Глава 4. Русская ментальность, отголоски холодной войны, формы глобализации, опасности глобализации 6 страница

Как известно, любое действие рождает противодействие. Чем сильнее надавить на пружину, тем более сильной последует отдача. И, соответственно, чем более наглая экспансионистская политика реализуется кем-то, тем с более мощным сопротивлением ему придется встречаться. Поэтому неудивительно, что на волнах экспансий появлялись тенденции к крайне агрессивному национализму, шовинизму, ксенофобии, религиозному фундаментализму и этническому сепаратизму. «Национальные возрождения», «возвраты к корням», развитие традиционализма в культуре – все это варианты ответа на характерное прежде всего для Запада ускорение жизненного темпа, благодаря которому оторванное от своих корней общество начинает испытывать потребность в прочных культурных основаниях перед лицом унифицирующих национальные культуры перемен. Ф. Фукуяма усматривает в качестве причины возрождения исламского фундаментализма всего лишь осознание мусульманским миром его экономической неконкурентоспособности и связанное с этим отсутствие признания его со стороны других стран – более развитых. Но настоящая причина другая. Исламский фундаментализм – закономерный ответ не на мирный еще больший экономический подъем развитых стран, а на американский империализм. Ислам ужален не развитием капиталистического мира, а экспансией этого мира. Америка, разворачивая войну в Ираке, множит себе врагов, по сути, не столько уничтожая ислам, сколько способствуя его укреплению, упрочению его ненависти к США и, возможно, даже созданию антиамериканского фронта (не зря С. Жижек предположил, что истинной мишенью в этих операциях может являться само американское общество, где цель – сокращение излишней свободы в нем[344]). Но если экспансия создается хитрыми (не военными, а идеологическими) путями, тайно, в обход сознания, классический принцип противодействия не сработает в полной мере.

Сегодня весь (незападный) мир ошарашен внешней политикой США, которые, разворачивая войны и прикрываясь демократизацией и помощью ущемляемым народам, на деле совершают абсолютно антигуманную экспансию. Интеллектуалы посвятили этой проблеме немало трудов. Так, в журнале «Логос» мы находим достаточно содержательные работы, в которых рассматриваются события, связанные, прежде всего, с геополитической деятельностью Соединенных Штатов. «…невозможно оправдать угрозу создания мировой державы, не интересующейся миром, которого она не понимает, но готовой на решительное силовое вмешательство всякий раз, когда кто-то делает что-то, что не нравится Вашингтону»[345], – пишет Э. Хобсбаум, отмечая особую опасность империй, которые преследуют свои интересы, убежденные в том, что оказывают услугу человечеству. Вообще, Америка уверена в своей «демократической» миссии, как никогда. Янки считают, что не воюют, а насаждают справедливость (именно насаждают). Это ни что иное как парадоксальная позиция «военного пацифизма», «гуманитарного милитаризма» или «гуманистической интервенции», согласно которой война ведется ради мира и против угрозы войны. В гитлеровской Германии женам посаженных в концентрационные лагеря людей говорили, что их мужья находятся под охраной (от кого?). Абсурд что здесь, что там.

Американцы оправдывают свои действия не только борьбой с диктатурой С. Хусейна, не только борьбой с милитаризмом (воплощая в себе дух диктаторства и милитаризма), но и религиозной борьбой со злом. Так, Буш, не имея уже никаких рациональных доводов в защиту своих деяний, стал использовать риторику этакого христианского фундаментализма, присвоив себе статус божественного суда. Н. Плотников пишет по этому поводу в несколько саркастичной манере: «Характерные особенности нового стиля проявились в преддверии военных действий в Ираке — религиозная риторика официальных выступлений становилась тем активнее, чем меньше оставалось у администрации рациональных доводов в пользу ее внешнеполитических акций на форуме международных институтов. Ни наличие оружия массового поражения, ни связь с бен Ладеном, ни оправданность интервенции нормами международного права и резолюциями ООН доказать не удалось. В результате осталась лишь терминология борьбы со Злом, угрожающим Америке, и божественная миссия нести свободу народам как эффективная легитимация военных действий. Как в старой формуле, приписываемой Тертулиану, — «верую, ибо нелепо» — единственное оправдание находится в том, что все рациональные оправдания отсутствуют»[346].

Как говорится, благими намерениями…, но во внешней политике штатов едва ли просматриваются благие намерения. Разве не об этом писал Ю. Хабермас, выступая против самоуправства НАТО и говоря о США как о государстве, использующем политику силы при наведении порядка, а по сути преследующем свои интересы? «… политика прав человека, которая оправдывает интервенцию, совершает категориальную ошибку. Она обесценивает и дискриминирует «естественную» тенденцию к самоутверждению. Она стремится прикрыть нормативным масштабом полюс власти, который избегает нормирования»[347]. США, по мнению Ю. Хабермаса, войной в Ираке разрушили свой имидж державы, гарантирующей действенность международного права, уничтожили свой нормативный авторитет. «Не было соблюдено ни одно из двух условий международно-правовой обоснованности применения военной силы: отсутствовала ситуация, при которой могла бы идти речь о самозащите от актуального или непосредственно предстоящего нападения, не было постановления Совета Безопасности в соответствии с главой VI Устава ООН, которое давало бы США соответствующие полномочия»[348]. По утверждению П. Андерсона, ООН – не организация, следующая беспристрастности, а прикрытие воли Америки, которая осуждает и наказывает лишь тех, кто не является союзником США[349]. Подобного мнения придерживается И. Валлерстайн, когда говорит, что Совет Национальной Безопасности, ООН, Мировой банк и МВФ – институты той конструкции, которую навязали США мировой системе[350].

Сами американцы склонны оправдывать политику своего правительства необходимостью обезопасить мир от терроризма и диктата и водрузить знамена демократии везде, где только можно; мир погряз в войне – войне всех против всех, – и потому необходим гегемон, гоббсовский Левиафан, гарант мира и справедливости,.. который, вместе с тем, стоит выше всяких прав – в том числе и международного права. Но левиафану нужно показывать всем, что он левиафан, демонстрировать свою силу, что он и делает, устраивая то военную, то экономическую экспансию – и никакие угрызения совести здесь неуместны[351]. Это снова напоминает позицию инфантильного ребенка, который силой водружает легитимность своей воли перед другими детьми, не зная о том, что сила не легитимирует, а делегитимирует его волю. Но что ему это знание…, зачем ему мораль и право, если в руке есть разящий меч, а в душе – желание быть единственным и неповторимым.

Остается удивляться тому, как эффективно американцам промыли мозги относительно войны в Ираке. Средства массовой манипуляции заставили американцев «искренне» ненавидеть Ирак и режим С. Хусейна. Массы не воспринимают рассуждения и не обладают способностью глубокого понимания проблемы. Вместо этого они склонны воспринимать зачастую совершенно немотивированные и иррациональные высказывания о ней авторитетных лидеров. Этой особенностью масс и пользуются политические лидеры для легализации любого своего действия – в том числе военного.

Поскольку глобализация, по сути, является естественным и объективным процессом, термин «антиглобализм» представляется бессмысленным. Осуществляя терминологические придирки, следует сказать, что он, приставкой «анти» указывая на оппонирование глобализации, отрицает ее, а значит, и почти весть научно-технический прогресс, прогресс коммуникаций и многие-многие достижения человечества. Антиглобалист – это не тот прогрессивный человек, который не приемлет политики транснациональных корпораций, а тот, кто, надев на себя набедренную повязку, пляшет вокруг костра и призывает вернуться в доцивилизационное состояние (подобно Ж.Ж. Руссо, провозглашающего принцип «назад, к природе!»). Но деиндустриализация невозможна, и не стоит даже задумываться о такой смешной перспективе. Глобализации как таковой оппонировать нельзя, но можно выступать против тех ее тенденций, которые взяты на вооружение корпоратократией. Следовательно, противники глобальной политики не являются противниками глобализации в целом, а выступают защитниками альтернативного процесса глобализации. Таким образом, вместо (совершенно бессмысленного) термина «антиглобализм» следует использовать термин «альтерглобализм».

Как раньше, так и сейчас некоторые ученые не признают во внимание концепции, связанные с мировыми заговорами. Так, К. Поппер приводит следующий (и единственный) аргумент, опровергающий теорию глобальных заговоров: поскольку жизнь общества – это деятельность гибких, хрупких, а потому изменчивых институтов и традиций, она вызывает множество непредвиденных и непредсказуемых реакций в социальной структуре, которые мешают осуществиться планам возможных заговорщиков[352]. Иными словами, Поппер говорит о чрезвычайной сложности осуществления планов, касающихся глобальной сферы. Однако сложно – не значит невозможно. Аргумент Поппера, несомненно, играет важную роль для поддержки его «антизаговорщической» концепции, но его нельзя воспринимать как бесспорный. Естественно, социальная ткань изменчива и неоднородна, но некоторые из описанных тенденций как раз направлены на ее упрощение и гомогенизацию, что позволяет (может быть, несколько поспешно, но все же позволяет) сделать определенные выводы. Кроме того, работа «Открытое общество и его враги» вышла достаточно давно (1945 г.), и во время ее публикации тело мирового социума пока не ощущало так остро действие этих тенденций. Нельзя сказать, что оно особо остро чувствуется сейчас (поэтому – в отсутствии остроты – тема остается дискуссионной в научных кругах), но банально заявлять о том, что в начале двадцать первого века глобализация (и ее культурно-политические «минусы») ощущается намного сильней, чем в середине двадцатого – это просто очевидно. Адресую следующую фразу всем убежденным противникам идеи мирового правительства: если вы смеетесь над этой идеей и твердолобо заявляете о том, что она – изобретение параноика, – попробуйте ее фальсифицировать окончательно и бесповоротно. Я еще нигде не видел ее качественную фальсификацию, равно как и качественную верификацию. Но вместе с тем вижу, что аргументы, ее верифицирующие (некоторые из них я – в меру сугубо своего понимания – изложил в настоящей работе), на чаше весов несколько перевешивают аргументы, ее фальсифицирующие. К тому же диагноз «паранойи» лишается всякого смысла в паранойяльной реальности.

Если идею существования претендующего на статус траснационального паноптического всевидящего Ока мирового правительства и реализации им такой бесчеловечной глобальной политики (как пишут многие исследователи) принимать за аксиому, то чем дальше наша внутренняя политика под нее прогибается, тем мы хуже самим себе и делаем. И попав под гнет гиперимпериалистов, не поздоровится не только обычному народу, но и хорошо ошпарит сакральные венценосные зады представителей правительственного сословия. Но будет уже поздно… Эсхатологический и даже танатальный полит-проект «нового прекрасного мира» – скорее реальность, а не фантастическая антиутопия, созданная чьим-то богатым воображением. По сравнению с ним все традиционные баталии левых против правых, а правых против левых – всего лишь детская игра в войнушку. И эти игры-баталии глобалистам просто необходимы, так как с помощью них целесообразно поддерживать напряженное состояние в том или ином обществе и противодействовать его сплочению. Пока одни тянут на себя канат, восклицая «Да», а другие пытаются его перетянуть, не менее громогласно возражая «Нет», пружины и механизмы глобализма набирают ход, угрожая поглотить как тех, так и других. Если бы все (оппозиционные, пусть и ныне задавленные) силы вместо привычной для них междоусобной борьбы сплотились и выступили против структур, от которых исходит опасность, в лице как сегодняшнего правительства (локальный уровень), так и транснациональных корпораций (глобальный уровень), то, возможно, наметилась бы видимая линия пути к победе. Однако, вражда за самоутверждение оказывается более важной.

Это выводит нас на диалектику коллективизма и индивидуализма. Свободомыслящие люди предпочитают думать, что индивидуализм – это хорошо, это проявление независимости (мышления и вообще жизни), а коллективизм – это плохо, это проявление тотального конформизма. Но не всегда такой подход на поверку оказывается правильным. Индивидуализм со всей его свободофилией в некоторых случаях оборачивается минусом: он не может являться серьезным оружием против больших в количественном смысле организаций (особенно если последние представляют из себя некую именно коллективную общность, единицы которой объединены одной целью и одними средствами); одного человека ликвидировать всегда легче, чем целый коллектив, один человек всегда слабее коллектива. Коллективизм же может являть себя не только в обезличенном конформном виде, но и быть коллективизмом с человеческим лицом; тогда он уже объединяет не массу или толпу, которая в своей совокупности глупее отдельного человека, а сообщество интеллектуально развитых критически мыслящих людей. Именно этот коллективизм с человеческим лицом, которому присущ как коллективный интеллект, так и сила объединенных субъектов, может быть эффективным оружием против узурпаторов, и только путем сплочения оппозиции представляется возможным достичь поставленной цели. Важно помнить, что этнос, культура, СМИ и производственные отношения которого управляются извне, перестает быть этносом.

Интересны идеи некоторых футурологов относительно того, что ждет человечество в дальнейшем. Так, Э. Тоффлер в своих основных работах предрекал следующие радужные тенденции. Свободное распространение информации откроет возможности для самореализации человека в открытом обществе, технологический прогресс облегчит человеку существование и приведет к совершенствованию социальных институтов, развитие компьютерных технологий и техники электронных коммуникаций уничтожит информационные барьеры между обществами, у человека откроется способность к восприятию огромных массивов информации[353]. В целом, Тоффлер воспевал глобализацию, усматривая в ней только положительные тенденции для общества и человека. Стоит заметить, что он уделял внимание внеполитической сфере, глядя в первую очередь на сферу собственно научно-технического прогресса и его пользе для человечества. Сейчас можно с уверенностью сказать, что автор необоснованно оптимистически подходил к прогнозированию будущего, забывая о том, что многие технические достижения, сконцентрированные в руках заинтересованных структур, могут обернуться во вред человечеству.

Обратимся более подробно еще к одному апологету глобализации, который рассматривал это явление в политическом ракурсе. Ф. Фукуяма, используя концепт «конец истории», говорит о том, что либеральная демократия будет окончательной формой правления в человеческом обществе, и нет альтернатив, которые были бы лучше либеральной демократии. Объясняется эта претенциозная идея следующим образом. У каждого человека присутствует потребность в признании (тимос), каждому присуще чувство собственного достоинства. Данную потребность Фукуяма рассматривает ни много ни мало в качестве двигателя всей истории и виновником тирании, конфликтов и войн. Но вместе с тем она же предстает как психологический фундамент многих добродетелей – духа гражданственности, храбрости и справедливости. Конформное сдельничество со своей совестью рассматривается как явление, противоречащее признанию, так как оно стоит далеко от храбрости, самоотверженности и чувства справедливости; это проявление эгоистического желания материальной выгоды, которое имеет мало общего с признанием. Экономический человек, человек желания, предпочитает проявлять конформизм и работать внутри системы – желание у него затеняет признание. Человек признания, в отличие от него, ревнует за достоинство свое и своих сограждан. Экономический человек, потребитель, руководствуется расчетами и личными выгодами, а человек признания может встать перед танком или цепью солдат ради утверждения себя и получения признания своей группы или класса. Так, благодаря потребности в признании люди испытывают негодование по поводу несправедливого отношения к ним самим или к представителям их референтной группы; с этой позиции объясняется в том числе расизм или антирасизм, феминизм и т.д. Но не все люди желают, чтобы их оценивали в качестве равных по отношению к другим, а хотят из-за раздутой самооценки быть выше других, что Фукуяма называет мегалотимией, темной стороной желания быть признанным. К формам мегалотимии относятся тирания, национализм, империализм и т.д. Национализм Фукуяма считает характерным для индустриального периода, так как в доиндустриальный период основополагающими были классовые различия между людьми одной нации, которые выступали непреодолимыми барьерами на пути взаимоотношений; так, русский дворянин по духу был ближе к французскому дворянину, а не к русскому крестьянину. Противоположность мегалотимии – желание получить признание в качестве равного другим – философ именует изотимией. Соревновательность и тщеславие человека, его желание господствовать представляются как источники социального творчества, – Фукуяма в своих идеях опирается на диалектику Гегеля, которого, в отличие от Поппера, не считает идеологом авторитаризма, а называет защитником гражданского общества, независимости частной экономики от государственного контроля. При известных исторических формациях потребность в признании не реализовывалась. Так, при рабовладении рабы, естественно, не чувствовали никакого признания со стороны хозяев, так как последние вообще не считали их людьми, но и господин не мог ощущать удовлетворение, поскольку раб, признающий его достоинство, не является в понимании господина полноценным человеком. Господа ищут признания от других господ, но этот поиск связан с попытками превратить других господ в рабов; господа, в отличие от рабов, более рискованны – этот риск позволяет им господствовать. Соответственно, до появления взаимного и рационального признания человек получает признание только от рабов, которые вместе с тем недостойны давать признание, а потому это трудно назвать признанием; люди хотят быть признанными каким-то авторитетом, а не рабом и не собственной кошкой, и чтобы это признание было не выдавленным из человека, а искренним и свободным. Отсутствие признания со стороны господина сподвигает раба на осуществление перемен. Он трудится на господина из страха (потерять заработок или даже жизнь). Поскольку работает именно раб, а не господин, он преобразовывает природу, использует орудия ради изготовления потребительских благ или более совершенных орудий и тем самым изобретает технологию. Соответственно, наука, техника и вместе с тем идея свободы – изобретения именно недовольных противоречием между идеей свободы и ее реализацией и вынужденных трудиться рабов, а не господ. Исторический прогресс осуществляется рабами.

Как утверждает Фукуяма, при либеральной демократии – наилучшем из возможных вариантов правления, характеризующимся исчезновением фундаментальных противоречий – уважение и признание будет реализовано в виде всеобщности прав; неравные признания господ и рабов будут заменены признанием универсальным и взаимным, все граждане признают за каждым человеческое достоинство. Войн практически не будет, особенно между либерально-демократическими режимами. Конечно, многие социальные проблемы не решатся, напряженность между свободой и равенством останется, так как невозможна ни абсолютная свобода, ни полное равенство, но тем не менее либеральная демократия представляется идеальным из возможных вариантов социально-политического развития. Человечество идет к концу истории, к либеральной демократии, которая «заменяет иррациональное желание быть признанным выше других рациональным желанием быть признанным равным другим»[354]. Саму же историю Фукуяма понимает как однонаправленное движение, направленность которого порождают открытия современной науки; поскольку полностью отказаться от научного метода невозможно и невозможно обратить вспять господство науки над цивилизацией, нет причин думать о перспективе исчезновения цивилизации – так как давление науки необратимо, необратима также направленная история и ее экономические, социальные и политические последствия.

Кроме того, в его книге мы находим мысль о том, что угрозу ядерной войны, возникающую в том числе при бессмысленной гонке вооружений, можно решить с помощью замены международной системы государств мировым правительством, которое силой ввело бы мораторий на опасные технологии. Транснациональные корпорации, по его заверению, не эксплуатируют другие страны, а обеспечивают рост экономик развивающихся стран. Капитализм, согласно автору «Конца истории» - это путь к экономическому росту, потенциально доступный всем странам, а индустриальные державы не способны сдерживать развитие других, если эти другие играют по правилам экономического либерализма. В качестве причины экономической стагнации многих стран автор видит не давление на них развитых держав, а всего лишь неэффективность местного управления, которое выражается в сильном вмешательстве правительства в экономику; последняя должна развиваться по капиталистическому пути, то есть свободно, без всякого централизованного управления, что приведет к либеральной демократии.

Некоторые идеи Фукуямы представляются в корне утопичными, а некоторые – просто лицемерными. Потребность в признании, естественно, не является ни единственной, ни основной потребностью человека, и она не может привести к либерализму. Конформистская склонность к выслуживанию и мещанству явно у большинства людей вытесняет чувство собственного достоинства. Если бы признание (изотимия) являлось настолько серьезным двигателем человеческих действий, то правительственные деятели склонялись бы не к набиванию своих карманов за счет угнетения народа, а руководствовались бы стремлением нравиться всем и тем самым обеспечить себе максимальное признание. Угнетенные люди намного более активно отстаивали бы свои права, и вряд ли бы соглашались идти на сделку со своей совестью, выраженной в конформном поведении по отношению к тем, кто угнетает их.

Нельзя также принять всерьез положение, согласно которому тщеславие следует считать источником общественного творчества. Кроме того, при взгляде на многие процессы, происходящие в мировом сообществе, трудно представить, что прогнозы типа фукуямовского имеют твердую почву под ногами. Непонятно вследствие чего он утверждает, что сегодня на место мегалотимии встали 2 вещи, которые удовлетворяемы либеральной демократией: 1) желание, выраженное в экономизации жизни, в поиске интеграции в экономическое сообщество, 2) изотимия. Конечно, Фукуяма прекрасно понимает, что доля мегалотимии все равно останется, что без нее невозможно общественно-культурное развитие, что она должна служить клапаном для сброса избыточной энергии, но слишком претенциозно утверждать ее принципиальное снижение в общественной жизни. По его мнению, конкуренцию как между людьми, так и между странами, заменит спорт (особенно рискованный, вытряхивающий спортсмена из привычного потребительского комфорта) как главная отдушина для стремления захватить первенство. Или же вместе со спортом мегалотимическим проявлением будет война против того, что негативно влияет на человека – болезней и вирусов. Якобы иррационализм признания в виде честолюбия, религиозного фанатизма и т.д. сублимировался в желание накопления собственности, а некоторые оставшиеся явления национализма, религиозной нетерпимости и прочего объясняются не только атавистическими пережитками, но и недостатком сублимированности мегалотимии господ в экономическую деятельность.

Да, желание экономизации проявляется достаточно ярко, но оно, проявляясь как на микроуровне (индивидуальное обогащение любой ценой), так и на макроуровне (коллективное, корпоративное обогащение любой ценой), едва ли отменяет мегалотимию и в основном идет вразрез с изотимией. Желание экономизации – это все то же потребление, которое, характеризуясь мещанством, нейтрализует любые акции, призывающие к действиям ради чего-то глобального в ущерб жизненному комфорту. Создается впечатление, что Фукуяма (пусть даже неявно) оправдывает потребительские тенденции, когда говорит, что национализм теряет способность стимулировать людей рисковать своим частным уютом в имперских актах. Бесспорно, национализм следует рассматривать как явление иррационального желания, как вариант мегалотимии, и давать положительную оценку тому, что современный образ жизни потребительски ориентированных стран «съедает» призывы к каким-либо действиям, ограничивающим права других людей, групп или этносов. Однако этот образ жизни нейтрализует, подобно бодрийяровской массе, призывы к настоящему героизму, и это однозначно не стоит воспринимать как нечто позитивное. В эпоху потребительства нет великих идеологий, нет самоотверженных поступков, нет альтруизма. Само по себе мещанское потребительство – это конец истории самоотверженности и героизма. «Постисторический мир – это мир, в котором стремление к комфортному самосохранению победило желание рисковать жизнью в битве за престиж и в котором борьбу за господство сменило всеобщее и рациональное признание»[355]. Эти слова звучат красиво, но претендуют на двоякость толкования…

«Последний человек в конце истории знает, что незачем рисковать жизнью ради какой-то великой цели, поскольку считает историю полной бесполезных битв, где люди дрались друг с другом, решая, следует быть христианином или мусульманином, протестантом или католиком, немцем или французом. Верность флагу, которая вела людей на отчаянные акты храбрости и самопожертвования, последующей историей была квалифицирована как глупый предрассудок. Современный образованный человек вполне удовлетворен сидением дома и одобрением самого себя за широкие взгляды и отсутствие фанатизма»[356]. Далее Фукуяма утверждает, что в своременных демократических обществах много млодых людей, которые хотят быть приверженцами более глубоких ценностей, но плюрализм мнений и наличие широкого выбора сбивает их с толку. Такое объяснение отличается поверхностностью. Да, информационная перенасыщенность масс-медиа расщепляет субъекта на части. Но и, учитывая описание Фукуямой конца истории как времени, где не будет серьезных конфликтов и войн, патриотическое воспитание станет атавизмом, равно как философская идея о лучшем обществе. Незачем будет воспитывать в умах молодых людей склонность к самопожертвованию и патриотизму, так как жертвовать будет не за что. Покончив с несправедливостью, человек превратится в животное, так как благодаря борьбе он способен развиваться. Борьба человека за нечто высокое и надповседневное характеризует его именно как человека с большой буквы. После фукуямовского конца истории останутся люди с малой буквы. Человек будет жить почти как животное, находясь в гармонии со своим узким бытием, ограниченным домашними стенами или стенами офиса на работе. Общественная жизнь для него будет спаяна не с идеалом достижения социальной гармонии и справедливости (она итак будет достигнута), а с использованием общественных связей ради своих личных интересов. Самое страшное заключается в том, что такой сладострастный конец истории еще не наступил (и вряд ли наступит), а современный человек, превратившись в обычного потребителя, уже отказался от высоких духовных ценностей, отдав себя мещанству и индивидуализму. То есть, обогнал время.

Фукуяма предусматривал упрек о взаимосвязи отсутствия войн и редукции человеческих качеств. «Либеральная демократия, которая способна в каждом поколении проводить короткую и решительную войну для защиты своей свободы и независимости, будет куда более здоровой и удовлетворенной, чем знающая лишь непрерывным мир»[357], - пишет он несмотря на свое утверждение о приходе мира в конце истории. Если людям будет не за что бороться, так как правое дело итак достигнуто, некоторые из них начнут бороться от скуки против этого правого дела, против демократии и либерализма, - как предполагает философ. Но это нисколько не оправдывает человека конца истории, так как имеет смысл не просто борьба ради борьбы, к тому же исходящая от потребительской скуки, а борьба во имя чего-то. И, естественно, не во имя одних только личных интересов, реализуемых в ущерб интересам других людей, и уж не во имя фашизма. Поэтому данный аргумент никак нельзя воспринимать как аргумент против построения образа редуцированного человека фукуямовского конца истории. Обращаясь к нашей истории, мы можем вспомнить некоторые случаи борьбы представителей молодежных субкультур с советским режимом. Сначала были стиляги, потом появились хиппи, металлисты и панки. Дело в том, что они пытались противоречить режиму не столько потому, что он плох, а потому, что он надоел. В Советском Союзе почти ничего не происходило, он был статичен (недаром брежневский период называют эпохой застоя), и эта статичность шла вразрез с жаждой приключений, архетипической потребностью человека, человека-охотника. По сути-то потерявшие радость жизни представители субкультур не предлагали взамен существующему режиму какой-то принципиально новый и хорошо продуманный вариант, потому что у них не было никакого строго обозначенного общественного идеала. Они предлагали «свободу, равенство и братство», свободу мысли, отмену однопартийности и т.д., но у них не было целостного социального проекта и они неставили перед собой цель его сформировать. То есть, они шли не к идеальному состоянию, а от наскучившего состояния. Конечно, были еще интеллектуалы-диссиденты, которые прекрасно осознавали и против чего они выступают и за что они выступают, но причиной их активности не выступала скука и жажда приключений, поэтому они не укладываются в (совершенно не узкие) рамки нашего примера. Так есть ли что-то, гарантирующее невозможность появления и стремительного наращивания потребности «убить скуку в надоедающем обществе конца истории»? Скорее всего, нет ничего, что давало бы такие гарантии.

Дата добавления: 2015-08-17