Исчезновение. 5 страница

Какое-то время Вавилонский помедлил, потому что надеялся, что кто-нибудь вступит с ним в полемику, но не дождался и продолжал:

- В Пятикнижии Моисея нет ни слова о загробной жизни. Это врата, которые захлопываются раз и навсегда. Зато очень много говорится о труде и об искусстве выживания. Об искусстве врачевания и чистоплотности. А вот о жизни после смерти ни слова... Так до чего же была извращена прекрасная книга жизни, коль мы не мыслим себя без загробного царства? И мы напрочь забыли о том, что человек является всего лишь носителем информации, сборщиком опыта и передачи его новым людям. И вот вам истина: каждое поколение должно быть и умнее и мудрее и добрее. Есть ли сейчас эта истина? Её нет! Нас запутали, нас напугали, и мы топчемся на месте... И быть может правы здесь те, кто восклицал, что Вавилонский сошёл с ума. Возможно, вы и правы. Если так, то я сошёл с ума. И всё на этом... Но напоследок, дабы завершить свою речь, я скажу ещё раз: мы, всё человечество мира — язык. Язык на котором мы несёмся в глубины будущего. И не важно на каком языке мы говорим. Лишь бы этот язык не кончался, потому что как только мы перестанем говорить, или в нашей лексике останутся только простейшие звуки и смыслы — мы погибли! Помните: человечество собирало знания несколько тысячелетий, а поглупеть может за одно поколение. И это безвозвратно! Безвозвратно!

И вдруг Вавлонский сделал неожиданный кивок, протянул обе руки вперёд, будто призывая или умоляя кого-то, воскликнул:

- Пётр Илларионович! Пётр Илларионович! Да-да, я к вам обращаюсь.

Прокурор дёрнулся неуютно на месте, потом кашлянул:

- Да?

- Пётр Илларионович, вы желали узнать формулу разума? Вы её узнаете, я отправил вам отчёт почтой, чтобы не запутаться и быть верным самому себе. Когда вы получите отчёт меня уже не будет согласно моей доктрине. Простите Пётр Илларионович и за то, что этой формулы не существует. Я сделал всё что смог и вкратце в отчёте описал биотрон... Но нужно ли это? Ведь истина оказалась рядом — Господь поливал землю своей кровью. Своей! Потому что ничего иного у него под рукой не было и быть не могло. Вот и всё на этом... Горизонтов сгорел, он исчез, как исчез и ваш подследственный умалишённый Брусов.

- Нет! Что вы мелете?!

Кипарисов вскочил.

- А то и «мелю», что я его отпустил. Его нет! И о том чтобы не встречаться с вами я его крепко предупредил. Конец!

- Я это так не оставлю!

- Ну это как вам будет угодно. На милость я и не рассчитывал.

Кипарисов вдруг сорвался, сделал жест Тугову и вместе они бросились к выходу. У выхода Кипарисов вдруг обернулся, взглянул беспомощно в затихший зал и потом на Вавилонского:

- Эх, Андрей Львович, Андрей Львович! Я не ожидал от вас! Ей богу не ожидал!!!

- Да кто ж ожидал? - Вавилонский стал паясничать и расставив ноги придурковато обвёл зал взглядом. - Я и сам от себя такого не ожидал! (Раздались смешки в зале.) Но, знаете что, Пётр Илларионович: мгновение назад вы спасли меня от полиции не «найдя во мне вины», но сейчас вы всё-таки «умыли руки»... Всё одно и тоже в этом мире. Человек не изменен. Согласитесь хотя бы с этим.

Кипарисов машинально взглянул на собственную руку, потом очнулся, когда зал уже заводился сдержанным смехом. Вскинул плечи, взмахнул в отчаянии ладонью и скрылся...

- Народ расходится согласно своим принципам. Заметьте, - продолжал Вавилонский, - а кто у нас тут ещё остался? Я вижу народу пока достаточно. Все желают поглядеть на балаган устроенный Вавилонским. Все! Будем надеяться, что и гвоздь программы в моём балагане тоже здесь. Часовщик!

Вавилонский повертел головой по стенам, по потолку и даже стал всматриваться в лица сотрудников. Могло быть всякое, мог он наверное и личину поменять...

- Что ж, - Вавилонский вдруг вышел из-за кафедры и облокотившись протянул руку в зал, - теперь я согласен ответить на ваши вопросы. Есть ли у вас вопросы к моему поведению?

Как ни странно, но зал на этот раз всё же пришёл в себя освежённый смехом, и завздыхал и стал вести себя как-то более смиренно. Отчасти все понимали, что Вавилонский высказывает торопливо какие-то очень глубокие мысли, но в основе своей они всё же были убеждены, что он не в себе:

- Куда вы собираетесь после клиники, Андрей Львович? - маленькая белокурая девушка, начинающий психиатр, прижимала к груди папку и глаза у неё были расширены. - Вам нужно отдохнуть. Вы отдаёте себе отчёт?

- Несомненно, милая. Именно этим я и собираюсь заняться сегодня же. У меня накопилось много дел. Их нужно переделать. Я даже купил огромную спутниковую антенну и займусь её установкой. Так-то. (Вавилонский усмехнулся.)

- Вы больше не будете практиковать?

- Вы меня прослушали. Практиковать теперь будут мои рукописи, а не я. Что я? Оболочка! У меня пятьдесят дельных статей. И вы ими пользуетесь, как хлебом насущным. И когда вы их читаете, то я практикую. Этого достаточно?

- Думаю, да.

- Желаю и вам всего, милая девушка, написать неслыханно много и дельно, так, чтобы после вашей смерти, простите за прямоту, за вашими словами в рукописях угнаться было невозможно, и не оторваться от них и так, чтобы голос ваш свежий и юный сразу звучал в ушах даже сквозь столетие.

- Вы так странно говорите.

- Это аксиома, милая! Мы живём только посредством языка и больше никак.

Кто-то очень упорный поднялся с верхних рядов. Судя по голосу тот самый, кто первым прокричал «Ату его!» Оказался чернявый высокий парень. Он кажется и практику у самого Вавилонского проходил... Да. Это он. И он спросил:

- Так, значит, вы не верите в Бога. Вас так следует понимать?

- Не верю, - кратко подтвердил Вавилонский и больше не стал с ним разговаривать.

Потом вдруг подумал, что где-то и что-то до конца не проявил и не высказал. Тогда он вышел совершенно из-за кафедры и встал посреди сцены:

- Я не совсем сегодня понятен, но, если уж вы требуете обобщений, то проясню по-другому: Бог существует и он реален и находится прямо здесь, с вами. Бог — это язык. Это цепь непрерывных человеческих мыслей. Поэтому язык и бессмертен. И я призываю вас понять это. Других богов на земле пока не обнаружено. Прощайте.

Часовщик так и не проявил себя. Хотя то, что он был здесь, это было абсолютно точно. Вавилонский был почему-то уверен в этом. И потом подумал совершенно точную мысль: «А зачем он должен себя проявлять? Зачем? Демон всегда убеждает в том, что его нет!»

На выходе из зала случилась заминка — Вавилонский стал неожиданно знаменит! Персонал стал толпиться и образовалась пробка. Выяснилось, что кто-то передавал через головы стопку брошюр и их стали выхватывать и протягивать Вавилонскому на подпись. Он изумился — брошюры были старыми, никем и никогда не читанными и, видимо, долго лежали в подвале клиники. Издание было мизерным, в сорок штук, и должно быть разослано по библиотекам ещё много лет назад, и, надо же, кто-то вспомнил и притащил суетливо. Судя по количеству, это был весь тираж! А ведь он написал брошюру «Об эпилепсии» шестнадцать лет назад и затем не раз ссылался на неё в статьях... Куда же он ссылался, если весь тираж перед ним?!

Он подписал несколько и затем отстранился.

Некоторое время думал о популярности, славе, тщеславии, что помогает человеку быть прочитанным. Теперь он сумасшедший психиатр и теперешний вечер у многих врачей и санитаров клиники будет занят чтением «эпилепсии» и они будут находить её довольно хорошей. А ведь тогда он провёл серию экспериментов, подтянул работы многих и многих исследователей и сделал множество небольших открытий, которые... только сейчас и будут известны?

Потом обида понемногу в нём улеглась и он вышел на крыльцо клиники в сопровождении самых отъявленных почитателей. То есть тех, кому его сумбурная и не очень понятная речь, всё же пришлась по вкусу. Но вот почему? Ведь он, по-сути, говорил о тех вещах, о которых знал только сам. И если бы у него была цель достижения взаимопонимания, то ему бы пришлось, скорее, включить диктофон с брусовским рассказом, и ничего не доказывать. Но такой цели не было.

Ему вызвали такси, оплатили, кто-то из коллег даже пригласил его в ресторан на завтра и Вавилонский не помнил кто, а потом, садясь в машину у него возникло наваждение: дверь такси ему угодливо открыл маленький человек, лет пятидесяти, в крупных очках и совершенно лысый. Вавилонский замешкался, обернулся к нему:

- Простите, а вы из нашей клиники?

- Да, Андрей Львович. Лесниковский я. Я из пограничного отделения. Ординатор. Вы мне разгон на планёрке на прошлой неделе устроили.

- Правда? - Вавилонский немного сконфузился. - А вас что заинтересовало в моей речи?

- Как вы прощаетесь с жизнью...

Вавилонский остолбенел.

- … Простите, но что же вы станете делать без клиники? Психиатрия ведь вся ваша жизнь? Могу быть я чем-то вам полезен? Вы говорили об антенне — могу вам помочь установить.

- Нет.

Вавилонский велел ехать домой и ординатор Лесниковский прихлопнул за ним дверь. Последнее, что он заметил, это его кривые чёрные ногти в углу стекла. Возможно, это был он...

Дома, пока Вавилонский разувался, раздался звонок в дверь. По-привычке вычислять: кто бы это мог быть, понял, что гость нежданный и неожиданный. Клара так рано не возвращается домой... Открыл и остолбенел:

- Расков? Вы?!

- Я, Андрей Львович. Позволите?

- Проходите.

Он прошёл. По-прежнему грузный и напомаженный, молодящийся старик, но только тихий. Он теперь не ревел своим незабываемым басом, не источал лёгкости в поведении и... как-то вдруг оплыл. Он прикрывал рот платком, покашливал и смотрел в угол прихожей.

- Я ехал следом за вами, и я не надолго.

- Проходите без условностей.

Они прошли в зал, сели в кресла и теперь оказались полной противоположностью с их последней встречи. Вавилонский теперь казался уверенным и всемогущим, а Расков наоборот — не находил себе места. Потом он вздохнул не переставая вытирать рот:

- Вы меня простите за вторжение, но я не мог не спросить вас. Ваше сегодняшнее собрание, как раз исходит из вашего последнего пациента... как его?

- Брусов.

- Да, Брусов... Значит, говорящие собаки заговорили всё же?

- Можно сказать и так.

- Очень интересно было бы знать...

- Ничем не могу помочь. Вы отказали мне во всём и в том числе с Брусовым. Вы могли бы всю его историю услышать сидя со мной рядом. Но вы выбрали другой путь... Это же по вашему наущению его избивали?

- Я был не в себе.

- Понимаю. Но не прощаю.

- Андрей Львович, ведь мы столько знаем друг друга. В конце концов я и сам пришёл к вам восстановить отношения.

- Вам интересна история Брусова?

- И она в том числе — не скрою.

- Тогда трижды отрекаться не следует.

- В каком смысле?

Вавилонский поднялся и вышел в коридор.

- Леонид Палыч, раз уж вы здесь, может, поможете мне с этой бандурой?

Расков поднялся с готовностью, вышел в коридор вслед и обмер:

- Что это?

- Это спутниковая антенна. Говорят хорошая штука. Вот я и решил себе установить... Нам бы её на балкон затащить, а там я сам.

Они стали перекатывать её нещадно царапая стены и пластик, но цель, как показалось Раскову, должна быть достигнута любой ценой. Антенна оставляла за собой испорченный пол и стены, но это не было важно, как и не важен потом ремонт, который влетит в копеечку. Цель была какая-то бесценная...

- Первый раз вы отреклись от меня в клинике, когда рухнули на пол, - продолжал вещать Вавилонский, цепляя краем антенны штору и разрывая её. - Помните? Во-второй раз: только что в зале на собрании, когда я вам кивнул.

- Но я не знал...

- Вы не знали, что речь пойдёт именно о Брусове? Принято!.. Ещё не много!

Антенна со скрежетом вышла на бетонный пол балкона. На балконе было чуточку ветрено, городской шум смешивался с шелестением далёкой тополиной листвы, так неожиданно и срочно распустившейся в первые дни мая и с высоты небоскрёба казавшейся гигантской и зелёной мыльной пеной.

- А в третий раз: вы не отреклись от меня. Вы здесь, и значит, моя доктрина полностью оправдывается, - произнёс Вавилонский сквозь ветер и свешиваясь локтями с балкона.

- Доктрина?

- Да. У меня, Леонид Палыч, есть такая штука: неповиновение обстоятельствам и сопротивление. Нужно идти наперекор обстоятельствам и вы пошли. Вы не отреклись от меня в третий раз — сейчас — и это похвально.

- А что это за библейские сравнения?

- На ум приходят в последний месяц. Просто психология поведения человека в похожих условиях странно однообразна. Вы не находите?

- Может быть. Всё может быть. Ловко у вас получилось на собрании. Никогда не задумывался.

- Задумайтесь. Давайте, теперь, помоем руки и сядем пить кофе.

- Пожалуй.

За кофе Расков стал заметно волноваться. Напряжённо молчал, краснел и что-то не мог сказать. Отхлебнув совсем немного, нервно протёр губы платком и наконец решительно отодвинув чашку аккуратно уложил ладони на стол:

- Я ещё пришёл к вам вот почему... С вашим делом... Вам это ещё интересно?

Расков произнёс это всё так тихо и заговорщически, что тут же развеселил Вавилонского:

- Мне решительно всё интересно. Я снова обрёл друга. Ну, рассказывайте, друг?

- Так вот. Может помните такого Павла Анатольевича Аверьянова? В восьмидесятых частенько документы с его подписью из Москвы приходили.

- Так-так, что-то припоминаю. По общим вопросам?

- Не столь важно. Именно о нём я вам и говорил про «человечка в министерстве». Я звонил ему и мы вспомнили старое... Мы встречались раньше на семинарах в Москве, знаете ли. Он занимался их организацией и имел портфель в министерстве здравоохранения. Теперь старик, как и мы, но до сих пор вхож в министерство. Числится в должности советника... Я с ним говорил... По вашему делу он сказал так: сделаем дополнение к приказу и удвоим сроки обследования. Если нужно, то и утроим. Дело разрешилось, Андрей Львович.

Вавилонский помолчал ошарашено с минуту, потом скривил дрожащую улыбку:

- Замечательно. Но есть одна неувязка.

- Какая же? Давайте решим?

- Пациента Брусова больше нет.

- Как нет?!

- Я же сказал, что отпустил его. Сам отпустил.

Расков болезненно уронил голову в ладони и простонал:

- Я опоздал, значит?

- Значит, да.

- Но, в общем-то, приказ об увеличении вашей зарплаты не отменяется исчезновением Брусова. Ведь вы знаете эту волокиту. Пока всё разрешится, пока разберутся и выяснят...

- Конечно.

Вавилонский встал из-за стола, сделал несколько шагов по кухне и вглубь коридора... Ах, квартира, квартира! Сколько же ты крови выпьешь?... Потом повернулся очень быстро к Раскову и сказал уже наотрез:

- Уже всё не нужно. С квартирой я вопрос решил. Аверьянов может ни чем не рисковать. Он столичный врач и не должен ввязываться в скандальную историю с безвестным Вавилонским. Мы можем сейчас соврать ему, сослаться на старинное знакомство, но история всё равно всплывёт и Аверьянов будет крайним и будет наказан и уволен. Могут и по уголовной статье провести, потому что никакого пациента уже нет, а сговор и растрата на лицо. Ведь это понятно?..

Расков промолчал.

- … К тому же и поздно уже — мы старые люди и любой риск уже ничего не стоит... Сколько мы проживём ещё? Лет десять, пятнадцать? Что это за срок? И стоит ли он того, чтобы провести оставшиеся годы жизни в тюрьме?.. Ведь сделали в жизни всё, что хотели... Гефсиманский сад какой-то! Вы предлагаете мне не идти в Гефсиманский сад, потому что там меня схватят и распнут. Известное дело! Но что будет стоить моя жизнь, если я не пойду?.. Если я прислушаюсь к вам, Леонид Палыч... Мне нужно подумать.

- О каком Гефсиманском саде вы теперь говорите? У вас сложные ссылки, я не понимаю.

- Это длинная история. Просто Пантократор знал, что идёт на смерть, помните?

- Помню. Евангелие от Матфея.

- Вот и я иду на смерть... Это история моей хитрости или мудрости... Я не знаю. Но в Гефсиманский сад я, скорее всего, пойду... Пойду! Потому что я не хочу отравить себе последние годы подлостью с Аверьяновым. Так что я пойду! Решено!

Он остался один. До прихода Клары было ещё часа два. Так что ещё было время задуматься и что-то решить. Собственно, решение он уже принял и только размышлял о том, что оставит. Документы на квартиру он выложил на видное место на собственный стол в кабинете. Чуть поодаль — договор о страховке жизни и паспорт. Что ещё? Деньги, внушительную сумму от последней зарплаты, он пихнул в карман плаща — догадаются. Потом он сел писать прощальное письмо. Потом скомкал — компромат! Тогда что? Завещание? То же самое получается. Он отложил ручку и бумагу. Затем сжёг начатые листы и даже протёр стол — если бы на полировке что-то отпечаталось. Пожалуй, всё!

Дальше он действовал решительно и без остановки. Старался не смотреть вниз. С огромным трудом наклонил двухметровую тарелку антенны, свесив её вниз одним краем, как на качелях. Антенна стала раскачиваться с утробным гулом... Потом взял гаечный ключ в руку и отвёртку в карман — всё должно выглядеть натурально. В последний момент, когда он зацепившись за какой-то крюк вставал одной ногой на край балкона, а другой во внутрь антенны, сердце бешено заколотилось. Но он решил закрыть глаза, и закрыв оттолкнулся, и успел сесть в «тарелку» и зацепиться за край... Началось падение.

Но что это?! Он ожидал, что будет падать камнем, но всё произошло несколько дольше. Он раскрыл глаза в изумлении и увидел, что тарелка несётся вниз не камнем, а под сильным углом! Сопротивление воздуха на огромной плоскости оказалось слишком большим и он буквально летел, как самолёт терпящий катастрофу... «Тем лучше!» - подумал он без страха разглядывая проносящиеся мимо окна, балконы, вершины тополей и вслушиваясь в гудение ветра. И в последний момент жизни он вдруг вдохнул ветром, ощутив клейкий и сильный аромат тополей... Антенна врезалась со страшным грохотом в угол дома, рассыпая осколки приборов, но не рассыпалась сама. И Вавилонский, намертво вцепившись в края, так и не выпал... Его нашли лежащим в глубине тарелки в огромной луже крови, словно в ванне. Лицо его с открытыми глазами было спокойным и белым.

Дневник Нади Горизонтовой.

- Я вас, наверное, как всегда напугал? Тем более уже почти полночь.

Ася сделала шаг назад, её губы задрожали и она еле удержалась за дверную ручку, чтобы не сползти на пол.

- Неужели я так страшен? О, я не переступлю порог, если вы мне этого не позволите. Не в моих правилах пугать людей. Простите... Так мне уйти? Я немедленно испарюсь, если вы пожелаете. Ведь то, что удерживает меня от окончательного исчезновения, это вы.

- Я?

Она только и смогла произнести. Но дверь не закрыла и ушла в глубину комнаты. Вавилонский вошёл. Вернее ему казалось, что он идёт, но на самом деле его тело передвигалось посредством его собственной воли. Всё в нём теперь было прозрачным, как пастельные штрихи. Он был призраком с каким-то мучительным выражением на лице. И Асю больше напугало именно это выражение.

- Неужели такое может быть? - спросила она уже в комнате.

- Я и сам не ожидал, - склонив голову перед ней тихо ответил Вавилонский.

Он оглядел себя сам и ничего не увидел, кроме руки, которая проявлялась только в движении.

- А лицо? - спросил Вавилонский с тревогой. - Вы его видите?

- Вижу и очень ясно.

- Понятно, - сказал Вавилонский со вздохом и помедлив спросил зачем-то:

- Как поживает Евгений Николаевич?

- Его нет. Вы же сами велели ему прятаться год или два, пока всё не успокоится. Он только успел сообщить мне, что вы... умерли.

- Верно. Значит, всё, как надо.

- А вы умерли?

Вавилонский вздохнул:

- Как пить дать, - и тут же его прозрачное тело нервно встрепенулось. - Ася! Ася, закройте дверь! Я вас умоляю! Как бы сюда ещё он не проскользнул!

Она бросилась в прихожею, щёлкнула замком и вернулась:

- Полный бред. Я разговариваю с призраком и он меня о чём-то умоляет?

- Да. Я не знаю, почему я в таком состоянии, но точно знаю, что я должен это заполучить и прочесть и только потом исчезнуть навечно. Помогите мне.

- Чем же?

- Дневник Нади Горизонтовой. Вы слыхали о нём?

- Мельком. Что-то из фамилии... Горизонтов... Горизонтова?

- О, это не столь важно.

Вавилонский переместился к креслу и теперь его смутные черты хорошо выделялись на светлом подголовнике.

- Я прошу вас подать его мне — сам я не смогу.

- Он разве здесь? Да что это такое?

- А! Подойдите вон к тому цветку алоэ. И снимите ключик с лепестка.

Она приблизилась к подоконнику над столом, где рядом с лампой под абажуром стоял большой горшок с разросшимся цветком алоэ. Лепестков было так много, что она на минуту растерялась и принялась их поочерёдно перебирать. Потом сказала:

- Ах, вот он! Но он врос.

- Ничего. Вы его сорвите — алоэ легко залечивает свои раны.

- Сорвала. Что дальше?

- Отоприте ключиком ящик письменного стола.

Послышалось шуршание и щелчок.

- Теперь вынимайте.

- Здесь только «Жалобная книга». Это его стихи.

- Не может быть! А! Неужели ошибся?

Полное отчаяние.

- Нет. Постойте, под ней ещё что-то.

- Ищите! Ищите только тетрадь в коричневой дерматиновой обложке.

- Есть такая.

- Прекрасно! А я чуть было не рассыпался от горя...Теперь открывайте и читайте первую страницу.

- Читаю: «Дневник Нади Горизонтовой, начат 12-го сентября 1987-го года, 16 часов 35 минут. Мне 25 лет, вернее исполнится через два месяца.»

- Прекрасно! Теперь разверните и положите мне его на подлокотник кресла. Нет! Положите на стол — я буду висеть в воздухе прямо перед ним и читать.

- Как же вы будете листать?

- А вот так, - Вавилонский вдруг подул на тетрадь и по всей комнате распространился запах весеннего ветерка скользящего по древесной листве, страница перевернулась, - это легко.

И тогда она положила перед ним тетрадь и некоторое время сидела с ним рядом ещё напуганная и очарованная происходящим.

Потом она задремала сидя в кресле и лишь изредка просыпалась, когда по всей комнате разносился запах свежей листвы и шуршала страница. И тогда она вспоминала, что рядом с ней призрак и вздрагивала вслушиваясь в его бормотания. Временами он восторженно вскрикивал и прищёлкивал призрачным языком, а временами стонал от грусти, будто читал не дневник а какой-то роман:

«.................................................................................... 10-е ноября 1990-го года.

Сегодня у меня День Рождения. С чем себя и поздравляю! Ещё утром, лёжа в постели, нахлынули почему-то воспоминания. Сначала детские, когда папа водил меня в кино в этот день и кормил пирожными с лимонадом. В отрочестве — уже и с отцом и с мамой, в этот день мы всегда шли в театр, и я сама решала, что мы будем смотреть. Но самый удивительный вечер моего Дня Рождения случился конечно в юности. Вот его-то я и вспомнила живее всего. Именно он и связал меня с Матвеем.

В юности Матвей умел удивить девушку. Ничего не скажешь! Помню, ко мне на День Рождения, он явился в красной шёлковой рубахе с саквояжем. Я спросила: «Это подарок из комиссионного магазина?» «Нет,» - отвечает, - «намного лучше.» «Что же может быть лучше подарка?» - спрашиваю. И он говорит: «Я сделал фундаментальное изобретение и ты первая кто к нему прикоснётся!» И он меня поразил! Какое фундаментальное изобретение может сделать человек на третьем курсе биофака?!.. Но выглядело это так, и было действительно потрясающе.

Когда мы все наелись торта, напились чаю и даже попробовали шампанского, мы все и мальчишки и девчонки уединились, наконец, в отдельной комнате, где Матвей и обещал нам всё показать. Сразу предупредив, что всё объяснимо, хотя и будет выглядеть невероятно. Итак, мы приступили! Вернее он приступил, а мы все сидели с широко открытыми глазами и ртами.

Прежде всего он торжественно поставил на стол свой саквояж. Должно быть ещё дедовский с застёжкой, как на кошельке. Открыв саквояж он вынул из него большой прибор, как он сказал, собственного изготовления. В это можно было поверить, так как некоторые части были закреплены и перемотаны... обыкновенной изолентой. Но не в этом дело! Дело было в том, что прибор походил на что-то колючее: всё в нём торчало как-то несуразно и болталось на каких-то шарнирчиках. Однако он вытянул проводок и включил его в розетку. Что-то зажужжало и стало медленно мигать и одновременно вращаться. Потом стало ещё интересней! Вторым заходом он вынул из саквояжа коробочку с перфорацией на крышке и сказал, что достал вчера куколку бабочки … Как ему это удалось?! Надо же столько времени потратить на её поиски где-нибудь в промозглом лесу или в поле! Дальше он торжественно вынул нам пинцетом кусок полусухого растения, дал нам всем его внимательно рассмотреть и мы тут же выяснили, что это куколка обычной капустницы, и прилепилась она к листику капусты. Зачем она ему?! Но потом он сделал следующее: положил куколку на плоскость одного из рычажков, словно в ложку. Сверху над ней опустил крышечку и теперь стал что-то настраивать.

Вначале раздалось, что-то вроде тиканья часов, потом он ещё что-то подстроил и скорость часов будто увеличилась. И так он подкручивал их до тех пор, пока скорость часового механизма не стала бешеной. Вторая настройка касалась лампы в центре прибора. Лампа была большой и стала буквально ослеплять нас периодическими вспышками. Но Матвей тут же предусмотрительно вынул из саквояжа несколько солнцезащитных очков и раздал нам. Дальше он что-то включил и прибор стал стремительно раскручиваться. Рычажок с «ложкой» на конце стал вращаться на оси и оказался центрифугой. В это же время Матвей включил секундомер и стал напряжённо смотреть в него, удерживая одну руку на выключателе. Поначалу казалось, что всё увеличивающаяся скорость центрифуги с куколкой вращающейся вокруг лампы, не имеет ни порядка ни смысла. Однако через минуту попривыкнув к дребезжащим вспышкам лампы-стробоскоба и тарахтению рычага, я вдруг поняла, что они прямо зависимы друг от друга и через одну вспышку происходит чётко установленное количество щелчков... Хотя это было сложно понять, но ритм скоро стал очень явным и его заметила не только я.

Через минуту он резко выключил прибор и всё остановилось. «А теперь сюрприз!» - произнёс он довольный и открыл крышечку «ложки» на конце центрифуги. Это было невероятно! Мы все окаменели! Из «ложки» выпорхнула и понеслась кругами по комнате настоящая бабочка... Впрочем, почему же ей быть не настоящей? Как объяснил нам Матвей, он «просто» изобрёл механический хронометр и стал ускорять время имитируя при помощи электричества движение магнитосферы, а при помощи лампы — Солнце. Причём свет лампы точно соответствовал количеству получаемого света и в обычной природе этого вида личинки... Проще было это предположить, как фокус, но понять, что это происходит на самом деле, было невозможно. Ведь мы же биологи, а не идиоты.

Устройство хронометра, конечно, оказалось намного сложнее, чем мы думали. И тогда он объяснять его не стал. Он и сейчас, спустя годы, для меня в основном тайна. И я не знаю, почему ускоряется время. Это антинаучно! А расшифровать записи я не могу...

Но почему именно тот день я вспомнила сегодня? Задумалась и вдруг поняла: в тот день Матвей впервые стал мне интересен. До этого я не замечала его в институте, а теперь... В общем, я, тогда, полюбила его! Этого маленького юношу с большой головой, в каких-то несуразных очках, вечно сломанных и перемотанных изолентой.

Однажды, я подарила ему очень дорогие очки (думала, он будет рад), но через день я снова увидела изоленту на сломанной душке. Я рассердилась и он, тогда, признался сильно краснея, что когда думает над расчётами и делает ошибку, то машинально хватается ладонями за виски.

… ..........................................................................20-е февраля 1993-го года.

Я задыхаюсь от слёз.

Мне очень тяжело и больно... Мой долгожданный ребёнок умер ещё не родившись и мне срочно сделали операцию. Я попросила показать его на прощание. Это была девочка семи месяцев уснувшая навечно и я прикоснулась к ней.

Она ещё была тёплой, видимо, от моего тела.

Бедная, бедная моя доченька-крошка.

… ..........................................................................27-е января 1996-го года.

Кажется всё успокоилось. Этот чудовищный-чудовищный хронометр изрядно попортил нам крови. Но самое главное, когда начались морозы, наш шарообразный биотрон не оправдал себя. И теперь Матвей отправился в институт, чтобы снова выступить перед коллегией и попытаться (в который раз) убедить их в выделении дополнительных средств. Какие-то конструкции можно использовать, но, в основном, всё нужно строить заново. Основная ошибка — это переохлаждение террас и гибель флоры. Нам нужен биотрон-термос. И он должен быть как отдельная планета совершенно одинок и не зависим. Расчёты показывают, что он должен быть зациклен только на самом себе. И не больше, и не меньше!

Сегодня третий день как я одна. Бродила с утра в погибшем биотроне, разглядывала нависающую сферу с огромной красной лампой вверху, которая так и не спасла от холода, переступала через замёрзших животных покрытых льдом и инеем, трогала руками длинные папоротники и застывшие они тут же ломались кусками... Мне подумалось, что это настоящая катастрофа какого-то ледникового периода. И тут же вспомнила, как мы сожгли первый дом и животные там буквально сгорали заживо, но выхода не было — насекомых и паразитов становилось всё больше... Но это пламя, как всеочищающее пламя библейское, походило на огненный смерч за какие-то грехи?... Нет, природа это всё-таки не огонь и лёд (оба эти понятия смертельны), природа это тонкая изящная грань между тем и тем. Это своеобразная борьба холода и огня. Она и рождает жизнь. Вот такие философские мысли возникли у меня нынче... Но почему же нам не удаётся заставить огонь бороться с холодом, а холод с огнём?

Дата добавления: 2015-07-21