеди (глубоко религиозные чувства Горянчикова очевидны), но потому, что в то время он не находил в себе способности, подобно Христу, прощать и любить своих "врагов". В "Мертвом доме" Достоевский замалчивает эту сторону пережитого Го-рянчиковым - и им самим. И все же, как мы знаем из его письма к Н.Д.Фон­визиной, он остро сознавал свою собственную неспособность в то время прощать своих врагов. Именно это мучительное и глубоко нравственное осознание своей собственной слишком человеческой природы сделало воз­можным для него прощать и любить на преображенном уровне искусства.

Примечательный мистер Кури в "Сердце тьмы" Джозефа Конрада ос­тавляет после себя отчет о своей деятельности в Конго, написанный для "Общества за уничтожение дикарских обычаев". Семнадцать мелко испи­санных страниц наполнены ''пылкими благородными словами" о способ­ности ''нас, белых" "употреблять власть для практически неограниченно­го блага".

Там не было никаких практических советов, которые прервали бы ма­гическое течение фраз, кроме своего рода примечания внизу последней страницы, неразборчиво вписанного, очевидно, много позже, нетвердой рукой - его можно было счесть изложением метода. Оно было очень про­стым, и в конце этого трогательного обращения ко всем альтруистичес­ким чувствам оно обжигало вас, сверкающее и ужасающее, как вспышка молнии с ясного неба: "Истребляйте всех этих скотов!"^м.

Странные символические отношения между альтруистическими и ми­зантропическими чувствами - это проблема, с которой сталкиваешься при любом тщательном изучении личности Достоевского и некоторых его ге­роев. Н.Н.Страхов в письме ко Льву Толстому от 23 ноября 1883 г. писал почти что с яростью о том, что он считая несоответсвием между Достоев­ским - "'проповедником гуманности" и реальной личностью Достоевско­го, между позой "головной и литературной гуманности" и реальностью "злого, завистливого, развратного" человека, который "воображал себя счастливцем, героем и нежно любил одного себя". Более всего напомина­ют Достоевского, утверждал Страхов, герой "Записок из подполья", Свид-ригайлов в "Преступлении и наказании" и Ставрогин в "Бесах". С такой натурой, писал Страхов, Достоевский "был очень расположен к сладкой сантиментальное™, к высоким и гуманным мечтаниям, и эти мечтания -его направление, его литературная муза и дорога. В сущности, впрочем, все его романы составляют самооправдание, доказывают, что в человеке могут ужиться с благородством всякие мерзости"³⁰.

Необычайно ханжеские слова Страхова несут на себе не только бремя редкой хтобы, возникшей на месте угаснувшей дружбы. Страхов писал о Достоевском и раньше, и весьма проницательно". Однако это письмо к Толстому интересно не столько свидетельством сложности натуры Дос­тоевского, сколько его значимостью при анализе литературных героев писателя. Вопрос, к которому привлекает внимание Страхов, - разрыв между личным негативным отношением к людям и абстрактным "литера­турным" гуманизмом - был, несомненно, вопросом, над которым Досто­евский глубоко размышлял в остроге, и как личность, и как представитель интеллигенции, воспитанный в либеральных традициях русского и евро­пейского гуманизма. Знакомство с русской действительностью стало для Достоевского сильным потрясением. "Тогда я был слеп и верил в теории и утопии, - писал он Е.И.Тотлебену в 1856 г - Я был осужден за мечты, за утопии"³². Через собственный опыт Достоевский пришел к острому со-

знанию своего отчуждения от народа как представитель своего класса. Горянчиков настаивает, что русский дворянин - не друг и не товарищ про­стому народу и никогда не может им быть. Его вечно будет мучить созна­ние его "отчуждения и одиночества".

Широкие общественные, психологические и идеологические пробле­мы - национальные по своему масштабу и своим следствиям - над кото­рыми Достоевский размышлял в период заключения и сибирской ссылки - в центре его внимания при изображении многих поздних героев. Иван Карамазов, разочарованный идеалист и абстрактный гуманист, оторван­ный от народа и от русской "почвы", выражает в теории и на практике проблему, которая со всей остротой встала перед Достоевским в остроге: "Именно ближних-то, по-моему, и невозможно любить, - цинично заме­чает Иван, - а разве что дальних". Достоевский поднимает тот же вопрос в начале "Братьев Карамазовых". В ответ на жалобу госпожи Хохлаковой о недостаточности "любви к человечеству", которая может легко исчез­нуть от чувства "неблагодарности", Зосима говорит:

"Это точь-в-точь как рассказывал мне, давно уже, впрочем, один док­тор. Человек был уже пожилой и бесспорно умный. Он говорил так же откровенно, как вы, хотя и шутя, но скорбно шутя; я, говорит, люблю че­ловечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я люблю человече­ство вообще, тем меньше я люблю людей в частности, то есть порознь, как отдельных лиц. В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за людей, если б это вдруг потребовалось, а между тем я двух дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о чем знаю из опыта. Чуть он близко от меня, и вот уж его личность давит мое самолю­бие и стесняет мою свободу. В одни сутки я могу даже лучшего человека возненавидеть: одного за то, что он долго ест за обедом, другого за то, что у него насморк и он беспрерывно сморкается. Я, говорит, становлюсь вра­гом людей, чуть-чуть лишь те ко мне прикоснутся. Зато всегда так проис­ходило, что чем более я ненавидел людей в частности, тем пламеннее ста­новилась любовь моя к человечеству вообще". (2;4)

Мировоззрение доктора - друга Зосимы напоминает - хотя и в баналь­ном и смягченном виде - сложную нравственно-психологическую дву­смысленность Достоевского в остроге. Действительно, особая склонность доктора любить человечество в целом тем больше, чем больше он ненави­дел людей в частности, почти что можно считать жестокой пародией на способность Достоевского превратить собственную горечь и отвращение в очищенный христианский гуманизм. В рассуждении о болезненных и уродли­вых началах "дурной совести" в "Генеалогии нравов" Ницше говорит:

"Этот секрет насилия над собой, эта жестокость художников, это на­слаждение в наложении на себя формы, на себя как на грубый, непокор­ный, страдающий материал и в пережигании воли, критики, противоре­чия, презрения, "нет" в эту форму, этот ужасный, страшный, радостный труд души, добровольно враждующей с самой собой, заставляет себя стра-

дать из радости в создании страдания - в конце концов вся эта активная "дурная совесть" — вы догадаетесь об этом - как лоно всех идеальных и воображаемых явлений, также произвела на свет изобилие странной но­вой красоты и утверждения, и, быть может, самое красоту. В конце кон­цов, что было бы "прекрасным", если бы противоречие вначале не осоз­нало самое себя, если бы безобразное вначале не сказало себе "я безоб­разно"?"⁴³

Искусство Достоевского в период после ссылки можно определить с психологической точки зрения как "противоречие" Ницше (активная "дур­ная совесть"), которая "осознает самое себя" - однако не в горечи и на­смешке над собой, как у Ивана Карамазова, Подпольного человека и Вер-силова ("Подросток"), но в самопреодолении, как у Горянчикова. Нам не нужно разделять с Ницше его глубокое недоверие и критику христианс­кой этики любви, самопожертвования и самоотрицания, чтобы признать, что он исследует подлинные психологические процессы в художнике, про­цессы, которые Достоевский исследовал прежде всего в собственном му­чительном опыте и позже спроецировал в своем творчестве. Признать в искусстве и в художнике психологическое и эстетическое явление субли­мации и преображения ни в коем случае не значит обесценить плод этого преображения или нравственно-эстетическую целостность процесса суб­лимации в самом художнике.

Противоречие и парадокс, тем не менее, находятся в самом центре мировоззрения, которое Достоевский вырабатывает после - и на основе -пережитого в остроге. Горечь и отчаяние, которые он чувствовал, но кото­рые он отверг в себе, нашли выражение в письме к Н.Д.Фонвизиной в 1854 г. Здесь противоречие принимает форму творческой диалектики; мы видим то, что можно было бы назвать христианским экзистенциальным центром мировоззрения Достоевского в его искусстве. Он говорит, что он "дитя века, дитя неверия и сомнения". И все же он также говорит о своей страшной "жажде верить, которая тем сильнее в душе моей, чем боле во мне доводов противных". Все же Бог даровал ему мгновения абсолютно­го спокойствия:

"В эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил в себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ веры очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действи­тельно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оста­ваться со Христом, нежели с истиной"³⁴.

Именно эта парадоксальная вера, жажда верить перед лицом "доводов противных" вдохновляла Достоевского в "Мертвом доме" и сделала воз­можным произведение образцовой истины и красоты.

Достоевский не мог позволить Горянчикову прямо говорить в горькой и вопрошающей, сомневающейся манере Ивана Карамазова о невозмож-

58 ■■■■■■

\

ности любить ближнего. Это было бы возможно только если бы Достоев­ский сам был сломлен духовным кризисом, который выстрадал в остроге. Это было бы признанием в стиле разочарованного идеалиста, ожесточен­ного человека из подполья, а не утверждением в стиле человека, который выстоял в духовном кризисе. Автор "Сцен из Мертвого дома" уже сражал­ся с этическими и духовными проблемами, которые такие люди, как Иван Карамазов, подпольный человек, доктор - друг Зосимы или Версилов в "Подростке", могут только поставить. То, что он пережил, очистило его от пустого абстрактного гуманизма. Горянчиков не предъявляет жизни не­возможных утопических требований. Он не мечтатель. В его воспомина­ниях нет ничего книжного или сентиментального. Он смотрит на людей без иллюзий, и все же в то же самое время вглядывается в их жизни с состраданием.

Путешествие вымышленного героя Достоевского привело его в ад оди­ночества и отчуждения, из которого не было выхода. Путешествие его жизни в этом смысле кончено. Но его обратное путешествие через свое отчуждение, путешествие человека, вышедшего из острога, и автора, пу­тешествие, которое он совершает в "Сценах из Мертвого дома", спаси­тельно. Спаситель погибшего народа, он сам спасен, очищен от вины, мизантропии и отчаяния, которые были наследием ужасных лет в остро­ге. Герой духовной автобиографии Достоевского в 1850-60-х гг. оказыва­ется, таким образом, возможно, единственно истинным или удачным "по­ложительным героем" в творчестве Достоевского, по крайней мере, един­ственным, кто завершил духовное путешествие, которое позже Достоевс­кий предназначил "великому грешнику".

22 декабря 1849 г. Достоевского вывели из Петропавловской крепости в Санкт-Петербурге на Семеновский плац. Там он был приговорен к казни вместе со своими товарищами за участие в кружке Петрашевского. В пос­леднюю минуту однако по "бесконечной милости" царя смертный приго­вор был отменен, и Достоевский был приговорен к каторге и ссылке в Сибирь. С радостью человека, воскрешенного из мертвых, Достоевский писал из своей камеры брату Михаилу несколькими часами позже:

"Брат! я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть — вот в чем жизнь, вот в чем задача ее. Я осознал это. Эта идея вошла в плоть и кровь мою. Да правда! <...> жизнь - дар, жизнь -счастье, каждая минута могла быть веком счастья. Si jeuness savait! Те­перь, переменяя жизнь, перерождаюсь в новую форму. Брат! Клянусь тебе, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце в чистоте. Я пере­рожусь к лучшему. Вот вся надежда моя, все утешение мое"³⁵.

Десять горьких лет в остроге и ссылке подвергли суровому испыта­нию решимость Достоевского переродиться в новую форму, но Достоевс­кий выжил в своей второй встрече со смертью. "Мертвый дом" свидетель­ствует о торжествующем "воскресении из мертвых". В "Мужике Марее"

Достоевский поместил символическое мгновение своего духовного кри­зиса и возрождения в Пасхальной неделе 1850 г. Четырьмя годами позже он вышел из острога в возрасте тридцати трех лет. Бессмысленно раз­мышлять о роли совпадений в духовной автобиографии человека, но в случае с Достоевским можно задаться вопросом, который важен для по­нимания некоторых его героев: мог ли Достоевский не сознавать, что Иисусу было тридцать три года, когда Он воскрес?

Глава 3

Дата добавления: 2015-10-28