Выход за пределы

Что может быть "выходом" за пределы себя? Очевидно, что "Я сам(а)" существую всегда во взаимоопределении с "другим" (базовая позиция, по Фихте). Но если иметь в виду движущие силы мотивации, воли, то в нашем мире, состоящем из сплетающихся связей Я-другого, можно выделить две широкие области с колеблющейся между ними границей, соотносимые не как черное и белое, но как половина темного и половина светлого, с диапозонами тоновых переходов. Одна полоса – наше "собственное существование", определяется магнетизмом Я: "Что мне нужно?" "Что Я хочу?" Полоса "не-собственного существования" определяется другим: "Что нужно другому (Другому)?" "Чего хочет Другой (или чего требует другое)?" Здесь другое / Другой (слово, знание, вещь, существо, люди) делается важнее, чем Я. И такова ситуация, в которой мы все живем, – располагаемся на обеих половинах и движемся в них и насквозь. "Личная миссия", по определению, разворачивается во второй из них.

На территории Я, как можно заметить, правит принцип удовольствия. Однако ведь сами удовольствия или неудовольствия тоже происходят из взаимодействия Я с другим: с предметами чувственного восприятия, объектами мышления, животными, людьми. Чтобы понять, чем различаются взаимодействия Я с другим на двух разных половинах, используем критерий активности/ пассивности. Как это ни удивительно, но процессы, мотивированные в направлении к Я, представляют переживания Я, пребывающего в пассивном, страдательном модусе: Я претерпеваю воздействия предметов и существ. (здесь Я – как господин, пребывающий в безделье, предоставляя деятельным слугам – объектам себя ублажать). Из такой позиции происходят удовольствия и неудовольствия. И если отсутствуют иные процессы, человек оказывается замкнут в "собственном бытии". (Для примера: Виктор Служкин пребывает на территории Я в ситуациях эстетических переживаний природы, женщин, интеллектуальных удовольствий и т.д.)

Однако почти никто не живет в изоляции в своем Я, ориентированном на удовольствие. Из мира к человеку (или из интериоризированного в человеке мира) взывает другое: ребенок, земля, область знания, сограждане, т.д. – и мотивирует человека. Служкин об этом говорит так:

"Я чувствую, что я не просто плоть от плоти этой земли. Я – малое, но точное ее подобие. Я повторяю ее смысл всеми извилинами своей судьбы, своей любви, своей души…"

И тогда уже сам человек проявляет активность в своем обращении к другому / Другому. Эта активность – неминуемо деятельность: воспитание ребенка; возделывание сада или погружение в природу для удержания связи с ней; распространение знания, организация общественных событий. И эта деятельность несет те эмоции, которые можно назвать "чистой радостью", счастьем, или заботу и озабоченность. (Так наш герой Виктор действует и чувствует относительно ребенка Таты; относительно своего края – рек, скал, тайги; относительно учеников и любимых людей).

Важна ли разница между удовольствием и чистой радостью? То и то подразумевает удовлетворение. Но в первом случае удовлетворение отвечает произволу Я и зависит от соотнесения с сущим: если в сущем есть соответствие воле Я, то есть и удовлетворение как удовольствие. Когда в сущем нет соответствия, возникает неудовлетворенность: неудовольствие. Во втором же случае это удовлетворение, отвечающее требованиям другого и зависящее от соотнесения с должным. Человек вслушивается в голос другого и старается в деятельности осуществить все, что может, лишь бы соответствовать должному. Если есть соответствие, есть и удовлетворение: чистая радость, – это счастье, что сделанное заняло свое место в мировом порядке, и все сложилось "как надо". Виктор Служкин, на своем путанном пути проходящий через передряги с взятыми им в поход подростками-недорослями (которых он саркастически кличет: "отцы"), выражает это переживание так:

"Я занимаюсь простыми, мудрыми и вечными делами – латаю свой корабль, поддерживаю огонь, готовлю пищу. Мир ясный и яркий: синее небо, белый снег, черные угли, алый огонь, оплетающий котлы, и желтая пшенная каша. Это все, что у меня есть. Но этого никто у меня не отнимет. … Я хочу веры в мир и в то, что я делаю".

Если же нет соответствия должному, возникает озабоченность, неудовлетворенность. Но что это за " должное "? Если оно определяется индивидуально и относится к взаимодействиям не только с людьми, но со всем миром, то не составляет нравственную норму или наш долг перед кем-то (религией, обществом). Скорее это должное – тот объективный вызов, который исходит из нас самих. Это производное всей нашей собственной природы, совокупности нашего опыта и представлений. Для Виктора должное – это "плоская и очень маленькая Земля, которой всем хватает", и "в ее центре" – родная Кама и северный Урал; это окружение любовью ребенка, который ведь сам "как душа без оболочки"; это такие действия относительно учеников, в результате которых те становятся сильнее; это пребывание с людьми "в святости", "когда ты никому не являешься залогом счастья и когда тебе никто не является залогом счастья, но чтобы ты любил людей и люди тебя любили тоже".

Что значит: должное другого диктует свои требования человеку? Например, в писании стихов эти требования предъявляют слова с их невмещаемыми объемами значений; таящиеся в подсознании образы; ритм и интонации живого языка; эстетика благозвучия; соотносимый с культурной традицией жанр и форма стиха. Здесь требуются усилия, и автор бьется со всеми препятствиями, случающимися на пути созревающего, формирующегося должного, – не в свое удовольствие, а как невольник своего проекта, пока, наконец, не успокоится в чистой радости, когда должное будет достигнуто.

«Проект» – вот важное определение того, что с нами происходит относительно должного: проект как выносимая изнутри вовне идея или мечта, должная осуществиться. И каждый раз в осуществлении проекта человек движется от сущего Я к провидимому должному, так преодолевая Я со всеми его данностями (или же это движение Я как проекта у Сартра).

Но из многого должного что-то мы осознаем для себя особенно важным и за это принимаем на себя добровольную ответственность. Так на поле должного, определяемого другим, вырастают наши "личные миссии".

В чем особенный смысл говорить о миссии? В том, что с ней связаны дополнительные силы и возможности роста. «Миссия» отличается от категорий «ценностей» и «смысла жизни», располагающихся и на территории Я, тем, что принципиально обращена к другому. И поскольку это всегда деятельность, требующая особых усилий, она питается мотивацией, исходящей из серьезных личных причин. То есть человек преодолевает себя, принимает ответственность за другое, так расширяя свои горизонты, так личная миссия, точнее, ее мотивация делается источником силы. (Служкин, несмотря ни на какие свои неудачи, усталость, падения, продолжает заботиться о Тате, служить и быть преданным ученикам, любимым людям, родному краю).

Все случаи служения – пример этому. Но та же деятельность (и учительская, и врачебная) без такой мотивации – не миссия и не источник силы. И наоборот, даже деятельность, которая видится другим бессмысленной, при наличии мотивации становится миссией и источником силы. (А у героя А. Иванова по большей части деятельность выглядит бессмысленной!)

Особенно это заметно в случаях навязанной деятельности, когда нам доступно определять не эту вынужденную деятельность, но лишь мотивацию к ней, и в случаях, когда мы не определяем цель предварительно, но вынуждены определять, будучи уже втянутыми, включенными в действие. Здесь мотивация миссии для нас синонимична свободе. (Это свобода в отчаянии – как у Виктора Служкина в конце романа:

"Служкин на балконе курил. Справа от него на банкетке стояла дочка и ждала золотую машину. Слева от него на перилах сидел кот. Прямо перед ним уходила вдаль светлая и лучезарная пустыня одиночества.")

Но ведь, конечно, само существование – это и есть навязанная деятельность и действие, которое мы вынуждены определять, будучи уже втянутыми в него. Что же мы можем делать относительно этого, в ответ на вызов невечности и всех неизбежных страданий? Можем проявить смирение, терпение – значит: просто принять. Принять как порядок вещей, отказаться от самообмана. Однако есть другой путь – принять как личный выбор.

То же утверждал Камю, когда писал свой миф о Сизифе, сводя воедино ситуацию абсурда и счастье победы, власти над судьбой:

"Сизиф смотрит, как в считанные мгновения камень скатывается к подножию горы, откуда его опять придется поднимать к вершине. Он спускается вниз. Сизиф интересует меня во время этой паузы. Его изможденное лицо едва отличимо от камня! Я вижу этого человека, спускающегося тяжелым, но ровным шагом к страданиям, которым нет конца. В это время вместе с дыханием к нему возвращается сознание, неотвратимое, как его бедствия. И в каждое мгновение, спускаясь с вершины в логово богов, он выше своей судьбы. Он тверже своего камня. … Сизиф учит высшей верности, которая отвергает богов и двигает камни. Он тоже считает, что все хорошо. Эта вселенная, отныне лишенная властелина, не кажется ему ни бесплодной, ни ничтожной. Каждая крупица камня, каждый отблеск руды на полночной горе составляет для него целый мир. Одной борьбы за вершину достаточно, чтобы заполнить сердце человека. Сизифа следует представлять себе счастливым."

Дата добавления: 2015-10-02