СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК. красоте?» — для него уже не вопрос, а непреложная истина» (Собр

красоте?» — для него уже не вопрос, а непреложная истина» (Собр. соч.: В 4 т. Вашингтон, 1968. Т. 4. С. 201, 236). В 1915 Сологуб писал о новейшей по­эзии в целом: «Искусство наших дней... стремится преобразить мир усилием творческой воли... Само­утверждение личности и есть начало стремления к луч­шему будущему» (Русская мысль. 1915. № 12. Отд. 2. С. 60). Эстетическая борьба разных течений вовсе не была забыта. Но она не отменяла общих тенден­ций развития поэтической культуры, что хорошо поняли русские эмигранты. Они обращались на рав­ных к членам противоборствующих групп. Вчераш­ние соратники Гумилева (Оцуп, Г.Иванов и др.) не только выделили фигуру Блока в ряду его современ­ников, но и избрали его наследие точкой отсчета сво­их достижений. По мнению Г.Иванова, Блок — «одно из поразительнейших явлений русской поэзии за все время ее существования» (Иванов Г. Собр. соч.: В 3 т. М., 1994. Т. 3. С. 163). Оцуп нашел немалую общ­ность между Гумилевым и Блоком в области сохра­нения традиций отечественной культуры: Гумилев — «поэт глубоко русский, не менее национальный поэт, чем был Блок» (Оцуп Н. Литературные очерки. Па­риж, 1961. С. 45). Г.Струве, объединив едиными принципами анализа творчество Блока, Сологуба, Гумилева, Мандельштама, пришел к заключению: «Имена Пушкина, Блока, Гумилева должны быть на­шими путеводными звездами на пути к свободе»; «идеал свободы художника» выстрадан Сологубом и Мандельштамом, слышавшим, «как Блок, шум и про­растание времени» (Струве Г. О четырех поэтах. Лондон, 1981. С. 35,36).

Большая временная дистанция отделила деятелей русского зарубежья от родной стихии. Забвению были преданы огрехи конкретных споров прошлого; в ос­нову понятий Св. был положен сущностный подход к поэзии, рожденный родственными духовными зап­росами. С такой позиции по-иному воспринимаются многие звенья литературного процесса начала века. Гумилев писал (апрель 1910): символизм «явился след­ствием зрелости человеческого духа, провозгласивше­го, что мир есть наше представление»; «теперь мы не можем не быть символистами» (Собр. соч. Т. 4. С. 170). А в январе 1913 утвердил падение символизма и по­беду акмеизма, указав отличия нового течения от предшествующего: «Большее равновесие между субъектом и объектом» лирики, освоение «вновь про­думанной силлабической системы стихосложения», согласованность «искусства символа» с «прочими способами поэтического воздействия», поиск слов «с бо­лее устойчивым содержанием» (Собр. соч. Т. 4. С. 171-173). Тем не менее даже в этой статье нет отъедине­ния от священного для символистов провидческого назначения творчества. Гумилев не принял их увле­чения религией, теософией, отказался вообще от об­ласти «неведомого», «непознаваемого». Но в своей программе наметил путь восхождения именно к этой вершине: «Наш долг, наша воля, наше счастье и наша трагедия — ежечасно угадывать то, что будет следу­ющим часом для нас, для нашего дела, для всего мира, и торопить его приближение» (Там же. С. 173-174). Через несколько лет в статье «Читатель» (опубл. 1923) Гумилев утверждал: «Руководство же в перерождении человека в высший тип принадлежит религии и по-

эзии». Символисты мечтали о пробуждении боже­ственного начала в земном существовании. Акмеисты поклонялись таланту, пересоздающему, «растворяюще­му» в художестве несовершенное, сущее, по определе­нию Гумилева, «величественному идеалу жизни в ис­кусстве и для искусства (Там же. С. 391). Параллель между творчеством двух направлений, их выразителя­ми — Гумилевым и Блоком закономерна: они сходно обозначили высшую точку своих устремлений. Пер­вый хотел причаститься «к мировому ритму» (Там же. С. 173); второй — включиться в музыку «мирового оркестра» (Собр. соч. Т. 5. С. 371). Труднее причис­лить к такому движению футуристов, с их поношени­ем русской классики и современных мастеров стиха, искажением грамматики и синтаксиса родного языка, поклонением «новым темам» — «бессмысленности, тайно властной ненужности» («Садок судей. II». М., 1913. С. 3). Но члены самого многочисленного объе­динения «Гилея» называли себя «будетлянами». «Бу-детляне, — пояснил В.Маяковский, — это люди, ко­торые будут. Мы накануне» (Маяковский В. Поли. собр. соч.: В 13 т. М., 1955. т. 1. С. 329). Во имя человека будущего сам поэт и большинство участников группы славили «настоящее большое искусство художника, изменяющего жизнь по своему образу и подобию» (Там же. С. 284), мечтами о «чертеже зодчего» (Там же. С. 351) в своих руках, предопределяющего грядущее, когда восторжествуют «миллионы огромных чистых любвей» («Облако в штанах», 1915). Грозя устрашаю­щими разрушениями, русские футуристы тяготели все-таки к общей для новейшей поэзии начала 20 в. на­правленности, утверждая возможность преобразить мир средствами искусства. Это «сквозное» русло твор­ческих поисков, неоднократно и разновременно вы­раженных, сообщило самобытность всем течениям отечественного модернизма, отмежевавшегося от сво­его зарубежного предшественника. В частности, был преодолен искус декаданса, хотя многие «старшие» символисты сначала восприняли его влияние. Блок писал на рубеже 1901-02: «Есть два рода декадентов: хорошие и дурные: хорошие — это те, которых не сле­дует называть декадентами (пока только отрицатель­ное определение)» (Собр. соч. Т. 7. С. 25).

Эмигранты первой волны осознали этот факт глуб­же. В.Ходасевич, допустив спорные суждения по пово­ду позиции отдельных поэтов (В.Брюсова, А.Белого, Вяч.Иванова и др.)» уловил суть тенденции: «Симво­лизм очень скоро ощутил, что декаденство есть яд, бродящий в его крови. Все последующие гражданские войны его — были не чем иным, как борьбою здоро­вых символистских начал с больными, декаденскими» (Собр. соч.: В 4 т. М., 1996. Т. 2. С. 183). Трактовку Ходасевичем «упадочнических» черт можно вполне распространить и на опасные проявления в практике не­которых других модернистов, напр., футуристов: «бес де-каденства» «спешил превратить свободу в разнуздан­ность, оригинальность в оригинальничание, новизну в кривляние» (Там же. С. 185). Постоянный оппонент Ходасевича Г.Адамович, признавая у Маяковского «та­лант огромный, редкий», блестящий даже тогда, когда он «ломал русский язык в угоду своим футуристичес­ким прихотям», сходно толковал отступления поэта (и его единомышленников) от священных основ под­линного вдохновения: «Развязность, поза, ходульное,

Дата добавления: 2015-08-20