Глава 3. Лживость пропаганды, псевдоновости, коррупция, роль оппозиции, реанимация ценностей, размышления о будущем, идентичность политической системы 5 страница

По мнению Ницше, если человек голосует за кого-то из нескольких партий, наличие такого «предпочтения» не выделяет его из стада. Уклонение же от всех возможных вариантов влечет за собой отчуждение от всего стада[247]. Но ведь, к сожалению, далеко не всегда выборный бюллетень содержит в себе имена по-настоящему достойных политиков, за которых без зазрения совести можно проголосовать. У нас во время выборов 2 марта 2008 г. было именно так, как пишет Ницше: проголосовать должны все (студенты, учителя, медработники и прочие госслужащие), и неважно за кого проголосовать (снова желание политиков достичь прозрачности массы путем провоцирования субъектости). Если же не идешь на избирательный участок и не отдаешь свой голос какой-либо кандидатуре, то получаешь статус «вне закона». Но голосовать-то действительно не за кого – в списке сплошные олигархи и народные обманщики, во главе которых – его Величество Медведев, ставленник Путин-Бога. Я бы с радостью проголосовал, да ведь не за кого… А насчет «вне закона», так тут вообще беспредел. Просто за сердце хватаешься, когда читаешь газетную статью какого-нибудь единоросского подлизы, пишущего о необходимости введения санкций против тех, кто не выполняет свой гражданский долг и не идет на выборы.

Совсем неудивительно, что люди превращаются в баранов и объединяются в стадо. Их припугнули – они и прогнулись. А как же иначе? Как же не прогибаться перед авторитарным правительством, если оно в случае моего неподчинения может лишить меня карьеры, работы, репутации – единственных человеческих ценностей, без которых жизнь перестает быть жизнью и превращается в бессмысленное существование. Воистину, «человеческое, слишком человеческое» - уподобление стаду ради удержания всей необходимой нам меркантильной низости. Как говорит Ницше, прочная репутация нужна только для человека стада[248], и трудно с этим поспорить.

Согласно Ницше, любой политической партии нужны в первую очередь враги, так как в противостоянии с ними она становится необходимой[249]. Я бы сказал, в противостоянии с ними, увеличивая свою необходимость, она находит друзей среди простого люда, становящегося ее сторонником. Но важно отметить – победитель не всегда достоин поддержки! А «враги», как мы уже отметили, у «Единой России» есть – это те партии, которые считаются оппозицией и которые единороссы активно пытаются сохранить.

Анализируя понятие власти, М. Фуко, в работе «О народном правосудии. Спор с маоистами» разделяет общество на буржуазию и непролетаризованную чернь и отмечает те варианты выбора, которые первые предлагают вторым: либо тюрьма, либо армия; либо тюрьма, либо колония; либо тюрьма, либо служба в полиции[250]. Как мы видим, выбор не отличается разнообразием вариантов, и тем самым аннигилирует самого себя, приобретая форму уже не выбора как такового, а квазивыбора. Конечно, тут можно привести возражение типа несогласия с подобным разделением нашего, российского общества на таковые классы. Но это возражение было бы совершенно необоснованным, поскольку современная российская действительность как раз отлично представляется в таком лице – в лице дифференциации на класс неимущих и угнетаемых (непролетаризованная чернь) и на класс обеспеченных и угнетающих (буржуазия или, собственно, государство). Философ говорит: «вся моральная идеология (ибо что такое наша мораль, если не то, что непрестанно возобновлялось и утверждалось приговорами судов), эта моральная идеология, точно так же как и виды правосудия, используемые буржуазным аппаратом, должны быть подвергнуты самой строгой критике…»[251]. А разве содержание того, что вещают нам господа единороссы, не является моральной демагогией? Это можно, это нельзя, это нужно, так поступать целесообразно… – сплошное морализаторство. А.А. Гусейнов крайне критически подходит к любому морализаторству, считая, что оно исходит в основном от верхов социально-иерархической лестницы, которые с его помощью этически оправдывают насилие и узурпируют власть выступать от имени добра, а своих оппонентов превращают во врагов. По мнению автора, моральная демагогия – это продолжение некомпетентности, которая развеивает конкретную ответственность во всеобщей вине; и вообще, ни один человек, согласно позиции Гусейнова, не имеет права брать на себя привилегию читать мораль, поскольку тем самым он показывает свою мнимую безгрешность[252]. А если «Единая Россия» дает себе возможность учить нас жить, наделяет себя правом устанавливать законы, то она поистине безгрешна и свою непогрешимость ставит нам в пример. Как смешно! Гусейнов, отмечая ситуацию постсоветского времени, говорит о лексике политиков, где доминирует понятие «великая Россия» (в нашем контексте – «Единая Россия»); «и величие ее возрастает тем стремительнее, чем хуже идут дела в разнообразных сферах жизни» [253]. Да, единороссы прикрываются мнимым величием и единством, умалчивая о реальной ситуации в стране.

Наши «глубокоуважаемые» правители морализировали на тему поддержки отечественного производителя автомобилей и ради рекламы российских машин (а на самом деле для финансового процветания владельца АВТОВАЗА, друга Путина С. Чемезова) подняли госпошлину на иномарки. Но если бы они сами ездили на стареньких «Запорожцах», «Жигулях» и прочих российских произведениях машиностроительного искусства, то у них было бы моральное право указывать нам, на чем ездить стоит, а на чем нет. Да и то это было бы право скорее не указывать, а просто советовать. Патриоты, ничего не скажешь. Само понятие «патриотизм» настолько интересное в своей зыбкости, что стоит на нем остановиться.

Патриотизм. Что означает слово такое мудреное? Патриотизм, этот пережиток прошлого, – пафос, с помощью которого государство «купило» несформированные умы молодых людей. Это чистой воды государственный заказ. Деятели доблестных правительств желали навязать патриотизм в виде высшей ценности всему народонаселению точно так же как и иудохристиане огнем и мечом навязывали Новый Завет. «Возлюби ближнего своего» – гласит первозаповедь Нового Завета, а в Ветхом Завете первозаповедь носит крайне противоположный характер: «лучшего из гоев убей». В чем тут противоречие? Да ни в чем. Просто любить ближнего своего должны массы, массы гоев, дабы не вздумали они совершать деяния грязные – антигосударственные перевороты и революции, – а продолжали сидеть смирно в своей конуре. А в это время верхушка, то есть государственные деятели, вправе убивать лучшего из гоев, так как на нее принцип любви к ближнему не распространяется. Не вытекает ли отсюда следствие, что Новый Завет был написан специально для масс с целью усмирить их, а Ветхий Завет – для представителей верхушки (в лице стремящегося к мировой власти этноса «богоизбранных») с целью вооружить их вседозволенностью[254]? Они выше любых общечеловеческих ценностей, они сверхчеловеки, если следовать теории сверхчеловека Ф. Ницше, только ими же извращенной.

Также и с патриотизмом. Верхушке выгодно, чтобы масса была патриотично настроена и любила ближних своих. Но насколько эти государственные деятели сами являются патриотами? Вопрос глупый. Они диктуют нам свои правила и нормы, апеллируя к пресловутому патриотизму. Точнее диктуют нам не свои, а «наши» (то есть какими они должны быть) догматы мышления и поведенческие стереотипы, а нам и невдомек, что они сами – другие, что они не есть субъекты-носители тех правил, которые пытаются нам навязать. В годы сталинизма врагом народа объявляли того, кто пошел против власти, а не против народа. Власть же сама, по сути, являлась врагом народа, но, естественно, так себя не называла, а наоборот, строила политику отождествления государственной воли и народной. А разве сейчас нет подобного мифа?

Насколько же глубоко оседают в массовом сознании «патриотические» псевдоценности! Если я прилюдно заявлю, что я не патриот и быть им не хочу, то какая общественная реакция последует на эти слова? Меня начнут обвинять в чем-то непонятном, аморальном и античеловеческом; на меня сразу повесят ярлык обывателя и т.д.

Отсюда следует вполне логичный вопрос: что такое патриотизм? Это любовь к родине или любовь к государству? «Государство – это младший брат церкви; а патриотизм, эта государственная добродетель, этот культ государства, является лишь отражением божественного культа» - фраза принадлежит перу М. Бакунина, которую можно найти в его «Письмах о патриотизме»[255]. И дальше великий философ пишет: «для существования государства непременно нужно, чтобы какой-нибудь привилегированный класс был заинтересован в его существовании. И вот солидарные интересы этого привилегированного класса и есть именно то, что называется патриотизмом»[256]. Михаил Александрович разделяет патриотизм на естественный, который называет «продуктом реально солидарной жизни общества», и своего рода искусственный, являющийся продуктом государственного гнета. Именно этот искусственный патриотизм идеолог русского анархизма подвергает жесткой критике, отмечая, что он выступает «привычкой дурной, узкой и злополучной, ибо он является отрицанием человеческого равенства и солидарности»[257]. И новоявленный правитель может взойти на престол, стать олицетворением государственной власти, благодаря эксплуатируемому им народному патриотизму – именно той форме патриотизма, которая, по взгляду Бакунина, является неестественной и неконструктивной, отрицающей солидарность и равенство. Выходит, такого рода патриотизм рождает ступени неравенства.

По моему мнению, чтобы не запутаться в понятиях, не стоит различать две формы патриотизма, а более целесообразно развести понятия «любовь к родине» и «патриотизм». Первое – суть проявление нормального и естественного чувства по отношению к своей стране – своему дому. Второе же – мифологема государства. Патриотом сегодня является тот, кто раболепно признает государственную политику и склоняется перед ней. Стоит только перейти границу дозволенного властью, как сразу рискуешь навлечь на себя обвинения в антипатриотизме, в народе понимаемые как обвинения в нелюбви к родине, поскольку патриотизм и любовь к родине ошибочно отождествляются. Выходит, можно быть патриотом, поддерживающим коррумпированную власть, продающую и предающую страну направо и налево, но в таком случае нельзя быть преданным своей родине. В данном случае эти понятия взаимоисключающие. Но если предположить, что когда-нибудь придет действительно преданная своей стране власть, то ее активиста можно будет назвать верным стране и государству одновременно, то есть в таком случае термины утратят свою антагонистичность. Но, к сожалению, пока мы подобный ход событий – приход некоррумпированной власти – не можем прогнозировать.

Н. Хомский, дискутируя с М. Фуко, говорит следующее: «ныне государство обладает властью навязывать определенное представление о том, что законно, однако это не предполагает, что все это окажется справедливым, точно так же и в определении того, что такое гражданское неповиновение, государство вполне может ошибаться»[258]. Из этой фразы следует утверждение о нетождественном характере понятий «законность» и «справедливость», возможно даже об их некоторой оппозиционности по отношению друг к другу. Вообще, по мнению Хомского, они не абсолютно тождественны, не абсолютно различны, что мешает прочертить конкретную и четкую демаркационную линию между ними. И затем Хомский продолжает свою мысль: «когда я совершаю какое-то действие, которое государство рассматривает как незаконное, я расцениваю, что оно законно, то есть что преступно именно государство»[259]. Здесь «я сам» как человек, противостоящий государству, меняется с последним местами. И возникает вопрос: чье поведение законно, чье справедливо, и с чьей точки зрения оно законно и с чьей позиции оно справедливо? «Государство пытается преследовать в судебном порядке людей, которые разоблачают его преступления»[260], - вот слова Н. Хомского, которые можно возвести в ранг великого высказывания. А потому совершенно правильно и справедливо осуществлять действия, мешающие государству совершать преступления.

М. Фуко, в свою очередь, подобно Ф. Ницше, представляет справедливость как некое оружие, принадлежащее или политической власти или, наоборот, ее оппозиции. Эта справедливость, эта выдумка может выступать как притязание угнетаемых, так и как оправдание угнетателей. И если, по нашему мнению, господствующая власть использует понятие справедливости как аргумент, позволяющий ей повлиять на массы ради достижения собственной выгоды (неважно, в чем эта выгода заключается), то она, эта власть, пытается создать тождественность между оной справедливостью и законностью. Но лишь пытается, а не создает, поскольку апелляция к справедливости – это чаще всего лишь прикрытие, мнимость, под поверхностью которой остается место лишь для меркантильных интересов властвующей верхушки и только (мы уже говорили о попытках оправдания тоталитаризма). Под знаменем справедливости убивали миллионы людей.

Но, конечно, мы все так или иначе апеллируем к справедливости, и это происходит, потому что ее нет. Эта фикция так волнует наше воображение, так нас беспокоит, что мы, порой находясь в полном отчаянии под гнетом власть держащих, используем ее как единственную соломинку, за которую можно уцепиться. У каждого человека, у каждого класса, у каждой общественной формации справедливость своя, и нельзя привести все возможные «справедливости» к единому знаменателю; некое действие справедливо лишь относительно уже принятого кодекса справедливости, оно не может быть справедливым вообще. Однако в политическом смысле под справедливостью принято понимать идею равенства, свободы и братства – как бы утопично и абстрактно это ни звучало; теория прирожденного интеллектуального и физического равенства не представляется обоснованной, поэтому под равенством стоит подразумевать сокращение громадной материальной поляризации и равенство всех перед законом, чего в принципе достигнуть можно. Но когда общество встречается с усиленной пропагандой, которая узаконивает неравенство, исходя якобы из природы человека и прочих научных идей, становится совершенно неважно, верны эти идеи или нет, так как общественное возмущение усмиряется не установлением равенства, а именно легитимацией неравенства под эгидой философии или науки.

Мы не можем забыть о справедливости, безвозвратно выбросить ее из головы, потому что живем в классовом обществе (хотя классовость – далеко не единственный барьер для справедливости), где для нее нет пристанища, но есть место для ее символа, для этой существующей только в наших умах, а не в реальности, фикции. И наоборот, она исчезнет как утопическое ментальное представление и воцарится как реальное положение дел только в бесклассовом обществе, лишенном угнетателей и угнетаемых, о котором так давно мечтают М. Штирнер, П.Ж. Прудон, М.А. Бакунин, П.А. Кропоткин и другие представители анархического движения (индивидуализм, синдикализм, коммунизм). Проблема только в том, что возникновение описываемого ими общества едва ли возможно. Утопия – это не проект, осуществлению которого мешают некие субъективные или объективные факторы определенной общественной обстановки (по-другому, незрелость ситуации), а проект, барьером для осуществления которого служат законы природы[261]. Однако, ориентируясь на идеальные до невозможности общественные устройства, лучше пытаться брать от них то, что представляется возможным создать не в теории, а на практике. Ведь утопия – это не цель, а ориентир для дальнейшего движения. Это ориентир, регулирующий наличную – теоретическую и практическую – деятельность.

Естественно, я никого не призываю к созданию какой-либо утопической формы развития общества (по меньшей мере, это было бы глупо). Я просто хочу, не погружаясь в дебри социальных утопий и политических идеализаций, показать картину происходящего здесь и сейчас, и эта картина, на мой взгляд, не отличается особым оптимизмом. Она представляется нашему взору в виде мрачного, наполненного черным трагизмом сюжета. И поэтому, критикуя изображенное на ней положение вещей, мы волей-неволей говорим о желании повернуть события в иное русло, хотя бы минимально близкое к демократическому (в традиционном значении этого слова). Демократия как режим, в котором народ осуществляет правление ради народа, в котором все равны перед законом, - это не утопия, а возможность. Но современное российское общество, к сожалению, не готово к тому, чтобы взять ответственность в свои руки и добиться (относительной) справедливости. Социум мобилизован против собственного потенциала…

Справедливость для каждого своя и нет единой конкретной точки отсчета, исходя из которой, позволительно с методологической точностью отделять справедливое от несправедливого. Однако в интересующей нас сложившейся ситуации справедливой была бы та политика, администрация которой:

1) освободила бы себя от навязывания народу неких идеологем и образцов поведения,

2) предстала бы пред населением в «прозрачном платье», и эта прозрачность стала бы залогом уничтожения черных пятен (сокрытие коррупции верхов и прочие замалчивания власть держащих о своих политических действиях, роднящихся с полным произволом) и возрождения торжества истины; чем более прозрачна система, тем больше народ знает о ее истинной политике,

3) делала бы все возможное для ликвидации колоссального неравенства, в соответствии с которым бедные беднеют, а богатые богатеют,

4) отменила бы свою внегласную политику двойных стандартов, на место которой поставила бы контроль за всеобщим равенством перед законом (естественно, это равенство должно распространяться и на контролирующих его).

Понятно, что справедливость размера оплаты труда или тяжести наказания за то или иное преступление имеет множество толкований. Но я не хочу сейчас вовлекаться в демагогию о критериях, которые будут служить точкой отсчета для узаконивания этих степеней, размеров и тяжестей. Просто я кратко описал ту идею социальной справедливости, которая представляется мне как раз справедливой. Справедливо то, что истинно (не путать с гегелевской идиомой о том, что все действительное есть разумное и благое). А различные споры, вызванные мыслью о субъективности справедливости, равно как о множественности истин, навевают только фатализм, согласно которому все действительное справедливо хотя бы потому, что действительно. Но такая мировоззренческая установка, равно как и фатализм вообще, - скорее социальная болезнь, нежели эффективное средство психологического прибежища. Не все действительное справедливо и не любое сообщение претендует на право считаться истинным. Убеждаясь в плюрализме мнений относительно справедливости и в постмодернистской переоценке (деконструкции) абсолюта истины, остается только умывать руки и говорить «пусть все будет так, как есть», а именно с такой позицией следует бороться. Принимая за чистую монету мысль о субъективности истины, о невозможности существования абсолютных истин, мы не задумываемся о том, что эта мысль, в свою очередь, тоже претендует на истину, а потому кроет в себе противоречие. Вместе с тем, она, постулируя огульный субъективизм, ставит крест на ценности науки, которая, как известно, руководствуется поисками объективной истины. При этом, несмотря на иронию по отношению к этой идее, ей принято отдавать должное как одному из самых прогрессивных в наше время научных положений. Несомненно, реальность для каждого своя – депрессант ее видит в черных красках, оптимисту она является в розовом цвете, реальность философа отлична от реальности водителя автобуса и т.д. Но несмотря на различие во взглядах на окружающую действительность, она остается одной и той же, и ни одна субъективная мировоззренческая карта не способна описать в полной мере территорию реального. Картине восприятия не дано копировать реальность, а позволено интерпретировать ее, что приводит к множественности видений. Видения реальности различаются, вместе с тем, уровнем мифотворчества; ребенок, неграмотный человек, религиозный фанат наверняка в нее привносят больше мифов, чем, например, ученый-физик. Так что ницшеанский тезис о том, что вместо фактов есть только интерпретации, едва ли достоин того, чтобы быть принятым в прямом смысле. Интерпретации – вещь гибкая и аморфная, а факты – вполне конкретны. Просто их можно по-разному интерпретировать. Например, необходимость усиления полномочий ФСБ объясняется тем, что вследствие принятия данного закона общество будет более защищенным от терроризма, но такую ширму вряд ли следует принимать за очередную (субъективную) истину. Вводя любой антинародный закон типа этого, можно как угодно его оправдывать, но суть останется одна; никакие объяснения и оправдания не сделают антинародный закон народным. Само введение того или иного закона – это факт, равно как фактом является то, что город Москва – до сих пор столица России. И никакому субъективизму и релятивизму здесь нет места.

О полном отсутствии демократических ценностей в стране говорит в том числе неразделение властей. Нет сдержек и противовесов между законодательной, исполнительной и судебной властями, конституционный принцип разделения властей не реализуется, что приводит к сосредоточению власти в одних руках. В демократической стране законодательная, исполнительная и судебная власти должны быть четко отделены друг от друга, должна быть система взаимосдерживающих полномочий высших органов государственной власти. Если они сращены, то неминуем произвол по принципу «сам издаю и сам же контролирую». Именно это мы и наблюдаем сейчас; премьер стоит во главе власти в общем, то есть во всех ее ответвлений. Как пишет Д.А. Авдеев, президентские полномочия единоличны и их невозможно ограничить (даже Конституцией): он вправе представлять одного и того же кандидата на должность председателя правительства, председательствовать на заседаниях правительства, отменить решения правительства, приостановить действия органов исполнительной власти субъектов РФ, принимать решения об отставке правительства, образовывать органы государственной власти, непосредственно руководить деятельностью федеральных ведомств, назначать на должности высшего уровня[262]. Необходимо внести одну поправку в размышления Авдеева: всем этим руководит не президент, а премьер-министр.

Власть пытается снова реанимировать ценности, ранее считавшиеся общечеловеческими. Иногда она говорит о любви к родине, о справедливости, о демократии. Но как можно верить политикам, ратующим за возрождение этих высоких слов, если они сами не являются эталонами, носителями данных ценностей? Господин Единоросс восхваляет демократию на словах, на деле устанавливает нечто совершенно иное. Но надо отдать должное современным политикам, переставшим уделять такое сильное внимание высоким ценностям, как это было раньше, например, при Советском Союзе. Теперь люди обособились от духа коллективизма, и им наплевать на мировую справедливость. Единственное, на что им не наплевать, так это на собственные меркантильные интересы. Пополнить свой кошелек, набить свое вечно голодное чрево – вот ценности современного человечества, а точнее, каждого отдельного существа, и благодаря такой трансформации ценностей из высших в низшие, такому релятивизму, человечество перестало существовать. Остался только человек, который думает, что, ратуя только за свои личные убеждения, отстаивая позицию обывателя, он проявляет индивидуальность. А на самом деле никакой индивидуальности и в помине нет. Б.Б. Коссов говорит, что стереотипизация людей в авторитарном обществе чрезвычайно ограничивает потенциал общества в целом, то есть затрудняет общественное развитие[263]. Это утверждение обращает наше внимание не только на локальную ситуацию, происходящую на уровне «со мной лично здесь и сейчас», но и на кризис глобального (социального) масштаба.

И политический дискурс, воспользовавшись этим ценностным релятивизмом, этой человеческой меркантильностью, сменил лозунги «Германия, Германия превыше всего» или «за Родину, за Сталина» на «достаток в семье – порядок в стране». Интересное высказывание единороссов, не правда ли? В нем присутствует как меркантилизм («достаток в семье» – то есть в моей семье, в семье реципиента, которому адресован лозунг), так и патриотизм («порядок в стране»). Первое (низшее) здесь фигурирует как нельзя кстати; чем еще можно заинтересовать сегодняшнего человека, если не его родным, собственным, не распространяющимся за пределы его эго… Второе же (высшее) присутствует на всякий случай; а вдруг еще остались такие идейные товарищи…

Мало того, рекламный лозунг, нами анализируемый, представляя собой связку из двух частей (низшее и высшее), объединяет воедино две различные по своему содержанию фразы. И в целом лозунг звучит так, как будто содержание первой фразы («достаток в семье») определяет содержание второй фразы («порядок в стране»). Лозунг можно рассматривать в двух направлениях. Согласно одному направлению, здесь прослеживается причинно-следственная связь, внутри которой первое выступает в форме причины для второго, которое, в свою очередь, выступает для первого в виде следствия. То есть, если мы организуем внутри своей семьи достаток, то в стране автоматически появится порядок. Согласно другому направлению, обе фразы объединены в так называемый комплексный эквивалент, где они рассматриваются как равнозначные, и одно без другого существовать не может. То есть «достаток в семье» и «порядок в стране» - это тождественности, и если есть одно, в обязательном порядке будет и другое. Мы сейчас обозначили два варианта анализа этого лозунга, и оба варианта в целом, различаясь между собой, все-таки сходятся в одном месте. Эта точка их пересечения, место их сходства, называется искажением информации[264]. И причинно-следственная зависимость и комплексная эквивалентность есть частные проявления такого процесса моделирования реальности, как искажение информации.

Почему искажение? Если высказывающему данный лозунг задать пару определенных вопросов, он не сможет дать на них достаточно логичный ответ. Вот эти вопросы: «каким образом первое формирует второе?» (причина-следствие), «кто сказал, что это одно и то же?» (комплексный эквивалент). И вообще, «как эти две вещи между собой взаимосвязаны»? Таким образом, мы доказываем абсолютную нелогичность данного лозунга, который лишь с первого взгляда кажется вполне логичным. На самом же деле в рекламе подобных слоганов используется очень много, и это совсем не значит, что каждому из них надо верить. Да и вообще, о каком порядке они позволяют себе говорить!

Авторы книги «Демон власти» приводят анализ лозунга «либо Путин, либо – хаос»[265]. Такое противопоставление подталкивает человека сформулировать самостоятельно программу Путина как противоположную хаосу, а значит, как порядочную, законную. Но как тогда, исходя из приведенной формулировки, выглядят программы других кандидатов? Как провозвестников и идейных защитников хаоса. Такой лозунг исключает не только выбор как таковой, но и не оставляет шансов другим кандидатам. Конечно, подобные лозунги могут указывать на компетентность и особый профессионализм пиарщиков, за что им следует поаплодировать. Но профессионализм зачастую неразрывен с аморализмом (по крайней мере в области пиара), что в данном случае вполне наглядно проявляется. И опять же – кто сказал, что противопоставление Путина и хаоса легитимно? Никто, но это и необязательно. Оно в сознании масс становится легитимным и истинным уже потому, что оно существует, написано в листовках, появляется перед глазами.

Итак, декларируя некие ценности в форме слоганов и лозунгов, политики (равно как и рекламщики) пытаются навязать нам эти ценностные ориентации в виде императивов, которым мы следует или должны следовать. В одном случае они насаждают нам сами ценности («надо делать и думать так-то…»), а в другом они подстраиваются к уже имеющимся у нас ценностным ориентациям, но тогда они уже методом искажения информации навязывают нам взаимосвязь между этими ориентациями. Они, политики, или создают ценности или их распределяют, а мы покорно их принимаем. Следовательно, если говорить словами Ф. Ницше, они есть сверхчеловеки, которые зависят не от ценностей, а наоборот, ценности зависят от них, и эти люди ради собственного роста и успешности играют ценностями, перетасовывают их, чтобы те работали на сохранение их роста и воли; а мы все – недочеловеки, безоговорочно склоняющие головы перед этими ценностями. Конечно, семейное благополучие и благосостояние всей страны – хорошие вещи, которые стоят того, чтобы к ним стремиться. Но кто сказал, что «Единая Россия», умело подстраиваясь к ним, способна привести всех нас в общем и в отдельности к реализации этих благих намерений? «Мы живем в мире образов, в мире абсолютно видимом, ненастоящем, в мире симуляции любой ценности, любого действия»[266].

Истеблишмент, строя лживую гиперреальность магического языка и мифических языковых игр, конформизируя и подавляя, если выражаться словами Г. Маркузе, создает модель одномерного мышления и поведения с ее «нужными» идеями, целями и ценностями. Это – реальность симулякра, подчиняющая своему господству реальные и потенциальные силы протеста. В условиях, когда псевдореализм социально-политических симулякров выступает основным фактором (тотализующего) господства, формы протеста и отрицания с неизбежностью выталкиваются на периферию социального, в лоно маргинализма. Поэтому быть несогласным сейчас зазорно. «То, что происходит со всеми благодаря немногим, неизменно осуществляется в виде торжества многих над единичным: гнет общества всегда несет на себе одновременно и черты гнета коллектива»[267].

Репрессии, одномеризация, интеллектуальная редукция и прочие тенденции, исходящие от власти – все это символы умерщвления социума, изничтожения свободного духа, мнений и воль. Практика политического истеблишмента создает плотную, герметичную систему без трещин, щелей и зазоров – источников критической рефлексии, покоящихся внутри самой системы. Кремль давно уже воплощает надгробие российской свободы и гражданственности, и сейчас он не перестает функционировать в качестве надгробия, превращая обширный социальный ареал в экзистенциальный некрополь. Отклонение от нормального (хорошего) – это не сбои в работе системы, а сама ее работа. Сам порядок порочен…

Дата добавления: 2015-08-17