Состязание у Гомера. Фридрих Ницше.

ТЕМА: Основные формы мировоззрения. Введение в философию

Доклады:

1. Понятие мировоззрения и его структура.

2. Мифология.

3. Религия.

4. Первобытные верования.

5. Феномен состязательности в древнегреческой культуре:

а) Жестокость в древнегреческой культуре.

б) Две Эриды в мифологии.

в) «Никто из нас не должен быть лучшим».

г) Цель агонистики в Древней Греции.

6. Философия – любовь к мудрости.

Литература:

К докладу 1:	Радугин А. А. Философия. Курс лекций. М., 1999. С. 12-15 (Библиотека)
К докладу 2:	Полищук В. И. Культурология. М., 1999. С. 145-149, 156-157 +Золотухина-Аболина Е. В. Страна Философия. Ростов-на-Дону, 1995. С. 188-190.
К докладу 3	Ф Золотухина-Аболина Е. В. Страна Философия. Ростов-на-Дону, 1995. С. 186-187+Философия. Справочник студента. М., 1999. С. 598-601.
К докладу 4:	Основы религиоведения под ред. Яблокова И. Н. М., 1994. С. 73-77. (Библиотека)
К докладу 5:	Ницше Ф. Состязание у Гомера // Вопросы философии. М., 2009. С. 61.
К докладу 6:	Золотухина-Аболина Е. В. Страна Философия. Ростов-на-Дону, 1995. С. 7-14, 23-25.

Тексты

К докладу 2: Золотухина-Аболина Е. В. Страна Философия. Ростов-на-Дону, 1995. С. 188-190.

Рассмотрим язычество древних греков, хорошо зна­комое вам по мифам, многократно пересказанным на русском языке.

Для язычества греков характерно одушевление всей природы. Олимпийские боги лишь возглавляют одушев­ленный космос, но не создают его, он возникает из ха­оса по собственным внутренним законам. Сами боги — это, во многом, одухотворенные стихии. Главный бог Зевс — владыка грозы, грома и молнии. Гея — сама земля. Гелиос — солнце. Эос — заря. Посейдон — море. Кроме богов здесь существуют нимфы и дриады, сатиры и силены. Человек не уникален, он — один из фрагментов огромной мозаики, в целом составляющей гармоничный космос — мировой порядок (в противопо­ложность хаосу — беспорядку).

Многие греческие боги специально заняты регулиро­ванием жизни людей. Мойры плетут нить жизни, на­правляют, а затем и перерезают ее, человеческая судь­ба — в их руках. Немезида — богиня справедливости, следящая за тем, чтобы никто не посягал на чужое, ее лозунг: «Ничего слишком!» Ника — богиня победы, она сопровождает битвы и состязания бойцов, разно­сит повсюду весть о триумфе героев. Фемида — боги­ня правосудия. Да и боги-олимпийцы отнюдь не брез­гуют человеческими делами. Гефест — покровитель кузнецов. Афродита — покровительница любви и лю­бящих, а также богиня цветов, садов, рощ и весны. Аполлон благоволит к искусствам и развивает их, и да­же сама жена Зевса богиня Гера занимается опекой: способствует материнству и несет утешение вдовам. Можно сказать, что древнегреческие боги давали лю­дям прежде всего земные надежды: сулили свою под­держку, подсказку, прямую помощь прежде всего при достижении повседневных целей и решении практиче­ских задач: как лучше вырастить урожай, как побе­дить в сражении, как справиться в судебном споре или обольстить любимую.

Близость потустороннего и посюстороннего, выра­жалась и в некотором панибратстве между людьми и богами. Конечно, боги — огромная сила, они могут ис­пепелять на месте, и все же они понятны человеку в ос­новных своих проявлениях. Точно так же как люди, они ссорятся и ревнуют, могут преследовать или благово­лить. Их можно уговорить, задобрить, раздразнить, столкнуть между собой. Античные герои — это дети бо­гов и людей, что служит свидетельством пылких чувств богов к земным женщинам. Рождение героев — совсем не чудо, это для античного ума — нормальный порядок вещей. Можно сказать, что боги древней Греции не за­предельны, они участвуют в той же эмпирической жиз­ни, в которой живут и люди, просто они существа гораздо более мощные и влиятельные, и потому надо им молиться в надежде на земную помощь. А мойрам бо­ги подчинены так же, как люди...

Для античного сознания загробный мир не представ­лял собой такой великой и несравненной ценности, ко­торой он впоследствии становится для монотеистичес­кого взгляда. Хотя здесь есть подобие своего ада и рая. Души покойных спускаются в подземное царство Аида, преодолевают три реки: Ахерон, Стикс и Лету — реку забвения, напившись воды из которой, каждый забывает то, что было с ним на земле. Царство теней — печальная и скорбная равнина, где скитаются души, потерявшие память, никого вокруг не узнавая. Каждый знает здесь свое место и механически воспроизводит то, чем занимался на земле: воины сражаются, кресть­янин пашет землю призрачным плугом, в которые запря­жены призрачные волы. Все ожидают суда, который взвешивает на весах добрые и злые дела умерших. Да­лее одни направляются в мрачный Тартар, где их пре­следуют угрызениями совести ужасные чудовища Эри­нии, а другие следуют па остров Блаженных. Призра­ки праведников гуляют здесь по чудесным садам среди вечной весны и беседуют на лугу, называемом «Елисейские поля».

Таким образом, верования древних греков обещали им за нравственное поведение блаженство за гробом, а за преступления — страдания и муки. Но, повторяю, главный акцент, главный пафос надежд приходился все же на земную жизнь, а не на посмертье. Как бы ни было хорошо на Острове Блаженных, а на земле, где сияет настоящее солнце, где есть тело и земные плот­ские радости — все же лучше. Герои античности, по­бывавшие на «том» свете неизменно желают вернуть­ся на «этот», полный трудностей, битв, но и наслаж­дений.

В других религиях, которые уже нельзя назвать языческими, земной мир не рассматривается столь ма­жорно, и все надежды переносятся в другое измерение бытия. Обратимся к буддизму как яркому проявлению восточной религиозной мысли.

К докладу 3: Золотухина-Аболина Е. В. Страна Философия. Ростов-на-Дону, 1995. С. 186-187.

Что такое религия, в большей или меньшей степени представляет каждый. Это прежде всего вера в то, что кроме нашего повседневного эмпирического мира су­ществует иной — духовный — мир, источником и цент­ром которого является Бог — могучий созидательный дух, определяющий судьбы нашей обыденной реальности. Духовный мир — причина материального, в нем завязываются все узелки здешних нитей, залегают ис­точники посюсторонних событий. Религия предполагает «культ»: ритуалы поколения Богу (или богам); при­несение ему жертв, чтобы он смилостивился над людь­ми; восхваление высшей силы и молитву ей. Для это­го существуют храмы и святилища. Почти каждый день года религия рассматривает с особой, священной точки зрения, придает ему символическое значение, специаль­но выделяя праздники, когда верующие должны оста­вить свои земные дела и полностью повернуться душой к миру небесному. Чтобы лучше понять, это вы може­те заглянуть в церковный календарь.

Исторически религии возникли вместе с человечест­вом, потому что там, где мы находим следы сознания, мы одновременно обнаруживаем и следы первых куль­тов. Можно сказать, что вера в духовные, потусторон­ние силы — древнейший способ понимать и объяснять мир.

Вправду ли существует высшая духовная реаль­ность? Действительно ли есть Бог? Еще в XVIII веке ев­ропейская философия в лице И. Канта пришла к вы­воду, что на уровне рационального человеческого раз­мышления и отсутствие Бога, и его наличие равно не­доказуемо. Аргументы «за» и аргументы «против» оди­наково сильны. И если Бог есть, то какой это Бог: хри­стианский, мусульманский, иудаистский? А, быть мо­жет, существует не один Бог, а целый пантеон буддий­ских богов? Чье священное — настоящее, не выдуман­ное? Этот вопрос важен потому, что конкретные рели­гии постоянно спорят друг с другом, и каждая считает, что истина — только у нее. Даже три основных направ­ления христианства пребывают в вечном раздоре: пра­вославные утверждают, что правда — только у них, ка­толики — что у них, а протестанты полагают, что их оппоненты давно устарели, и всем надо следовать лишь по пути протестантизма.

Занимаясь вопросом о Боге, современная философия и наука все более приходит к мнению о том, что духов­ный Абсолют, если он существует, может являться раз­ным народам и разным культурам по-разному. Он вос­принимается в форме образов и переживаний, различ­ных для восточных и западных этносов, для людей раз­ных эпох и традиций.

Логически не доказуемый потусторонний мир, тем не менее, является непосредственной данностью для мно­гих, кто чувствует его и верит в него. Вот и мы в на­шем дальнейшем разговоре будем исходить из того, что разные конкретные религии — объективно сущест­вующее явление культуры, и для верующих этих рели­гий их боги священны, а нарисованная религией карти­на мира — самая настоящая реальность, просвечиваю­щая сквозь повседневный мир. Потому надежды, кото­рые дает религия, тоже вполне настоящие.

Все когда-либо существовавшие религии можно раз­делить на два основных вида: монотеизм (или иначе — единобожие) и политеизм (многобожие). Исторически первым было представление о существовании многих богов, управляющих миром. Когда возникло христиан­ство (в первом веке нашей эры), то люди, поклонявшие­ся многим богам, получили наименование «язычники». Многобожие существует и сейчас в некоторых странах. Каковы же его общие черты и какие надежды дает оно своим верующим?

К докладу 5: Ницше Ф. Состязание у Гомера // Вопросы философии. М., 2009. С. 61.

Состязание у Гомера. Фридрих Ницше.

Всякое упоминание о человечности [Humanitat] отсылает нас к чему-то такому, что обособляет человека от природы, выделяет его из нее. В действительности же ни о каком обособлении не может быть и речи: "природное" неразрывно переплетено в человеке с тем, что зовется собственно "человеческим". В своих самых возвышенных и благородных способностях человек - это та же природа со всей ее откровенной двойственностью. Все, что есть в ней пугающего и, в принятом понимании, бесчеловечного, пожалуй, как раз и представляет собой ту благодатную почву, на которой только и может произрастать вся человечность его порывов, действий и творений.

Так греки, эти самые человечные представители античности, известны жестоко­стью, поистине тигриной жаждой убийства, чертой, с чудовищностью гротеска отраженной в зеркале эллинизма - Александре Македонском. Но ведь эта черта должна была бы вселять в нас страх при взгляде на всю историю и мифологию эллинов, коль скоро мы применяем к ней размягченное понятие современной "человечности". Если Александр приказывает пронзить ноги Батиду, доблестному защитнику Газы, с тем чтобы, привязав его за ноги живым к колеснице, волочить за собой, в то время как солдаты будут глумиться над истязаемым, то что это, как не мерзкое, карикатурное подражание содеянному Ахиллом - повторение издевательства, которому подверг он в ночи труп Гектора. Этого одного достаточно, чтобы заставить нас с негодованием с отшатнуться: ведь здесь перед нами будто бездна разверзается, бездна ненависти. С тем же чувством узнаем мы, с какой ненасытной кровожадностью терзали друг друга греческие партии, например в ходе Коркирской революции. Когда, по "закону" военного времени, победитель битвы двух городов посылает на казнь все мужское население города и продает в рабство всех женщин и детей, для нас нет сомнений, что санк­цией на отправление подобного права служила для грека жгучая потребность позво­лить излиться разрывающей его ненависти; в такие моменты взору открывается нечто подспудное, назревшее: тигр делает прыжок, и глаза его светятся страшной, ненасытной, плотоядной жестокостью. Для чего нужны греческим скульпторам все эти бесчисленно повторенные картины войны, боя: зрелище искаженных страстью чело­веческих тел с мышцами, сведенными ненавистью: человеческих тел, либо отмечен­ных печатью высокомерия, либо охваченных предсмертными муками? Чем так упива­лись все греки, читая в Илиаде описание батальных сцен? Боюсь, нам не дано достичь истинно "греческого" понимания этого: мы содрогнулись бы, доведись нам познать то, в чем знали толк греки.

Так что же служит тем материнским лоном, из которого в гомеровском мире выхо­дит все греческое? Здесь - благодаря точности художественного выражения, чистоте и ясности линий - достигается избавление от обремененности материальным: вслед­ствие этой художественной иллюзии, цвета становятся светлее, мягче, теплее, а люди, согреваемые всеми цветами красок - лучше и симпатичнее. Но что увидим мы, если покинем эту защищающую и направляющую нас длань Гомера и вступим в догомеровскую эпоху? Там - все сплошь мрак и ужас, порождения фантазии, приученной к безобразному. Что из земного существования способны отразить эти пугающе отвра­тительные теогонические саги? - Только жизнь, в которой царят дети ночи - раздор, похоть, обман, старость и смерть.

Представим себе тяжелую атмосферу - ту, что царит у Гесиода, но только еще бо­лее гнетущую и мрачную, без всего того размягчающего и очищающего, что ниспо­сылали Элладе Дельфы и многочисленные обиталища богов; сгустим эту душную ат­мосферу Беотии мрачной ненасытностью этрусков; вот действительность, способная заставить любого исторгнуть из себя мифологию, по сравнению с которой Уран, Кронос, Зевс и война с Титанами показались бы облегчением; в этой душной атмо­сфере борьба является спасением, а жестокость победы - вершиной жизнеутверждения. Подобно тому, как понятие греческого права коренится в этосе искупления со­вершенного убийства, более благородная культура также празднует свою первую по­беду у алтаря покаяния. Вслед за этой кровавой волной проходит борозда, глубоко врезающаяся в эллинскую историю. Имена Орфея, Мусея и их культы говорят о тех последствиях, коими чревато созерцание непрестанной борьбы и жестокостей - об от­вращении к жизни, о понимании бытия как наказания и искупления, об отождествле­нии бытия с виной. Но в такого рода последствиях нет еще ничего специфически эл­линского: здесь Греция едина с Индией и вообще с Востоком. На вопрос "К чему вся эта жизнь борьбы и побед?" эллинский гений имел про запас еще один ответ, он зву­чит на протяжении всей древнегреческой истории.

Чтобы понять этот ответ, мы должны исходить из того, что греческий гений ми­рился с пугающим присутствием самого этого пристрастия, считая его оправданным; в то же время в основе орфического направления лежала мысль, что жизнь, имеющая своим корнем такое стремление, недостойна того, чтобы ее прожит!.. Борьба и жажда победы почитались за ценности, и ничто так резко не отделяет наш мир от греческо­го, как определяемый этгш оттенок некоторых этических понятий, - например вражды (Эриды) и зависти.

Когда путешественник Павсаний во время его странствия по Греции посетил Гели­кон, ему показали очень древний экземпляр первого греческого дидактического сти­хотворения - "Труды и дни" Гесиода, - записанный на свинцовых листах и сильно по­порченный временем и погодой. Тем не менее он мог разобрать, что в противность обычаю, стих не предварялся здесь славословием в честь Зевса, а начинался так: "На земле есть две богини Эриды". Это одна из самых замечательных эллинских мыслей, достойная быть преподнесенной неофиту уже у врат эллинской этики. "Одну Эриду, если имеешь разум, можно столько же хвалить, сколько другую порицать: потому что обе богини совершенно разные. Одна требует кровавой войны и вражды - жестока она. Никто из смертных не может выносить ее, но, по определению бессмертных, лю­ди вынуждены чтить эту тягостную Эриду. Её, старшую, родила черная ночь. Другую же, как гораздо лучшую, Зевс всемогущий поставил на корни земли и послал жить среди людей. Она побуждает к работе неумелого, и если человек неимущий имеет перед глазами человека богатого, то он начинает, подражая ему, сеять, сажать и наводить порядок у себя в хозяйстве; сосед вступает в состязание с соседом, когда тот пытается разбогатеть. Такая Эрида - благо для людей. Гончар соперничает с гончаром, плотник с плотником, нищий завидует нищему, певец певцу".

Оба последних стиха - а это стихи об odium figulinum (профессиональной ревности) - как раз в данном аспекте являются непонятными для наших ученых. По их мнению, слова "вражда" и "зависть" могут относиться лишь к злой Эриде, вот почему они не задумываются объявлять эти строки подложными или вставленными сюда по ошибке. Но в этом своем суждении они бессознательно руководствуются иной, не эллинской этикой: ведь Аристотеля совершенно не коробит отнесение этих стихов к доброй Эриде. И не только Аристотель, но и вся античная Греция понимает злобу и зависть иначе, чем мы, разделяя образ мысли Гесиода, который одну Эриду, а именно ту, которая толкает людей на вражду и взаимоистребление, зовет злой, в то же время, прославляя доброту другой Эриды - той, что с помощью ревности, вражды, зависти побуждает че­ловека к действию, но не к такому, как война на уничтожение, а к соревнованию. Грек завистлив, но эту черту он считает не пороком, а действием благодетельного божества. Какая пропасть между их этическим суждением и нашим! Так как он сам завист­лив, то при избытке почета, богатства, блеска и счастья он начинает чувствовать на себе завистливое око божества, опасается этой зависти: она напоминает ему о непо­стоянстве, бренности человеческой участи, ему страшно за свое счастье, и, жертвуя лучшим, что у него есть, он склоняется перед божественной завистью. Это представление нисколько не отчуждает его от его богов: напротив, их значение сказывается в том, что человек никогда не должен дерзать состязаться с ними - он, чья душа пылает завистью к каждому другому живому существу. В борьбе Фамирида с музами, Марсия с Аполлоном, в ужасной судьбе Ниобеи запечатлен весь ужас противостояния двух сил, которые никогда не должны бороться друг с другом, - человека и бога.

Чем выше грек по своему положению, чем возвышенней его душа, тем сильнее из-лучаемый им огонь честолюбия, готовый поглотить любого участвующего в гонке с ним. Аристотель как-то составил перечень таких исполненных агрессии состязаний, состязаний в стиле великих, обличенных властью личностей; самое поразительное в нем то, что даже мертвый способен служить для живого источником съедающей его зависти. Именно так описывает Аристотель отношение Ксенофана Колофонского к Гомеру. Невозможно понять причин той резкости, с которой совершаются эти напад­ки на героя национальной поэзии, если не разглядеть лежащего в их подоплеке всепо­глощающего желания самому стать на место низверженного поэта и унаследовать его славу - позже это повторит Платон. Каждый великий эллин передает дальше факел соревнования; добродетель, если она велика, непременно положит начало новому ве­личию. Мысли о лаврах Мильтиада лишали сна юного Фемистокла; рано пробудивша­яся в нем страсть, в конце концов, заявила о себе долгим состязанием с Аристидом, породив ту исключительную, чисто инстинктивную гениальность его политических дея­ний, о которой пишет Фукидид. Вспомним красноречивую ситуацию: когда известного противника Перикла спросили, кто лучший борец в городе - он или Перикл - и тот от­ветил: "Даже тогда, когда я его повергаю, он отрицает, что упал, он умудряется убедить в своей правоте даже тех, кто видел, как он падал".

Всякий, кому нужны дополнительные свидетельства этой (столь очевидной в своих наиболее наивных проявлениях) убежденности в том, что соревнование необходимо для сохранения здоровья государства, пусть поразмышляет о том изначальном смысле института остракизма, коим наделяли его, к примеру, эфесцы, изгнавшие Гермодора: «Никто из нас не должен быть лучшим; если же таковой найдется, то пусть он живет в другом месте и среди других». Почему же никто не должен быть лучшим? Потому что подобное положит конец соревнованию, данный извечный источник жизнеспособности эллинского государства окажется под угрозой исчезновения. Позже остракизм получит иной смысл относительно состязания: его будут применять в случае возникно­вения опасности, что в разгар борьбы кто-то из соревнующихся политиков или вождей партии станет пользоваться разрушительными, вредными приемами, без нужды затеет государственный переворот. Первоначально же данный специфический институт играл роль отнюдь не предохранительного клапана, а стимулирующего средства. Абсолютного лидера следует устранять, дабы поддерживать дух соревновательности между остальными участниками: мысль, враждебная современному отношению к "исключительности" гения. Она основывается на предположении, что при естественном порядке вещей всегда должно быть несколько гениев, которые побуждают друг друга к действию; при этом каждый удерживает другого в разумных границах. Тут заключена вся сущность эллинского представления о соревновании: чураясь единовластия, страшась его опасных последствий, в качестве предохранительной меры против единовластия гения оно желает присутствия другого гения.

Всякая природная способность должна развиваться в состязании. Этому учит эллинская педагогика, в то время как современные воспитатели ничего так не боятся, как культивирования так называемого честолюбия. Самолюбие воспринимается здесь как нечто "дурное само по себе" - всеми за исключением иезуитов, которые едины с древними в образе мысли, что видимо и делает их самыми успешными воспитателями нашего времени. Они полагают, что самолюбие, т.е. индивидуальное начало, есть самая могущественная из движущих сил. А "доброй" или "дурной" ее делает не что иное как цели, к которым та стремится. Правда, для древних целью агонального воспитания было общее благо (благо гражданского общества). В частности, культивировать свое "я" в соревнованиях афинянин должен был в интересах принесения Афинам наибольшей пользы или же с целью минимизации возможности причинения им вреда. В этом не было ничего от той беспредельности, от того отрицания всякой меры, которое присуще современному честолюбию в целом. Состязаясь с другими в беге, в метании или в пении, юноша пекся о благе своего родного города, именно его славу желал он приумножить своей собственной; богам своего города посвящал он венки, которые судьи с почетом возлагали на его голову. Каждый грек с детства чувствовал в себе страстное желание участвовать в состязании городов в качестве орудия обеспечения его блага. Желание это не только воспламеняло его самолюбие, оно же обуздывало, ограничивало его. В древности индивиды были свободнее оттого, что цели их были им ближе и понятнее. Современный же человек постоянно терзается бесконечностью подобно быстроногому Ахиллесу из притчи эллиата Зенона: бесконечность тормозит его, он не в состоянии догнать и черепахи.

Но не только молодежь воспитывалась в состязаниях, воспитатели тоже соревновались между собой. Недоверчиво, ревниво ловили каждое движение друг друга великие учителя музыки, Пиндар и Симонид; софист, этот высший учитель античности, соревнуется с другими софистами; даже драма, понятная всем форма наставления, преподносилась народу в виде нешуточного соревнования артистов - музыкантов и актеров. Как странно! "Даже артист с артистом враждует!" Современный человек ни-чего так не боится в художнике, как духа личного соперничества, в то время как грек признает художника только благодаря его схваткам с другими представителями этого же ремесла. В том, где современный человек чувствует слабость художественного произведения, эллин находит источник его высшей силы. Если привести в пример Платона, то своим особым художественным эффектом его диалоги обязаны как правило затеваемому в них соревнованию с искусством оратора, софиста, драматурга того времени, с тем чтобы в заключение он мог сказать: "Смотрите, и я умею то, что умеют мои великие соперники; я делаю это даже лучше их. Никакой Протагор не сочинял таких прекрасных мифов, как я, ни один драматург не написал такой живой, приковывающей внимания драмы, как мой Пир, ни один оратор не сочинил такой речи, как я в Горгии, - и вот я отвергаю все это, вместе взятое, осуждаю все подражательное искусство! Только соревнование делает меня поэтом, софистом, оратором!" Какая проблема открывается нам здесь, стоит только поставить вопрос об отношении соревнования к представлению о том, что есть художественное произведение!

Если мы устраним соревнование из греческой жизни, перед нами тотчас разверз­нется до-гомеровская бездна ужасающей, необузданной ненависти и жажды уничто­жения. Увы! Подобное часто случается, когда выдающаяся личность, благодаря како­му-то блестящему достижению, вдруг оказывается вне конкуренции, становясь в соб­ственных глазах и в глазах своих сограждан hors de concours. Результат почти всегда плачевен; и если по этому результату заключают, будто греки не выдерживали испы­тания славой и счастьем, то точнее было бы сказать, что они не выдерживали бреме­ни славы, за которой не было продолжения состязания и счастья как его окончания. Яркий пример тому - судьба Мильтиада. Несравненный успех при Марафоне вознес его на недосягаемую для соратников высоту: и вот он чувствует, как в нем пробужда­ется низкая мстительная страсть, направленная на одного паросского жителя, с кото­рым он враждовал с юных лет. Для удовлетворения этой страсти он обесчещивает се­бя, пустившись в злоупотребление своей славой, своей государственной властью, сво­ей честью гражданина. Не добившись своего, он совершает недостойные поступки, вступает в тайную, нечестивую сделку с жрицей Деметры Тимо и хочет проникнуть ночью в священный храм, куда не допускается ни один мужчина. Но когда, перепрыг­нув через стену, он направляется к святилищу богини, его вдруг охватывает чувство панического страха: обезумевший, он чувствует позыв к бегству, и неудачный пры­жок через стену травмирует его. лишая его способности двигаться. Приходится снять осаду, его ждет народный суд, позорная смерть накладывает печать на его доблест­ные, героические деяния, омрачив память потомства о них. После Марафонской бит­вы его настигла зависть небожителей.

Зависть богов разгорается сильнее при виде человека на пике славы, которому ни­кто не соперник. Сравниться с ним могут лишь боги - вот почему они ополчаются на него. Но они толкают его к гордыне, и он гибнет под ее тяжестью. Заметим еще, что так, как гибнет Мильтиад, гибнут благороднейшие греческие государства, когда на ристалище, благодаря заслугам и счастью, они достигают Храма Ники. Афины уни­чтожили самостоятельность своих союзников и сурово подавили восстание покорен­ных. Спарта с еще большей жестокостью и неумолимостью доказывала свой перевес над Элладой, полученный ею после Эгоспотамосской битвы. Оба города, следуя при­меру Мильтиада, позволили гордыне погубить их; все это - доказательство того, что без зависти, ревности и состязания честолюбий эллинское государство, как и эллин­ский человек, вырождается. Оно становится злым и жестоким, становится мститель­ным и нечестивым, короче говоря, "догомеровским", и тогда достаточно паники, что­бы привести его к падению и гибели. Спарта и Афины капитулируют перед Персией, как это сделали Фемистокл и Алкивиад; отказавшись от благороднейшей эллинской идеи состязания, они предают эллинов, и тогда Александр, этот грубый подражатель греческой истории, "упростивший" ее, создает вселенского эллина и так называемый "эллинизм".

Перевод с немецкого И. И. Мюрберг

К докладу 6: Золотухина-Аболина Е. В. Страна Философия. Ростов-на-Дону, 1995. С. 7-14, 23-25.

Глава 1. ЧТО Я МОГУ ЗНАТЬ? Философия—любовь к мудрости.

Дата добавления: 2015-08-02