Подчинение или своеволие!

Мы выяснили с вами в предыдущих разделах, что мораль возникла как ответ на потребность людей ужи­ваться друг с другом, иметь общие эталоны для поведения. В холе истории, по мере развития личности, люди стали все более свободно и самостоятельно об­ращаться с этими эталонами, сделали их своим внут­ренним достоянием, стали подвергать моральные иде­алы и нормы критике и анализу.

С каждым новым веком, с каждым крупным сдви­гом в культуре общества человек становился объек­тивно все более свободен. Если.раньше крестьянин в общине находился под неусыпным контролем своих односельчан, если мораль феодала постоянно сопо­ставлялась знатью с существующим кодексом чести, то, с наступлением буржуазной эпохи, с ростом горо­дов представители всех слоев общества стали все бо­лее принадлежать самим себе и распоряжаться сами собой. Это не значит, что мораль исчезла, но она из­менила формы своего воздействия, стала более терпи­мой, гибкой, потеряла свою средневековую религиоз­ную суровость. В большом промышленном городе ма­ло кто контролирует человека, если он не нарушает уголовных норм. Здесь все далеко ездят на работу, живут замкнуто, ничто не решается «миром». Поэто­му внутренняя моральная свобода, приобретенная людьми, получила в качестве своего спутника психо­логическое отчуждение, представление о том, что нравственность — это вовсе не «голос общества вну­три человека», а исключительно голос самого челове­ка, свободного изобретать в ходе своей частной инди­видуальной жизни любые нормы и любые правила на свой собственный вкус.

Ярким примером такого нового своеобразного ос­мысления нравственности является учение Жана-По­ля Сартра. Сартр справедливо полагает, что чело­век не есть нечто предзаданное и законченное, вроде вещи, он — проект, открытый процесс, творец самого себя. Его ведущее качество — свобода, способность не зависеть ни от каких внешних обстоятельств, в любой ситуации говорить «нет». Но в разряд «внешних об­стоятельств» у Сартра попадают и общепринятые нор­мы человеческой нравственности, представления о до­бре и зле, о должном и запретном. Сартровский герой может позволить себе быть величайшим злодеем, по­тому что он не считается со «всеобщей моралью», пы­тается стать над ней, творя свои собственные пра­вила и ценности. И поскольку он все изобретает сам, то и ответственности тоже не несет ни перед кем, кроме самого себя. Одинокий, своевольный «сверхче­ловек», крушащий направо и налево, вызывает при чтении неприятие и страх: он попросту выпадает из нормального общества и общения. Идея нравствен­ной самостоятельности и утверждения индивидуаль­ности, будучи неправомерно преувеличена, преврати­лась в гротеск, в карикатуру на нравственную свобо­ду.

Более мягкий вариант отстаивания «индивидуаль­ной морали» в противовес «общественной» можно уви­деть в работах психоаналитика Эриха Фромма. Он различает «авторитарную совесть» и «гуманистичес­кую совесть». «Авторитарная совесть» опирается на ориентиры, полученные извне, не прочувствованные и не продуманные самим человеком. Это — усвоенный внешний авторитет, и хотя он действует изнутри, он все равно остается по сути внешним, потому что от­ступление от его указаний вызывает страх. Поведе­ния «авторитарной совести» не обсуждаются. Альтер­нативой этому внутреннему грозному стражу высту­пает «гуманистическая совесть» — голос нашего ис­тинного «я», которое ориентируется на продуктивное развитие личности, на гармоничность, счастье, благо-получение. Гуманистическая совесть не исключает на­шей заботы о других, но прежде всего направлена на наше собственное процветание, она не дает сделать из личности покорную рабыню социальных требова­ний.

С Фроммом во многом можно согласиться, хотя ос­тается совершенно непонятным, откуда же в человеке берется это «истинное я»? Не сформировалось ли оно под влиянием все того же противоречивого общества, в результате той доброты, радости, тех идеалов люб­ви и гармонии, которые, конечно же, есть в богатой палитре представлений о нравственности.

Пафос и Сартра, и Фромма направлен против по­рабощения свободного современного человека жест­кой и бескомпромиссной моралью. Такая мораль дей­ствительно существовала столетия, ломая конкретные судьбы, железной рукой подчиняя людей вырабо­танным некогда моральным правилам. За счет подав­ления немногих выживали все, община строилась на бескомпромиссном следовании принятому стандарту.

Но почему бунт против «авторитарной морали» вспых­нул в X веке, когда западные европейские страны переживали уже совсем другой период: скорее разло­жения всех старых форм общественной регуляции, чем их упрочения?

Видимо, не последнюю роль здесь сыграл опытРоссии, установления на шестой части суши совет­ского строя, который предполагал принцип полного подчинения отдельной личности интересам и задачам коллектива. Коллективизм, коллективная мораль, сле­дование принятым образцам, санкции к непослушным — все это было широко распространено в нашей стра­не, начиная с 20-х годов. Деятели организации «Про­леткульт» прямо утверждали, что буржуазный инди­видуализм должен быть изжит во всех сферах жиз­ни, и трудящиеся стройными рядами «должны идти вслед за своими пролетарскими вождями. В работе «Задачи союзов молодежи» В. И. Ленин писал, что единственный критерий моральности — следование революционному делу пролетариата, из чего автома­тически следовал отказ любому другому поведению в возможности называться нравственным. Самое глав­ное, что в отличие от моральных традиционалистов советские идеологи полагали, что именно они и толь­ко они знают истинные требования новой морали, только им принадлежит право указывать другим пу­ти к счастью. За ними не было традиций, они рушили прежний мир с прежней нравственностью и устанав­ливали новую — как они сами ее понимали — но, тем не менее, одну на всех, без разночтений. «Надо во что бы то ни стало вести человечество той дорогой, которая, с нашей точки зрения, наиболее близка иде­алу», — писал А. В. Луначарский.

Это возрождение в X веке сурового общинного ду­ха наряду с внедрением в умы «новой единой мора­ли для всех» не могло не вызвать в духовной жизни Европы приступа индивидуализма, хотя этот прис­туп коренился и в самой европейской почве.

Как бы то ни было, противоречие «коллективизм — индивидуализм», «подчинение — своеволие» было сформулировано в наши дни в самой острой и непри­миримой форме. А между тем при лобовом столкнове­нии позиций оно вовсе не может быть разрешено. «Подчинение» и «своеволие» будут до бесконечности бодаться как два барана на мостике, пока, сцепив­шись рогами, не свалятся в пропасть. Главное, чтобы вместе с этими упрямыми баранами не отправилось на дно ущелья и все человечество.

Человеческий коллектив и человеческая индиви­дуальность — это две стороны одной медали. Общая мораль — фундаментальное условие для морали ин­дивидуальной; индивидуальная — способ существо­вания общей, коллективной нравственности. Мы не можем жить по своим, ни с чем не соизмеримым за­конам, потому что должны считаться с другими. В то же время другие обязаны считаться с нами. Выход из противоречия в мере общего и единичного, коллек­тивного и индивидуального. Эту меру всегда молено найти практически, если пожелать.

Когда люди, например, студенты, живут в общежитии, они вырабатывают общие правила поведения в комнате для того, чтобы никому не было плохо, чтобы жить вместе не было мукой. Например, они договариваются не звать гостей после одиннадцати вечера или дежурить и убирать по очереди. Это пра­вила, — общие для всех живущих, и никто при этом не чувствует себя их рабом. Но эти общие правила совершенно не означают, что все соседи обязаны да­вать на чтение коллективу личные письма или де­литься зубной щеткой, рассказывать секреты своей семьи или посвящать всех в собственное творчество. Все это дело личное и потому сугубо добровольное. Так и в обществе в целом: есть нормы и правила, которые охватывают всех, а есть индивидуальные предпочтения. Хорошо, если бы человечество научилось жить вместе хотя бы так, как это делается в хоро­шем общежитии.

К докладу 4: Золотухина-Аболина Е. В. Страна Философия. Ростов-на-Дону, 1995. С. 100-106.

Дата добавления: 2015-08-02