Спасибо, партизанская!

Раньше Михи в детдом устроился Петрович. На другой же день, взяв весь свой инструмент, он снова отправился туда, и вернулся совсем уже ночью. На следующий день пошел туда опять и еще на следующий – тоже... Через не­делю он вышел в детдом на работу. А несколько дней спус­тя перебрался туда совсем. Ему отвели старую пустующую избенку, в которой жил когда-то школьный сторож. Одну ее половину Петрович приспособил себе под жилье, а дру­гую – под мастерскую. Но в своей, жилой, половине он почти не бывает. Все что-то строгает, колотит, режет – то в корпусе, то в мастерской.

Митяй часто приходит к своему бывшему постояльцу и видит, что Петрович тут прямо изработался совсем. Будто решил весь детдом по кирпичику перебрать. Начал с того, что взялся все же перестилать полы. Бледный, закусив гу­бу от боли, целыми днями он ползал на одном колене. А по­том ходил с обожженными руками, когда паял кастрюли, тазы, умывальники. После рвал ладони проволокой, пы­таясь залатать изорванные сетки кроватей. Потом взялся за детдомовский – огромный, вконец запущенный – огород...

За Петровичем толпою ходят детдомовцы и пытаются ему помогать. Да много ли от них проку-то? А Петрович, правда, совсем тут изработался.

Митяй уже начинает сердиться на эту преподобную Марь Палну: ишь, обрадовалась, навалила на человека ра­боты – выше головы! А сам Петрович не понимает, что ли? Надо все же поговорить с ним. Вот сегодня же, не откла­дывая.

Конечно, Петрович и на этот раз оказался в мастерской. Митяй вошел тихонько и стал незамеченным у косяка. Дет­домовские мальчишки заполнили всю мастерскую, сгруди­лись у сломанных табуреток. Из-за плотной стены мальчи­шечьих спин Митяй не видит Петровича. Но хорошо слышит его негромкий, сипловатый голос:

– Чего ты уцепился за молоток? Зачем зажал изо всех сил в кулаке? Ты ему свободу дай. Вверх, конечно, рвани с силой. А вниз-то пусть он сам идет, сам. Слегка только придерживай ручку. Прицелься как следует и – р-раз! Вот так! И сил вдвое меньше расходуешь, и мозолей ручкой не натрешь, и рука не так устанет – ты же ей отдых даешь. Ну-ка, давай еще. Попробуй.

«Ну вот, – недовольно думает Митяй, – новое дело – теперь он еще и в учителя пошел! Точно – на части разры­вается. Нет, надо все же с ним поговорить!»

Глухой звонок из детдомовского здания прерывает его мысли.

– Все, ребята, на обед! – говорит Петрович. – Приходите часа через два, еще поработаем. Все, все! Положите молотки!

Мальчишки неохотно поворачивают к двери и идут на обед. Проходя мимо Митяя, кивают ему как знакомому – к нему здесь уже привыкли.

– А, гость к нам! – замечает его и Петрович. Он под­ходит к Митяю и протягивает руку. – Здравствуй, Дмит­рий!

Левой рукой он придерживает рыжую Таньку, которая, как всегда, примостилась у него на груди. Эта девчонка совсем обнаглела – прямо не слазит у него с рук.

– А ты чего не идешь обедать? – строго спрашивает ее Митяй.

Танька еще крепче прижимается к Петровичу, боясь, что ее сейчас будут от него отрывать.

– Ладно, мы с ней после поедим! – говорит Петрович и опускается на лавку, поудобнее устраивая свою неживую ногу.

Митяй садится рядом и начинает разговор.

- Петрович, скажи, кем ты здесь работаешь?

- Да вроде как столяром, – отвечает тот. – А что?

- Это тебя приняли столяром. А работаешь кем? Что делаешь?

- Ну как? Что надо, то и делаю.

- То-то и оно – «что надо»! А, может, им скоро надо будет весь дом по кирпичику перебрать? Или, к примеру, свой самолет построить?

- Зачем самолет? – удивляется Петрович. – Детдому самолет совсем не нужен. А вот дом по кирпичику пере­брать не помешало бы – он уже от старости сыплется. Да не осилить нам...

- Ты что, Петрович, не видишь, что на тебя всю работу взвалили? Ты же делаешь им то, что сроду тут не делалось! А эта Марь Пална – просто эксплуататор!

- Может, и эксплуататор, – неожиданно соглашается Петрович. – Только себя-то она эксплуатирует в первую очередь. Кем она работает, знаешь?

- Директором! – уверенно отвечает Митяй.

- Нет, это она значится директором. А работает... Кем она только не работает! И воспитателем, и швеей, и нянеч­кой. Бывает даже прачкой и истопником. Словом, ма­терью она работает вот им, – Петрович кивает на задре­мавшую у него на руках рыжую Таньку. – Как тут точно узнать, что ты должен делать, а что – не должен? Кто это может сказать? Только сам человек для себя решает.

- Но ты на себя погляди – совсем доходяга стал!

- Нет, Дмитрий, это только видимость такая. И устаю, и не высыпаюсь – это да. А только хорошо мне здесь. За долгое-долгое время хорошо. Нужен я им. – И Петрович крепче прижимает к себе спящую девчонку. – А как это хорошо, когда кому-то ты нужен!

Митяй внимательно смотрит на Петровича и видит, как сильно тот изменился. Из его глаз исчезла тихая затравленность, они наполнены мягким теплым светом. Наверное, свет тот согревает и самого Петровича, и окружающую его детдомовскую ребятню...

Михась собирался в детдом почти в открытую, не таясь. Иногда ему даже хотелось, чтобы тетка догадалась и под­няла бы крик, наверное, тогда ему было бы легче с ней объясняться. Но тетка – его всегда все видящая, все знаю­щая, вечно всех подозревающая тетка – на этот раз ни о чем не догадывалась.

В субботу Михась объявил друзьям: «Все, завтра ухо­жу!» Тетке же так ничего и не сказал – духу не хватило. По воскресеньям тетка обычно уходит на базар пораньше. И Михась, как только она поднялась, тоже встал, стал оде­ваться.

– Чего это в такую рань-то вскочил? – поинтересовалась тетка. – Однако тут же и догадку высказала: – Поди, опять на кого-нибудь спину гнуть пойдешь. Ох, и люди бес­стыжие, ох бесстыжие! Нашли себе дурачка и ездют на нем, ездют...

Михась даже обрадовался, что тетка начала свою всег­дашнюю песню, и с ходу бухнул:

- Я в детдом ухожу!

- Вот-вот, только там тебя еще и не было! Что там-то позабыл?

- Тетя Поля, я ухожу в детдом. Насовсем. Жить ухо­жу, – тихо, почти шепотом произнес Михась.

И этот Мишкин шепот вдруг оглушил тетку. Она запну­лась за пустое пространство, как-то неуклюже повернулась к племяннику и вроде не сразу разглядела. И по тому, как он это сказал, по тому, как стоял теперь и смотрел на нее, она поняла, что это правда.

Тетка хотела что-то сказать или спросить, немо пошеве­лила губами, но слов не получилось – лишь тихое сдавлен­ное мычание. И тогда она заплакала. Так горько, так без­утешно, словно только что получила еще одну похоронку. Неуклюже проковыляла к табуретке и всей тяжестью рух­нула на нее. Словно в яму упала.

Миха ждал, что тетка станет кричать, ругаться, дока­зывать свои права на него, и приготовился ей ответить. Но от ее безудержных горьких тихих слез, от такого непри­творного горя он растерялся. Стоял неподвижно, не зная, что делать. Тетка долго давилась слезами, прежде чем смогла что-то произнести:

– Что же ты, а?! Как же это надумал-то такое? Госпо­ди! Да ведь одна я, на всем белом свете одна-одинешенька... Думала, согреешь на старости лет... Да как же это?

У Михи остренько, больно кольнуло в груди, и боль эта кинулась к горлу, а потом резанула по глазам. Ему мучи­тельно захотелось подбежать к плачущей тетке, обнять ее, пожалеть. Но он не мог двинуться с места и по-прежнему молча стоял посреди комнаты.

– А я ли не старалась! Ночей не спала, жилы из себя вытягивала. А все для кого, для кого? Для тебя, для тебя одного! Мне-то зачем все это? – тетка обвела взглядом квартиру.

Михась следом за ней тоже оглядел квартиру и пожал плечами. Он никогда не знал, зачем в доме столько ненуж­ных для жизни вещей. Хорошо, что тетка переключилась на любимую свою тему – у него сразу на душе полегчало. Но она вдруг резко дернула головой, будто хотела ее вовсе отбросить, ударилась затылком о стенку и задохнулась от плача.

– Господи! Одна! Как перст одна останусь в этом до­му! Да что в дому – на всем свете белом одинешенька. Го­лову не к кому приклонить. Ни пожалиться, ни самой по­жалеть...

Михась смотрел на плачущую тетку, и ему было по-на­стоящему жаль ее. Он будто впервые увидел, какие у нее красные, пожженные у печи руки, тяжелые опухшие ноги, глубокие морщины на лице. И впервые ясно понял, что она уже стара и совершенно одинока. И Михась дрогнул, зако­лебался: а может, все-таки остаться? Он еще раз оглядел комнату, взгляд его уперся в патефоны – все три стоят рядочком на гардеробе. И все в нем восстало. Вместо жалости он почувствовал раздражение, досаду. Нет, уйти. И сегодня, сейчас же!

– Я буду приходить к тебе на выходные, – говорит он тетке. – Если тут чего надо будет сделать, сама не начи­най, приду – сделаю.

Эти Мишкины слова окончательно отделяют его и от до­ма, и от тетки. И она, поняв это, вдруг сползает с табурет­ки и бухается перед ним на колени:

– Мишенька, родненький, останься! Все – тебе! Мне ничего не надо. Будешь всю жизнь – как сыр в масле. Что захочешь – твое будет. У меня же денег...

– Тетя Поля! Встаньте сейчас же! – непривычно резко крикнул Михась, не заметив, что впервые называет ее на «вы», как чужую.

И было в его голосе что-то такое, что заставило ее по­слушно встать и замолчать. Она сидела у стола, тихо плакала и невидяще таращила слепые от слез глаза. Ми­хась сходил в кладовку, принес оттуда маленький фанер­ный чемоданчик и узел с вещами. В чемоданчике – то, что Михась решил взять с собой: фотографии, письма родите­лей, несколько книг, компас – подарок Быстровых. А на самом дне, завернутый в мамину косынку горохами лежит старый плюшевый медведь – тот самый, синий, которого они покупали в магазине вместе с отцом. Давным-давно. Когда еще водились на свете синие медведи. Когда еще бы­ли живы родители. Когда еще не было войны.

А в узле лежат вещи, которые Михась решил раздать своим друзьям на память. Он отворил дверь – они уже дав­но топтались в сенях, не решаясь войти. Михась боялся, что тетка станет ругаться из-за этих вещей. Но она непри­вычно равнодушно смотрела, как он одаривает друзей, и только все повторяла сквозь слезы:

– Господи! Да как же это? Да как же это?!

Михась раздавал друзьям свои рубахи и курточки – ему они теперь ни к чему. Только Никита, которому все Михино мало, получил подарок не для себя, а для Бориски – голубой бархатный костюмчик, в котором Михась ходил еще в детсад. Да Анке достался не наряд, а две книжки – ее лю­бимый «Овод» и «Человек с Луны». В другое-то время она, наверное, от радости бы прыгала. А сейчас стоит безучаст­но и молча плачет.

Тетя Поля вдруг, словно пробудившись, засуетилась, за­беспокоилась:

- Себе-то, себе возьми, что надо! Бери, что получше да потеплее!

- Да ничего мне, тетя Поля, не надо! Казенное же мне все выдадут. Как у всех.

- Казенное? Господи, да зачем же казенное-то? Своего разве нету? Нищие мы, что ли?

И она начинает снова плакать.

- Так денег-то, денег-то возьми! – вдруг вспоминает она. – Они кармана не оттянут, а пригодятся завсегда.

- Да какие там деньги! Ну, скажи, зачем там деньги? У одного, значит, будут, а других – нет. Хорошо это разве, а?

- Да как же без денег-то совсем?

- Да ведь я в детдом ухожу. Понимаешь – в детдом. Там и накормят, и оденут.

- В детдом! – Тетка впервые произнесла это слово. Оно было колючим и больно ранило. – В детдом! Господи, в детдом! А документы-то! – снова всполошилась она. – Поди-ка, документы там какие нужны.

– Да не беспокойся ты. Все я уже взял. Все, что нужно.

И от того, что он все уже приготовил, сделал, что ниче­го-то ему от нее не нужно, стали теткины слезы еще более едкими, жгучими.

– Ну ладно, тетя Поля, все. – Михась подошел к тет­ке и неловко топтался рядом, не зная, куда деть руки. – Ладно, ты не плачь. Я ведь не далеко куда-нибудь – здесь же, в городе остаюсь. И к тебе приходить буду – разре­шают, я спрашивал. Вот в следующее воскресенье и приду... Ну, я пошел. До свидания.

- Дак я провожу тебя! – слабо, без надежды в голосе говорит тетка, заранее зная, что ответит племянник.

- Ну вот еще! Чего меня провожать? Не маленький, кажется. Да вот они проводят, – кивнул он в сторону друзей.

Михась говорит громко, бодро, будто ничего особенного не происходит. Только когда уже подошел к двери с чемо­даном в руке и обернулся последний раз да увидел робко привставшую с табуретки тетку, ее кричащие глаза и заку­шенную губу, – не выдержал. Выронил чемодан, шагнул к тетке, ткнулся лицом в грудь и заплакал...

Анка, Митяй и Никита проводили его только до угла. Дальше с ним идти он не разрешил. Попрощался с каждым по-взрослому, за руку, молча. И пошел, не оборачиваясь.

Михась шел по Партизанской с маленьким чемоданчи­ком в руке. И его худенькая хрупкая фигурка вовсе не вы­глядела жалкой.

Неожиданно прорисовалось в ней что-то взрослое. Друзья смотрели вслед уходящему другу, и им казалось, что путь ему не до моста, в детдом на Заречной, а далеко-далеко, в какую-то новую, неведомую им жизнь.

Перед поворотом Михась обернулся. Разом увидел всю Партизанскую – два ряда неказистых домишек, строй то­полей вдоль дороги, заросшую травой канаву, глядящих на него друзей...

Прощай, Партизанская! Спасибо тебе за все. За то, что приютила в лихой час. И за суровые твои уроки, и за стро­гую доброту. За то, что щедро согрела своим теплом и на­учила, как согреть озябшего еще больше, чем ты сам. За то, что, маленькая и неказистая, ты всегда останешься са­мой большой и прекрасной. Спасибо за то, что случилась в судьбе и теперь останешься в ней навсегда!

Содержание

Здравствуйте, люди добрые! ……………………...
Постоялец ………………………….........................
Письмо от мамы …………………………...............
Как помочь Сурену? …………………………........
Эвакуированные ……………………….…..............
А я буду ждать! ………………………………........
Самая близкая родня ………………………...........
Анка ………………….….........................................
Мужайся, сын! ……………………….....................
Зима залютовала ………………………………......
Как же ты выжил, отец? …………………….….....
Ищи ответ в своем сердце ………………….…......
Держись, Петрович! …………………..…..............
Весна …………………..….......................................
Госпиталь ……………………..................................
Так ты взрослый, сынок?! …………………...…....
Река нашего детства ……………………................
Что главное в жизни? …………….……….............
Когда-нибудь после войны … ………….…….….
Что оставляет на земле человек ……………...…...
«Решай свою судьбу сам» …………..………….....
Спасибо, Партизанская! ………………..……........

Дата добавления: 2015-10-24