Глава 2. Право на насилие, теракты, политическая игра, отсутствие социального, выборность 4 страница

Наш народ продолжает уповать на какое-то мифическое светлое будущее, считая, что когда-нибудь к власти придет мудрый и хороший человек, который приведет страну в землю обетованную и устроит рай для всех. Но такого никогда не будет. Пока народ, погруженный в свои идеалистические мечтания, молчит, правительство будет продолжать обирать его до нитки, пользуясь пассивностью итак нищего класса. Мы боимся взять на себя ответственность за митинги, пикеты и вообще за какие-либо действия, направленные на улучшение того положения, в котором оказались, и пока этот страх не пройдет, ничего не изменится. А если и изменится, то явно не в лучшую сторону. Буквально пригвозденные к своей рубашке, дому, кошельку, мы не позволяем себе думать о более глобальных вещах. Однако «если ты не отстаиваешь свои интересы, то кто-то другой будет отстаивать свои за счет твоих»[144]. И это действительно так. Отдавая право какому-нибудь высокостоящему дяденьке самолично наводить порядок в стране и освобождая этого дяденьку от общественного контроля (путем невмешательства в политические дела), народ по сути отдает ему не только свои надежды и право на контроль за правительством, но и право на наживу за счет народа. И нечего тогда жаловаться.

Поразительно отношение общественности к деяниям номенклатуры. Оно настолько невыразительно, что впору говорить об отсутствии отношения как такового. Подняли налог – ну и ладно. Урезали пенсию – бывает. Нормальную структуру общества и права необходимо защищать всем нам и не надеяться на то, что когда-нибудь где-нибудь появится кто-нибудь другой, кто нас сможет защитить. Сопротивление злу должно быть точечным и исходить от каждого гражданина. Мы должны быть связаны нормальными человеческими связями и отношениями, а не телевизором. Должна быть сохранена душевная поддержка друг друга, и в то же время не нужно забывать о сохранении своего я от толпы.

Народу постоянно талдычат о том, что политика – это грязное дело, которым не стоит заниматься, тем самым целенаправленно культивируя обывательские народонастроения. А по сути что значит такая идеология? Сложить крылышки, не сопротивляться и смириться. То есть, тот же самый конформизм. И массы действительно видят в политике высшее воплощение бесчестия, грязи и аморальности. Политика не грязна и не чиста сама по себе; такими характеристиками она наделяется людьми, которые ее вершат. А элите надо, чтобы толпы не лезли в политику, а жили по принципу «жираф большой, ему видней». Поэтому и существует именно такой общественно-политический порядок, а не какой-либо другой. Он существует благодаря всеобще признанной вседозволенности управляющего меньшинства и всеобще легитимированному праву большинства на бездумность и бесчувственность к происходящему. Однако когда мы не занимаемся политикой, она занимается нами.

Идея о грязности политики зародилась в массовом сознании не сама собой. Ее причиной являлось не только постоянное разочарование народа в деятельности чиновников, которые обещают одно, а делают совершенно другое. К этому недоверию народа примешивается целенаправленная стереотипизация массового сознания. И чем дольше транслируют одну и ту же идею, тем в большей степени реципиент начинает в нее верить. И если долго и при этом ненавязчиво (в обход сознания) закладывать эту мысль, то вполне возможно, что она усыпит политически активный пыл не только отдельных людей, но и всего общественного организма, тем самым превратив его в массообразный организм. А когда такие идеи настолько глубоко вторгаются в коллективный разум, что становятся неотъемлемым элементом этнокультуры, происходит самая настоящая катастрофа в виде тотальной конформизации этноса. Яркий тому пример – Индия с ее кастовым обществом. Мировоззрение низших каст примерно следующее: есть люди большие, и есть мы. И лежат они – эти нищие и обреченные – вдоль дорог, потихоньку умирают и не помышляют ни о каких переменах. Им даже мысль такая в голову не приходит, поскольку идея кастовости настолько глубока, а потому справедлива и нормальна для индийцев, что никакие альтернативы невозможны. Соответственно, состояние «между жизнью и смертью» для низших каст не представляется трагичным. И они никогда и ничего с этим не поделают – культурная укорененность сверхконформного мировоззрения играет свою роль.

На степень развития общества, на уровень его гражданственности и вообще на многие социальные характеристики влияет тип господствующего мировоззрения. Условно выделим три типа мировоззрения:

1. Рабовладелец (я господин, а все остальные должны работать на мое благо за счет собственного процветания).

2. Раб (я маленький человек, мое дело маленькое, мою судьбу определит большой человек).

3. Свободный человек (я равный в среде равных, я сам определяю свою судьбу, мне не нужно ни подчиняться, ни подчинять).

Носителем первого типа является современная власть, олигархизм которой достиг немыслимых пределов. Как раз эта власть (и власть предыдущая) пытается навязать народу второй тип мировоззрения, используя для этого СМИ и другие подручные средства. Самый эффективный для всего общественного процветания – третий тип мировоззрения. Когда именно он станет доминировать в сознании не только народа, но и властных структур, возникнет фундамент для нормального общественного развития и исчезнет всякая революционная ситуация – плацдарм для обострения конфликтов между обществом и властью.

Революция невозможна тогда, когда существует только революционная ситуация. В нашем случае – политика обнищания народа, принятие антинародных законов, прямой обман и отсутствие свободной прессы, то есть повальное нарушение Конституции – всего лишь революционная ситуация, но не сама революция. Революция возникает, по словам В.И. Ленина, только из такой революционной ситуации, когда к объективным переменам присоединяется субъективная составляющая – способность класса (в нашем случае – общественности в целом) на революционные массовые действия, чтобы сломить старую систему, которая упадет лишь тогда, когда ее уронят. А есть ли у нашего народа эта способность? Если и есть, то находится она где-то глубоко внутри, в спящем состоянии. Эта способность настолько сильно задавлена, что трудно говорить о ее присутствии вообще. Уровень гражданственности и политической сознательности не соответствует уровню правительственного давления на народ (на нас давят сильнее, а сознание не просыпается), массовизация и конформизация затмили гражданственность и полит-осознанность. Поэтому пока мы не можем сказать, что наш народ в полной мере способен на коренное изменение сложившейся ситуации; если способен, то в потенциальном смысле, а не в актуальном. Степень эффекта антинародной политики, широта запретов и уровень обнищания людей еще не достигли того предела, той крайней точки, чтобы пробудилось политическое сознание народа и чтобы последний действительно представил собой высокоорганизованный субъект политических изменений, готовый к их осуществлению, то есть, пока не прослеживается прямого детерминизма, идущего от объективного фактора к субъективному. Да и вряд ли усиление политического давления приведет к формированию гражданственности; скорее это приведет к рождению недовольства. Но одного только недовольства и возмущения мало. Нет гражданственности – нет попыткам построить государство снизу. Свободолюбивая фантазия начинает стыдиться самой себя и вырождаться, сталкиваясь с мифическим благоговением масс перед той данностью, которую они имеют. Под словом «революция», естественно, я понимаю не какое-либо массовое кровопролитное деяние (как это неоднократно было в истории), тянущее за собой шлейф насилия и жестокости, а (вполне законное – по Конституции!) активное волепроявление митингующего народа, чей голос раздастся повсюду и чье недовольство существующей политической ситуацией создаст реальные условия перемены властной системы с преступной и некомпетентной на народную.

Я не считаю, что с террором следует бороться теми же средствами, так как уподобление террору приводит не только к моральному опустошению человека, но и к почти бессмысленному увеличению масштабов террора, его умножению. Хотя многие могут со мной не согласиться, и это несогласие будет являть собой крик из бессознательного, желающего освободиться от пут закона и морали, от пут давления, от тягот несправедливости и т.д. Так, знаменитые красные бригады, учиняющие террор, выступали своеобразными робингудами, когда убивали мелких и средних чиновников, тем самым бросая вызов власти. И большая часть населения, положив руку на сердце, считала себя не осуждающими, а поддерживающими этих экстремистов. Люди видели в них реализацию своего «Я-идеального», они видели в них проект-себя, который никогда не оформится, узревали в них тех, смелость которых просто недостижима. Наконец, люди в них видели тех, кто борется с государственным беспределом. Пожалуй, лучший пример – красная бригада под названием «Бааден-Майнхоф», известная крайней жестокостью и дерзостью. Любое насилие, не подчиняющееся государству, носит подрывной характер, а если оно оборачивается против государства, стоит говорить о сверхподрывном характере. Подрывное насилие упраздняет власть, лишает ее монополии на насилие; небольшая частица насилия изымается из-под государства. Сверхподрывное идет еще дальше; оно не только повторяет эффект подрывного, а стремится вообще ликвидировать власть как таковую. Если же власть жутко ненавидима гражданами, сверхподрывное насилие завораживает их, создает гипнотический эффект, призывает на свою сторону, вызывает одобрение и сочувствие. Сверхподрывное насилие – средство тех, кто орудовал в Приморье (и не только там), мстя сотрудникам милиции за учиняемый ими беспредел. Но террор есть террор, как его не оправдывай, и если идеологическая робингудовщина красных бригад может быть достойна частичного оправдания по сравнению с махровой безидейной преступностью, то все равно лишь относительного. Красота перемен выражается не только в их действительности, но и в средствах, которые были использованы. Террористические средства, кроме всего прочего, указывают только на один вариант борьбы с ненавистной системой и тем самым подрывают идею права, а не укрепляют ее. Они вместо попытки сохранения и укрепления правовых методов говорят о полной бессмысленности такого проекта и, соответственно, ставят крест на праве, чего делать нельзя.

Итогом революций (если она не цветная) всегда выступает регресс, как это ни парадоксально звучит. Революции обладают разрушительной силой, они отбрасывают назад в первую очередь экономику, которую приходится потом долгое время реставрировать. Я же говорю не о революции в привычном смысле слова, а в первую очередь о революции сознания, в процессе которой маятник внутренних особенностей человека качнется из состояния пассивности в состояние активности, из состояния страха в состояние бесстрашия, из состояния непонимания в состояние понимания, из состояния конформности и податливости в состояние гражданской ответственности. То есть под революцией понимается коллективное переустройство мышления масс, которое поспособствует превращению масс в гражданский народ.

Однако – и эту аксиому следует запомнить – народ всегда имеет право выбирать. И даже если властные структуры используют все возможные и невозможные средства для того, чтобы пресечь народную (оппозиционную) активность, все равно народ ВСЕГДА имеет право выбирать. Когда мы думаем иначе, когда мы, убежденные в собственном бессилии и руководимые чувством страха и безнадеги, умываем руки, то добровольно соглашаемся с теми, чьи усилия как раз направлены на элиминацию народной воли. Пока оппозиция малочисленна, власть и силовики чувствуют свою силу и безнаказанность. Но когда на митинг протеста выходит не 10, не 100, не 1000 и даже не 10000 человек, а намного больше несогласных и неравнодушных к своей судьбе и судьбе своей страны, силовые структуры осознают свое бессилие перед этим «хаосом всеобщей политизации» и становятся шелковыми и бесконфликтными. А во времена серьезного массового напряжения народные массы, какими бы пассивными они ни были, начинают активизироваться. Чем больше их душат, тем более решительными они становятся. Это не всегда так, но история показывает множество подобных случаев. Кажется, что представители нынешней власти этого не понимают, не понимают, что ножами захватить власть можно, но очень трудно усидеть на этих ножах.

Во времена серьезных социальных потрясений недальновидный народ начинает требовать сильной руки, не подозревая, что это требование выражает желания фашизма как крайней формы подавления личных мнений и свобод[145]. Он не знает, как следует распорядиться своей свободой (и ответственностью, без которой свобода невозможна), и перекладывает право выбора (и ответственность) на сильного лидера, после чего, беспрекословно ему подчиняясь, следует за ним, руководствуясь примитивным рефлексом подражания; все это напоминает животное стадо, нежели цивилизованное общество. Мы жаждем наших цепей! – безмолвно кричат массы, и этот молчаливый крик слышен во всем громадном здании тоталитаризма, по всей цитадели закрытого общества, в котором нет места свободе. Их не пугают цепи и решетки, их пугает свобода, а привлекает безопасность и порядок, которые им гарантирует власть. Поэтому неудивительно, что некоторые несвободные совсем не хотят избавиться от своих цепей; это наглядно показано в фильме «Пролетая над гнездом кукушки» на примере душевнобольных, которые противились попыткам главного героя вывести их на свободу. Когда лошадь теряет свою привязь, она впадает в панику. Привязь – это признак устойчивости, исчезновение которого приводит к пугающей неопределенности. Несвобода позволяет вернуть порядок и связанную с ним устойчивость.

Как отмечается, при низком культурном уровне социума рефлекс подражания создает условия для возникновения тоталитаризма; именно поэтому, понимая опасность, в республиканском Риме выбирали диктатора только в критических случаях и только на полгода[146]. Создается впечатление, что в некоторых (политических) аспектах античный полис был более цивилизованным, чем современный постиндустриализм.

Феномен добровольного принятия фашизма заключен, естественно, не только в культурной бедности масс, но и в их страхе перед одиночеством, перед свободой, перед ответственностью. Наконец, во многих случаях жесткое семейное воспитание, в соответствии с которым от ребенка требуют любви к человеку, который его подавляет и бьет, актуализирует трепет перед фашизмом. Да и некоторые люди, ненавидя тирана, все равно остаются им зачарованы, инвестируя свои чаяния в него; во многих случаях это происходит в том числе в результате использования тираном методов не только принуждения, но и заигрывания. В некоторых случаях следует говорить не столько о социально-навязанных детерминантах преклонения перед жесткой властью, сколько об индивидуальной предрасположенности; не зря люди подразделяются на ведущих и ведомых, на доминирующих и доминируемых. И когда такая предрасположенность доходит до неразумного предела (садизм или мазохизм), актуализируясь в том числе социальными отношениями, она начинает поддерживать и укреплять самые невообразимые властные отношения. Сказав несколько слов, мы оставим в покое анализ причин возникновения этого феномена, поскольку это не является принципиальным для нашего исследования.

Иными словами, массы сами ответственны за тот режим, который наступает во время их существования. Люди склоняют головы перед режимом, после чего начинают обвинять в текущем положении дел кого угодно, но не себя. За Гитлером шли, его выбирали. И вряд ли в последующих событиях можно обвинять только Гитлера и его приближенных, но также и его электорат, который дал ему возможность творить то, что он творил. Деморализованный народ с радостью приветствует великого человека, обещающего решить все проблемы и гарантирующего общественный порядок, не задумываясь о том, что порядок может обернуться диктатурой и репрессиями.

Когда рушится тоталитарный режим, масса, представляющая совокупность одномерных функциональных винтиков, отчужденных от самих себя, внутренне раздавленных, опустошенных и утерявших свой субъектный стержень, не знает, что делать дальше, и, ратуя за либерализм, бессознательно стремится к воцарению тоталитаризма. Или же пускается во все тяжкие, а внутренняя аксиологически-этическая пустота запускает механизм все того же волюнтаризма, но уже не в сугубо политическом смысле, а в бытовом криминальном. По сути ведь обычный преступник отличается от политика-тирана только масштабами деятельности, и любой преступник – тот же тиран, который навязывает свою волю жертве. И если у человека, находящегося под гнетом тирана, из-за этого давления заглушается личная ответственность и нивелируются моральные качества, потом – после окончания гнета – ступить на преступный путь ему будет не так уж сложно: гнета уже нет, но и внутренних норм тоже нет. Недаром начало девяностых ознаменовало собой не столько рост либеральных ценностей, сколько криминализацию России на уровне масс. Исчезло организованное государство, упали цепи, после чего вырвалась наружу необузданная сила.

Конечно, немаловажной причиной криминализации выступило масштабное социально-экономическое расслоение, создавшее огромное количество бедных и безработных людей, что стало благодатной почвой для повышения преступности. Реформы нового правительства не создали преступность, а умножили ее. Демократия обратилась охлократией. Аппарат принуждения рухнул, дав волю точечному криминалу. Массы не знали, что делать со свободой – пусть и относительной, – не знали этого и отдельные люди, составляющие массу. Конечно, перестройка не принесла никакой демократии, но вместе с катастрофическим ухудшением уровня жизни людей их жизнь избавилась от многих идеологических запретов. Советское государство защищало человека от голода и бандитизма значительно лучше, чем постсоветское, но эта защита обменивалась на систему бытовых и идеологических запретов. Поэтому вопрос о том, какое государство проявляло больший террор и репрессии – советское или постсоветское – остается открытым. Первое делало это активно, а второе – пассивно, через бездействие.

Так что, учитывая аксиологическую пустоту и тяжесть ориентировки в относительно свободном мире, природу общественно-политических событий трудно понять без анализа того, что происходит в душе человека. То есть проблема политической тотализации – не только сугубо политическая или социально-психологическая проблема, но и антропологическая. Я не настаиваю на введении психологизма, с помощью которого представляется возможным измыслить эту проблему, но, по моему мнению, именно он способен максимально (но не исчерпывающе) пролить свет на многие аспекты социальной действительности. Но сейчас не будем останавливаться на поиске методологии, способной указать правильный путь для максимально полного научного осмысления феномена массовизации в условиях современности, поскольку в ходе такого анализа появляется риск уйти в психологические дебри, освещение которых едва ли необходимо для нашей темы. Отмечу только свое согласие с позицией Ф. Закарии в том, что навязывание демократии извне какому-либо народу не всегда срабатывает, так как необходимо, чтобы в обществе существовали органические корни демократии[147]. Если их нет, то, соответственно, едва ли успешным будет проект причинения людям добра при выведении их на демократический путь. Если этих корней нет, то общераспространенными ценностями останутся безответственность и аморализм, а не свобода и нравственность. И хотя вместо демократии нам в перестроечное время навязывали нечто иное, имеющее мало общего с ней, все-таки строй девяностых был ближе к демократии (скорее, к демократии с нечеловеческим лицом), чем советский режим, хотя бы вследствие исчезновения многих бытовавших ранее запретов.

Представим, что все механизмы угнетения и подавления резко исчезли. Что после этого произошло? Началась реальная война всех против всех – война без правил, обратившая былое общество в состояние дикости. Однако период неорганизованного насилия приведет к новому общественному объединению, на алтарь которому необходимо положить индивидуальную свободу. А иначе быть не может, поэтому анархические утопии остаются утопиями, бессильными против человеческого фактора.

Свобода – все-таки ценность интеллектуалов, а не масс. Она является одной из главных терминальных ценностей, но массам она как таковая не особо-то и нужна. По крайней мере они видят значительно большую необходимость в лишнем куске хлеба, нежели в свободе слова или печати (или в свободе вообще – в максимально широком смысле этого слова). «… наиболее значительным объективным фактором поддержки ценности свободы является образование: по данным мониторинга, среди людей со средним специальным и высшим образованием на 8-12% больше полностью согласных с утверждением «Свобода человека – это то, без чего его жизнь теряет смысл», чем среди людей, не имеющих такого образования. При этом свобода предпочитается даже безопасности, о которой человек должен заботиться сам, не надеясь на государство»[148]. Вследствие низкой ценности свободы неудивительно, что оставляет желать лучшего качество тех митингов и всевозможных акций протеста, на которые сегодня выходит сравнительно небольшая часть населения страны. Люди хотят, чтобы правительство дало им что-то материальное, но ни о чем более высокопорядковом они, как правило, не думают. Прочитав эту, кто-то из таких персонажей может обвинить меня в цинизме – мол, какая может быть духовность, когда кушать нечего. Но такое обвинение будет совершенно неестественным, поскольку многие действительно думающие люди, представители интеллектуальных профессий, живя впроголодь, всегда на первый план ставили духовные ценности, что противоречит теории А. Маслоу, а также теории, отождествляющей интеллигенцию и средний класс, но вполне соответствует действительности. Сами понятия «интеллигент», «учитель», «преподаватель» укоренились в российском сознании в качестве своего рода имен нарицательных, указывающих не только на утонченный вкус, развитый интеллект, но и отсутствие материального благосостояния. А. Маслоу считал, что удовлетворение низших потребностей стимулирует удовлетворение высших, но не наоборот[149]. Согласно знаменитой пирамиде потребностей, человек может достичь высшего уровня, пройдя через все низшие, то есть при устроенности своей жизни. В. Франкл оппонирует данной концепции, говоря, что, наоборот, человек тяготеет к смыслу (самоактуализации) в условиях наихудшего существования[150]. Г. Маркузе, описывая экономический фактор — возрастающая производительность труда создает увеличение прибавочного продукта, который обеспечивает возрастание потребления, — подобно Франклу пишет об отсутствии смысла самоопределения, если жизнь наполнена комфортом[151]. Если же мы обратим свой взгляд в древность, то условно в качестве методологических союзников Франкла и Маркузе увидим киников – в первую очередь Диогена Синопского, утверждавшего «я еще никогда никого не видел испорченного бедностью, а порочностью – многих». Он же говорил, что тиранами люди становятся только из-за богатства, а не из-за бедности[152]. Конечно, «философ из бочки» заходит слишком далеко, утверждая бедность краеугольным камнем добродетельного существования, но в целом в его словах есть доля истины. Несмотря на то, что обе теории противоречат одна другой, можно согласиться с каждой из них. Так, с одной стороны, человек достигает развития подлинной субъектности, находясь в достатке; вряд ли голодный будет думать о личностном развитии. С другой же стороны, наблюдая за современным обществом, можно заметить много богатых в материальном смысле людей, чьи субъектные качества едва ли развиты — эти люди вообще не задумываются ни о каком саморазвитии. В общем, мы не можем остановиться ни на богатстве, ни на нищете как детерминанте омассовления. Здесь уже в наибольшей степени влияют индивидуальные особенности человека: ориентация на окружение и на мнение большинства, неосознанность своего поведение, гиперконформность и т. д. — именно те особенности, которые являются противоположными субъектным качествам. Голод может приводить к преступности, а пресыщение – к зазнайству (и к преступности еще больших размеров). И в обоих случаях человек демонстрирует свою культурную низость.

Возвращаясь к теме основных потребностей митингующих, добавим следующее. Это, конечно, хорошо, что митинги проводятся, что есть люди, которым не все равно, которые не боятся участвовать в антиправительственных акциях, однако… Качество большинства этих мероприятий прихрамывает. Повышение пенсии и заработной платы – вполне здравые требования, но вместе с тем дискурс народного недовольства властью не должен ограничиваться только этим. Все-таки, используя марксистскую терминологию, следует сказать, что в современном обществе базисом является не характер производственных отношений, не специфика отношения элиты к народу, а именно народная (в первую очередь массовая) идеология; вернее, отсутствие этой идеологии, выраженное в пассивности широких общественных кругов, их меркантилизме и обывательстве. Именно это является базисом, фундаментом сложившейся социальной ситуации. Надстройкой же будет выступать все остальное, имеющее второстепенное значение.

Пока потребности масс не изменятся, пока свобода не станет основополагающей потребностью, едва ли следует ожидать какого-то проблеска в политической жизни России. «Именно преемственность развиваемых и удовлетворяемых в репрессивном обществе потребностей вновь и вновь воспроизводит такое общество в самих индивидах, - писал Г. Маркузе. – Индивиды воспроизводят репрессивное общество в своих потребностях, которые сохраняются даже в ходе революции, и именно эта преемственность до сих пор препятствовала скачку от количества к качеству свободного общества»[153]. На вышеприведенную маркузеанскую идею накладывается концепция Ж. Бодрийяра о том, что массы, разрастаясь, способствуют сжатию, имплозии социального[154]. Сегодня в России омассовление достигло той критической точки, что затмило собой личные мнения и гражданские позиции. Массовые потребности не утверждают гражданское общество, а его разрушают.

Учитывая непопулярность свободы среди масс, вполне возможно, что после воздвижения в стране ценности либерализма и создания по-настоящему правового государства, вследствие в первую очередь социально-психологических причин в массовом сознании снова появятся реакционные настроения, в соответствии с которыми массы потребуют фашизма. Если в стране доминирующее положение занимают массы, а не народ, отличающийся целостной гражданской позицией и правосознанием, вероятность возвращения фашизма очень велика.

Как-то я смотрел сюжет, где показывалась очередная единоросская акция, высмеивающая оппозицию в лице, в первую очередь, Г. Каспарова. Глядя на этот цирк, было трудно представить степень интеллектуальной низости этих послушных, которые, по сути, высмеивают то, что выше их, то, до чего они сами никогда не дорастут. Массы, с точки зрения многих философов, отрицают все высокое, все интеллектуальное, все красивое, все то, что недоступно их пониманию. Поэтому совершенно неудивительно, что единоросские прихвостни устраивают веселые акции, где просто расписываются в своей тупости.

Либерализм или же мулитикультурализм состоит из множества ядер, за счет явленности которых оправдывает себя приставка «мульти». Термин «мультикультурализм» вследствие различий его толкования представляется довольно размытым. Так, под мультикультурализмом понимают государственную политику, направленную на сохранение национального или этнического самосознания, опирающуюся на идею толерантности, которая довольно часто агрессивно навязывается, что уже говорит о ее нетолерантности. Также мультикультурализмом именуется идеология межкультурной бесконфликтности, высшим принципом которой выступает сохранение национального своеобразия. Но оба эти определения подразумевают национальный или этнический контекст культурного своеобразия, вследствие чего важно указать на их контекстуальную узость в понятийной репрезентации мультикультурализма. Культура бывает не только национальной, но профессиональной, традиционной, народной и т.д. Культуры различаются по многим основаниям, и мы не станем их сейчас перечислять, а отметим только, что национально-этническое – всего лишь одно из них. Поэтому под мультикультурализмом будем понимать не политику и не идеологию, а общественное состояние, предполагающее одновременное сосуществование различных культур, субкультур и идеологических позиций, лишенное острых конфликтов и тенденций к культурному нивелированию путем поглощения одной культуры другой.

Мультикультурализм, благодаря своей децентрированности, предполагает отсутствие авторитарного внутреннего начала, которое могло бы занять роль центра и тем самым потянуть культурное одеяло на себя. Хотя внутри любого мультиобразования, внутри любой плюральной системы все-таки существуют более сильные и более слабые элементы, одни из которых в потенциальном смысле могут претендовать на роль центра, а другие – на роль периферии, одни – на роль лидера, а другие – на роль маргинала. И – что самое примечательное – практически каждое ядро пытается навязать свою систему идеалов и ценностей как можно большему количеству людей, организаций и других культурных ядер, стремится преобразовать свое мировоззрение в доминантную социальную дискурсивную практику. Или же всякая культура, стремясь продлить во времени и расширить в пространстве именно свою систему ценностей, может тем самым «лоббировать» другую культуру, которой присуща схожая мировоззренческая система; это один из вариантов межкультурного сотрудничества. Весь этот процесс фундаменталистского саморасширения, исходящего из различных точек, напоминает фукианский взгляд на власть, которая исходит отовсюду, а не из единого строго локализованного центра. Конкуренция может привести, в конечном счете, к появлению центра, статус которого займет наиболее сильное ядро; плюрализм как совокупность различных точек флуктуации в системе иногда приводит к реорганизации системы, так как он не может характеризоваться полным равновесием и равносилием всех элементов по отношению друг к другу. Так, при настоящей демократии все равно каждая партия считает именно себя более правой, нежели других, и когда она становится максимально сильной, то в большинстве случаев приступает к подавлению остальных политических сил – конкурентов, – тем самым нарушая принцип равноправия. При уравновешивании амбиций всех субъектов политической жизни (если этих субъектов много) возникает временное состояние либерализма, но лишь временное, так как в результате чьи-то амбиции выходят на первый план и упраздняют конкурирующие амбициозные потуги. Для поддержания либерализма необходима чрезвычайно сильная система сдержек и противовесов, которая должна при этом играть роль мегамедиатора, лишенного всякого субъективного интереса в выигрыше какой-либо одной стороны. Именно государство признано исполнять эту роль, обеспечивая борьбу с воровством, которое возникает при эквивалентном обмене между людьми в обществе или между группами людей. Но государство не хочет быть гарантом такого порядка, предпочитая выполнять роль сообщника или защитника грабителей. Из хаоса, равно как и из либерализма, рождается новый порядок – порядок, основанный на антигуманной власти нового меньшинства. И наоборот – из долго существовавшего строя, знаменовавшего собой полное бесправие, в конечном счете, возникает более или менее правовая система, после чего появляется новое бесправие. Однако, к сожалению, антинародные режимы несвободы более устойчивы, чем режимы свободы и равноправия. Вообще, либерализм – слишком зыбкое и неустойчивое явление, и чем большим либерализмом характеризуется тот или иной строй, тем более он зыбок, тем в большей степени он рискует потерпеть кардинальную трансформацию, в результате которой место этого строя займет его полная противоположность. Люди, согласные с принципами плюрализма, остаются в этом согласии до тех пор, пока не находятся под угрозой их личные идеологические или экономические интересы. В том числе поэтому – вследствие в первую очередь глубокой именно антропологической проблемы – анархия как крайний идеал свободы недостижим. Нужно не только достичь народовластия, но и удержать его, что представляется наиболее трудным. И совершенно невозможна реализация общесоциальных свобод, так как свобода одного класса или общественной прослойки, как правило, достигается за счет угнетения другого класса или прослойки, что довольно наглядно происходит в нашей стране сейчас. Если свободу человеку гарантируют, в первую очередь, материальное благосостояние, гражданственность и правовая система, то, несомненно, говорить о свободе в современной России даже и не стоит. Материальный уровень среднего россиянина очень низок (особенно по сравнению с развитыми странами), гражданственность и право вообще отсутствуют.

Дата добавления: 2015-08-17