Лента Мёбиуса

Love walked alone.
The rocks cut her tender feet,
And the brambles tore her fair limbs.
There came a companion to her,
But, alas, he was no help,
For his name was heart's pain.

Stephen Crane “Love walked alone”

Сечение головы на томограмме напоминало кляксы теста Роршаха.
Бабочка с прихотливой вязью рисунка на крыльях слева, важный насупленный жук-скарабей – справа, гордый своей работой. Ещё бы, если бы не он, кто вскатит солнце на положенное место?
Сколько раз смотрел Джонатан на эти изображения, но ещё никогда не видел в них ничего, кроме результатов обследования, бесстрастно выданных МРТ-пророчеств, которым нельзя не верить. А тут вдруг полились образы и художественные сравнения. Должно быть, так его мозг старается придумать какую-нибудь обманку, чтобы отвлечь от того, что так ясно видно на черно-белой картине.
Светлая, свернувшаяся клубком змейка свила себе уютное гнездышко в левом полушарии.
- Сожалею, Джон, - сказал Тим Маллиган сочувственно, возвращая ему снимок, - вырезать это уже нельзя. Слишком поздно. Ты ведь и сам знаешь.
- Знаю, - сказал Джонатан, поблагодарил его за помощь и вышел из кабинета невропатолога, к которому ходил за волшебными бобами, от путешествия по которым случается счастливый конец.
Из диагностического отдела он направился в больничный корпус. “Слишком-поздно-слишком-поздно” – билось его сердце в такт словам. Он не замечал людей, встреченных по дороге. Кто-то обратился к нему с приветствием, он кивнул в ответ и на всякий случай улыбнулся.
Гэри лежал в обширной отдельной палате и возмущенно орал на телевизор, по которому показывали футбол, так громко, что было слышно в коридоре. С тем преувеличенным энтузиазмом, с которым закапываешься в привычные вещи, когда дела идут совсем плохо.
- Кретин! Это каким надо быть ёбаным мудаком, чтобы промазать с такого расстояния!
Даже через стеклянные двери было видно, что его кожа вновь порозовела, и глаза блестели ажиотажем. Он едва не подпрыгивал от возбуждения на постели и размахивал кулаком, грозя какому-то незадачливому игроку.
Выглядел он совершенно здоровым.
Ещё несколько секунд можно было представлять, воображать, фантазировать и лгать себе…
Джонатан толкнул дверь и вошел внутрь.
- Привет, - сказал он.
Заметив его, Гэри напрягся, затаив дыхание, всё его существо сжалось в комок, ушло в скорлупу. Это то состояние столбняка, когда ты ждешь, что в любую минуту тебе скажут: видишь завесу? Она может пасть прямо сейчас. За ней – вечность, в которой, возможно, нет ничего.
И
ты
так
близко…
- Привет, - сказал он, овладев собой. Нажав на кнопку пульта, выключил телевизор. – Ну, какие результаты?
Отвечать Джонатану было трудно, но Гэри сделал это за него.
- Хотя можешь ничего не говорить. У тебя всё на лице написано.
Лютая тоска проступила за пренебрежительным тоном, и зрачки в его глазах стали тоннелями, ведущими в смертную пустоту.
Джонатан подошел к его постели, сел рядом и взял за холодную вялую руку, лежавшую на одеяле, как брошенная резиновая игрушка.
- Прости, - сказал он.
Ему невыносимо, до зудящего покалывания языка захотелось добавить “Это я виноват”, но он не мог этого сделать. Речь больше не шла о нём, все его чувства, терзания и страхи отныне – второстепенны. Все стадии горя, которые ему суждено пережить, будут лишь его личной историей, такая ноша не делится с тем, кто страдает сильнее. Это было бы нечестно.
Только не отстраняйся от меня, подумал он, только не уходи в себя так, что я не смогу разыскать и пробиться к тебе. Только не замерзай до онемения.
Обычно, принеся людям такие вести, Джонатан начинал ободряюще улыбаться и говорить так, как будто предлагал прогулку в парке в не солнечный, сырой и ветреный, но вполне терпимый день. Вот мы идем, глядите-ка, совсем не так уж сложно.
Они верили ему.
Сейчас он понял, что с этим покончено.
- Все твои головные боли были от опухоли, - сказал он. – Это отличительная черта рака мозга. Невыносимые головные боли. Твои становились легче из-за притока эндорфинов, это ведь природное обезболивающее, а ты много получал его в последние месяцы благодаря иголкам.
- Опухоль слишком большая, удалить её хирургическим путем нельзя, - сказал он. – Если бы можно было вырезать её, не задев здоровые ткани, и облучить остатки, шанс был бы довольно велик.
- При том запущенном состоянии, которое есть сейчас, любой врач пообещал бы тебе, что прогноз на пятилетнее выживание составляет 30-40 процентов, - сказал он. – Но я скажу тебе, что настоящий шанс не более двадцати пяти, скорее всего, даже меньше.
Он говорил, чувствуя себя немного пьяным, и в то же время таким трезвым, как будто впервые по-настоящему проснулся и смотрел на мир, больше не расплывающийся перед глазами. Пелена спала, прятаться было не за что.
Кажется, это называется правдой.
Он продолжил:
- Будет больно, но болевой синдром возможно частично купировать. Тебя будет тошнить практически постоянно, но противорвотные средства смягчают состояние и помогут перенести химиотерапию. Ещё я достану тебе американские препараты с марихуаной, чтобы ты мог есть, но их не курят, а пьют, и они не дают психотропного эффекта. Если печень, а она будет перегружена, начнет их плохо принимать, я найду обычную “траву”. Как в колледже, помнишь?
Гэри смотрел на него испуганными глазами, внимая ему, как гласу Всевышнего. Цеплялся за его голос, чтобы не захлебнуться безнадежностью, просто потому, что голос был чем-то, что он знал, а не тем неведомым кошмаром, обступившим его со всех сторон.
И ещё он ждал, что сейчас всё это прекратится, и ему скажут: “Всё будет хорошо”. А может быть, даже: “Я пошутил. Вставай, и пойдем домой”.
Ничего ужаснее в своей жизни Джонатан ещё не испытывал.
Но отчего-то больше не чувствовал себя беспомощным.
Он поцеловал человека, которого любил, в уголок приоткрытого дрожащего рта. Может быть, это было неуместно делать в больнице, но в лоб обычно целуют покойников, а Джонатан решил – я буду надеяться до конца.
Потом он поднялся и направился к выходу, чтобы дать Гэри возможность самостоятельно вступить на первую ступень, прооравшись, как следует, “Нет!!!” в городе Отрицания.
На прощание он сказал не “Я люблю тебя”, а другое.
- Не дави крик.
Он вернулся в свой кабинет и начал составлять схему лечения.

Take me by the hand,
and leave me to the slaughter,
Close my eyes and sing just let it go.
The warmest rain, it falls
on the darkest crimson mountains.
Seeping from the wound,
I think alone.

Don't say the pain will fade tomorrow;
The last thing that I'll feel will be today.

Пластиковая баночка с желе полетела в Джонатана, но тот успел увернуться, и она шмякнулась на пол, растекшись по бежевому линолеуму дохлой красной медузой.
- Я ненавижу это дерьмо! – вопил Гэри так, словно ему нанесли смертельное оскорбление. – Я же просил апельсиновое! Это что, так, блядь, трудно запомнить?! В этой больнице работают конченые дебилы, которым сделали лоботомию? Или это делается мне назло? Я! Просил! Апельсиновое! Меня воротит от этого вишневого дерьма! Меня от него блевать тянет!
Тошнило его совсем по другим причинам, и он, конечно же, это отлично знал.
- Хорошо, я специально поговорю о том, чтобы в следующий раз тебе принесли апельсиновое желе, - сказал Джонатан терпеливо. – Только не нервничай из-за всякой ерунды, окей?
Взгляд Гэри окатил его ненавистью, как лавой.
- “Не нервничай из-за всякой ерунды”! – передразнил он зло. – Вся моя гребаная жизнь теперь состоит из этой ерунды! Целыми днями я лежу тут, глотаю таблетки, торчу под капельницей, жру, испражняюсь и жду, когда всё это кончится! Сраное желе меня теперь волнует! Сраное желе!
Без волос, с синюшными пятнами вокруг воспаленных глаз он был похож на заключенного, которого мучают в концлагере. Он грязно ругался, выплевывая оскорбления, и в ярости своей мог бы сжечь мир, будь у него такая возможность. От жгучей жалости к нему стискивало сердце. Джонатан бросился бы его обнимать прямо сейчас, если бы не знал, что его оттолкнут, как будто это он – бацилла, заразившая болезнью.
В эти дни гнева приходилось ходить на цыпочках. Он уже составил мысленный список того, чего нельзя делать. Стоит отправить эти советы в какой-нибудь журнал, вдруг пригодится ещё кому-то из заблудившихся в тропике Рака, чтобы он не отхватил у них чего-нибудь щелкающими клешнями.
Не говорить “Я понимаю, что тебе тяжело”.
- Да что ты понимаешь, доктор?! Думаешь, насмотрелся на чужие мытарства, и теперь это о чем-то тебе говорит? Ни хрена это тебе не говорит! Ничего ты об этом не знаешь и знать не можешь! Ничего!!!
Не пытаться поцеловать в губы, всегда шершавые и облупившиеся теперь от обезвоживания.
- Отвали от меня! Я же вижу, что тебе противно! Вижу, как ты от меня морщишься! Что, уже нет охоты меня трахнуть “всё время”, а? Уже не так возбуждаю, да и постель попахивает, и, если ты мне вставишь, у меня может понос начаться, и хуй у меня не стоит, Господи, как же всё это омерзительно, Господи…
Не высказывать сочувствия.
- Да как ты смеешь меня жалеть?! Это же всё твоя вина, проклятый ублюдок! Какой из тебя нахрен врач, если ты всё проворонил?! Почему ты не отправил меня на осмотр раньше?! Ты должен был меня заставить, должен был, а прогнулся под меня, ебанный мазохист! Если я умру, ты будешь во всем виноват, слышишь, ты!
Гэри кричал теперь почти всё время, выплескивал внутренний крик, точно следовал совету Джонатана, или как будто яд, вливаемый в его кровь, находил так свой выход.
Любимой шуткой у него теперь была такая: его организм накачивают токсичными отходами тех предприятий, существование которых он сделал в своё время возможным своими PR-кампаниями. “И поделом мне, доктор, правда?”.
Он плохо переносил лечение, поэтому Джонатан боялся отпускать его домой, и результаты его анализов не показывали улучшения.
Выпустив новую порцию крика и обессилев от своей вспышки, он тяжело бухнулся на подушку и показательно отвернулся к окну. На улице резвился солнечный летний день. Гэри плотнее закутался в одеяло, ему постоянно было холодно.
- Я поговорю о том, чтобы тебе в следующий раз принесли апельсиновое желе, - повторил Джонатан.
Гэри поднял отекшую руку и показал ему средний палец с отслоившимся грязно-желтым ногтем. Его сгорбленная, упрятанная под одеяло спина словно принадлежала жертве дорожной катастрофы, бездыханному телу, смятому превосходящей силой. Депрессия – гнусная беспозвоночная тварь с жадной щелью опущенного рта – лежала с ним в обнимку, не подпуская никого другого.
Мысль пришла в голову – простая, гениальная, глупая, может, всё это одновременно. Проснувшаяся вместе с нею энергия чуть сбила привычный размеренный настрой, поэтому Джонатан произнес, казалось бы, совсем неуместное и даже издевательское:
- Жди меня здесь.
Гэри фыркнул, потом расхохотался сардонически и надрывно, выхаркнул какое-то ругательство и погрузился в своё каменное молчание и угрюмость, но Джонатан уже умчался.
Вернулся он через какое-то время, довольно скоро, подошел к кровати, на которой Гэри валялся всё в той же позе, протянул ему халат и велел:
- Поднимайся, и пойдем со мной.
- Никуда я с тобой не пойду, - огрызнулся тот.
- Нет, пойдешь, - сказал Джонатан твердо.
- Ты что же это, мне приказываешь? – подзабытые насмешливые и властные интонации окрасили потухший унылый голос. – Кем ты себе воображаешь?
- Человеком, которому ты небезразличен, - Джонатан потряс халатом. – Надевай, а то растает.
- Что растает?
- Увидишь.
Когда они шли по коридору, Джонатан вспоминал, как они пробирались тайком по студенческой общаге, прячась от всех. И хотя сейчас он был врачом, сопровождавшим своего пациента, окончательно повзрослевшим человеком, ему нравилось думать о том, что у него был общий с другим и объединявший их секрет.
Он привел Гэри в свой кабинет и запер дверь, чтобы никто их не потревожил.
На столе высилась бутылка красного вина, стояли две чашки вместо бокалов и несколько стаканчиков с мороженым.
- Это фруктовое, - пояснил Джонатан, - оно у многих облегчает тошноту. И без молока.
- Разве мне можно пить? – удивился Гэри. – Я думал, этанол не совместим со всем этим адским дерьмом, которым меня пичкают.
- Немного вина можно. Кроме того, тебя это взбодрит.
- Угу, я прямо вижу, как буду прыгать до потолка, - сказал Гэри мрачно, но было видно, что предложение его обрадовало.
Джонатан разлил вино по кружкам и спросил:
- За что будем пить?
- За моё железное здоровье.
- Этот тост мне нравится, - улыбнулся Джонатан.
Первые несколько глотков они выпили в тишине.
Гэри скользил взглядом по знакомой ему обстановке в кабинете, задержался на стене с фотографиями.
- Я тоже тут появлюсь, если совершенно случайно выживу?
- Обязательно. Даже если мне придется фотографировать тебя насильно.
Усмехнувшись, Гэри отпил ещё вина, зажмурившись от забытых приятных ощущений, спросил:
- Сколько мне ещё можно выпить, кроме этого?
- На сегодня только это, - ответил Джонатан извиняющимся тоном. – Может быть, в другой раз чуть больше, если будешь хорошо себя чувствовать.
- Ну, вот ты и решаешь за меня, - сказал Гэри горько. – Теперь ты мой Мастер. Я потерял всё.
- Это не я решаю за тебя, а твоя болезнь, - Джонатан поставил свою чашку, взял его руку между своих ладоней и легонько сжал. – И ты не потерял всё. У тебя есть я. Разве это так уж мало?
Он не ждал ответа. У человека, которого он любил, не было склонности к чувствительным излияниям, и он давно привык к этому.
- Это больше, чем у меня когда-либо было, - сказал Гэри тихо и поспешно опустил взгляд, начав очень внимательно изучать своё вино, его уже оставалось немного. – Неплохой сорт, хотя и не лучший. Но я знаю, что ты старался.
Джонатан рассмеялся, почти легко, как будто всё было в порядке, и впереди их ждали долгие счастливые годы и тихая осень старости под лазоревым небом:
- Да, я старался. Я всегда стараюсь для тебя. Мне нравится это делать. Наверное, потому, что я тебя люблю. И мне до сих пор хочется целовать тебя, хоть ты считаешь, что мне противно.
- А тебе не противно? – спросил Гэри, казавшийся сам себе сейчас настолько отталкивающим, что не мог поверить, будто не кажется таким и всем остальным.
Джонатан потянулся к нему через стол, обхватил рукой за шею и поцеловал, раздвигая языком его губы, как будто бросал вызов – самому Гэри или кому-то ещё. Раковым клеткам. Ничтожной маленькой дряни, грызущей тело. Всему мирозданию, выбравшему для них такой расклад событий.
- Для меня ничего не изменилось, - сказал он после, глядя в разгоревшиеся впервые за всё это пыточное время глаза, и добавил с удовольствием, - а ты идиот.
Потом он достал из ящика стола здоровый “косяк”, имевший уверенный вид гаранта расслабления, благосклонно выслушал выражения восторга и не без самодовольства заметил, что не все сюрпризы плохи, верно? Нет, здесь мы курить не будем, тут кабинет врача, в конце концов, а будем мы это делать в парке, есть тут небольшой квадрат зелени за больницей, там можно найти уголок среди деревьев, но да, ты прав, в таком виде тебя не выпустят из главного входа, охрана начнет задавать вопросы, так что приготовься, мой друг, мы спускаемся из окна, да ладно, брось, тут всего четвертый этаж.
- Трусишь? – спросил Джонатан весело и самую капельку в отместку. – Не ссы, тут пожарная лестница есть.
Спускаться по этой лестнице было всё равно, что прыгнуть в юность. Прогретый, чуть причесанный ветром воздух пах временем, развернувшимся вспять.
Это правильно, подумал Джонатан, оно и должно слушаться. Хотя бы иногда.
Деревья в парке были худосочными, но многочисленными, они затесались между ними, цепляясь одеждой за ветки, а душами – за то, что в небе было солнце, и оба пока были живы, а ещё – друг у друга.
Джонатан сделал всего пару неглубоких затяжек, ему ещё нужно было работать сегодня, да и вообще не в этом был смысл.

I lost my positivity.
I'm positively lost.
I thought the path was obvious; it's not.
Resign myself to failed potential,
the wind, it hits the sails.
My scarlet hands staining these two nails.

But don't say the pain will fade tomorrow;
The last thing that I feel will be today.

Гэри лежал на белой простыне, укрытый белым одеялом, и голова его продавливала белую подушку, след от пота на которой обрисовывал её очертания нимбом, проступавшим темным пятном на ткани.
Цветом от всего этого постельного белья он отличался не очень сильно и в худшую сторону. Его печень сдавала, и кожа с каждым днем всё больше приобретала пергаментный оттенок. Такими темпами скоро ему потребуется трансплантация, вот только где найти хирурга, который согласится делать пересадку органов умирающему?
- Поешь, прошу тебя, - Джонатан сидел возле него, как нянька, с тарелкой овсянки и ложкой.
- Зачем? Всё равно всё окажется на полу, - сказал Гэри равнодушно.
- Ну, мы не узнаем, если не попробуем, правда? Вдруг не окажется.
- Я немного утомился беспрестанно блевать. Попроси кого-нибудь другого тебя развлечь.
- Выпей хотя бы соку. Апельсиновый, без сахара. От него не должно стошнить.
Джонатан помог ему приподняться и держал стакан с соломинкой у рта. Гэри выпил совсем немного и жестом показал, что больше не хочет.
Зазвонил мобильный, Джонатан извинился и отошел в сторону, чтобы поговорить.
Когда он вернулся, Гэри безмолвной статуей с пустым взглядом сидел в той же позе, не пошевелившись, то ли не было сил, то ли ему уже всё было безразлично.
- Ну, ты как? – спросил Джонатан. – Не тошнит от сока? Можешь выпить ещё?
Гэри отрешенно покачал головой, сонно моргая. Покрасневшие, влажные от температурной испарины голые веки без ресниц казались маленькими опухолями, нависшими над глазами в их слезящейся, будто старческой обреченной немощи, чующей скорый конец.
Джонатан вонзил ногти в мякоть своих ладоней, чтобы не закричать от отчаяния.
- Как ты всё это время? – спросил Гэри неожиданно и не заинтересованно. – Я имею в виду, без наших старых занятий? Нашел себе уже кого-нибудь мне на замену?
- Зачем ты постоянно меня об этом спрашиваешь? – вздохнул Джонатан. – Я никого не искал и не собираюсь искать. Никакой “замены” тут не может быть, мне нужен только ты.
- Это невъебенно романтично, но только я-то тебе больше ничего дать не могу.
- Мне достаточно того, что есть, - отрезал Джонатан и встретил недоверчивый взгляд. – Это правда. Голод и всё остальное в прошлом. Мне больше этого не нужно.
Он наелся болью.
Так, что было не переварить.
Гэри сполз на постели, опять укладываясь.
- Мне пора к другим пациентам, - сказал Джонатан. – Ты хочешь чего-нибудь, пока я здесь?
- Дозу морфина посильнее.
- Сильнее нельзя.
- Мне больно, - проскрежетал Гэри зубами. – Мне, блядь, больно! Кому здесь отсосать или дать, чтобы…
- Пожалуйста, не надо так, - взмолился Джонатан. – Если тебе по-прежнему больно, я увеличу дозу противовоспалительных.
- Моя печень их выблюет.
- Их будут колоть, глотать не придется. Больше шансов, что удержишь. Я распоряжусь прямо сейчас, хорошо?
- Хорошо, - сказал Гэри. – Я умираю?
Правда весит, как вселенная.
Доктор, которого Джонатан не вспоминал довольно долго, опять был здесь. Призрак, видение, галлюцинация, выбравшаяся из подсознания тень – это не имело никакого значения. Коричневый плащ висел на нём, как истрепанные крылья.
Ты знал, подумал человек, знал с самого начала.
- Да, - согласился Доктор.
Но почему так? И почему ты не предупредил меня?
- Потому что так происходит – всегда. В любой линии вероятности. В каждом из миров со всеми из нас. Константа, фиксированная точка в мироздании. Ничего изменить нельзя.
Это что, какие-то ваши гребанные таймлордовские законы?!
- Нет, - улыбка скользнула по лицу, как рябь на воде, и глаза были, наконец, не космической бесконечностью, а теми, что видел в зеркалах человек, - намного сильнее этих законов. Это просто… ты и он. Я и Мастер. “Мы – такие, и никогда другими не будем”.
Гэри всё ещё ждал ответа, который был ему тоже известен с самого начала.
- Скажи мне, - попросил он спокойно. – Мне просто нужно услышать это от тебя.
Как отпущение грехов.
- Ты умираешь, - ответил Джонатан, помогая ему перейти на последнюю стадию.
Смирение, ломающее хребет надежде.
Гэри вздохнул почти с облегчением.
- Отвези меня домой, - сказал он.

You, you, you,
Don't you know?
You took upon my soul.
I'll never feel this way again
You, you, you,
Don't you know?
You put me on my knees
and cut my throat.
I'll never feel this way again

На своей огромной кровати, покрытой черным шелком, он казался совсем бледным и маленьким, как будто уже стал покойником с усохшим телом, частью могильного гербария до того, как начнется разложение.
Джонатан смотрел и думал “Он как будто без кожи” и боялся подойти, дотронуться и сделать что-либо, чтобы не навредить ещё больше. Какая-то трусливая его часть хотела спрятаться сейчас за клятву Гиппократа, но Джонатан отправил этого труса в угол и туда не заглядывал.
Дни были поставлены на повтор.
- Ты можешь поесть?
- Я не хочу.
- Попей немного.
- Если только пару глотков.
- Тебе нужно чего-нибудь?
- Увеличь мне дозу морфина.
- Ты можешь поесть?
- Я не хочу…
Если бы здесь был Доктор, он назвал бы это временной ловушкой, для создания которой ему однажды потребовалась какая-то древняя Дробилка или что-то ещё в этом же роде, какая-то технологическая игрушка для того, чтобы валять дурака. Что он знал вообще, этот Доктор? Разве была ему известна настоящая боль? Доводилось видеть дорогое ему существо, оплетенное проводами и трубками, как щупальцами осьминога? Слышать, как всё труднее становится его дыхание, легкие пыхтят засорившейся паровозной трубой, а рот хлопает, как будто пытается исполнить какую-то мелодию, может быть, детскую песенку о том, как на груди устроился слон и лихо подпрыгивает?
Ничего этого Доктор не знал, вся его жизнь была веселым приключением, вечной авантюрой мальчишки-заводилы, ищущего с приятелями пиратские сокровища, прыгающего с “тарзанки” и бегущего судьбе наперерез. Злиться на него было упоительно.
Мысли о Докторе помогали немного отвлечься от настоящего, жуткого в своей монотонности.
Но самыми страшными были не эти одноцветные дни, а то, что ждало впереди.
Когда все трубки можно будет вынимать…
Когда дыхание остановится совсем…
Когда…
Джонатан сидел на диване в гостиной, листая “Войну миров”, и пытался сосредоточиться на книге, но буквы не складывались в образы, так и оставались рассыпанными по поверхности страниц, не обретая никакого смысла. Появится ли вообще какой-то смысл хоть когда-нибудь?
Зажужжал телефон, звук которого Джонатан отключил, чтобы он не беспокоил Гэри в те редкие моменты, когда ему удавалось уснуть.
- Привет, - это была Дана. – Я всё знаю, мне сказали в больнице, когда я пыталась узнать, куда ты пропал. Как ты там?
- В порядке, - ответил он, - я всегда в порядке.
- Джон. Пожалуйста.
Он попытался продышаться, потом ответил отрывисто, обрубая слова:
- Плохо. Он умирает. Я на это смотрю.
- Тебе нужна какая-то помощь?
- Нет, спасибо. Я справляюсь.
- Я могу приехать к тебе?
- Не нужно. Не сейчас, - он заколебался, - может быть… потом.
- Послушай, - сказала она, - не держи в себе. Поговори со мной об этом.
- Я не могу. Если я начну говорить сейчас об этом, я сломаюсь.
Веревочный мост оборвался. Он висел над пропастью один, держась за край скалы, и ободранные пальцы теряли силу, предавая его.
- Ладно, - сказала она, - Но я буду звонить тебе каждый день!
- Это угроза? – он невольно улыбнулся.
- Ещё какая! Ты меня знаешь. И, пожалуйста, Джон, позвони, если тебе что-то будет нужно. Днем, ночью… Неважно, окей? Я приеду.
После разговора лучше ему не стало, но немного, самую малость, легче. Как будто погладили по судорожно сжатым рукам и прошептали на ухо: “Держись”.
Он отправился в спальню, чтобы проверить, как там Гэри. Тот лежал с закрытыми глазами и был таким серым, как будто его сделали из пепла. Лицо – посмертная гипсовая маска.
Джонатан подошел к его кровати, чтобы сделать для него что-нибудь. Но всё было нормально, ничего поправлять было не нужно. Одеяло на нём не сбилось, приборы, установка которых обошлась в немалую сумму, работали исправно. Мочеприёмник, прилаженный к катетеру, не переполнен. Температура в комнате поддерживалась комфортная, чтобы ему не было ни холодно, ни жарко. Иногда он просил выключить кондиционер и открыть окно. Лето выдалось теплое, даже жарковатое, на днях разбушевалась сильная гроза, которую они смотрели, как спектакль. Непогода с громом, сверкающими нитями молний и таким ливнем, как будто Бог бил землю по лицу.
Джонатан впустил в эту комнату с застоявшимся духом, выходящим из легких смерти, немного свежего воздуха.
Гэри дышал глубоко, с наслаждением, почти без натужного хрипа, и Джонатан знал, о чем он думает: “Наверное, это в последний раз”.
Это действительно было – в последний.

This is how it feels.
This is how it feels.
This is how it feels.
This is how it feels.
This is how it feels.
This is how it feels.
This is how it feels.
This is how it feels.
This is how it feels.

Когда в дверь позвонили, Джонатан дремал.
Потянувшись, он отправился открывать, душераздирающе зевая. Спал он мало, и организм требовал отдыха, но взбудораженный мозг почти не позволял ему этого, держал приструненное тело наготове.
Ассистент Гэри – один из тех людей, которых тот раньше с таким смаком ругал по телефону – уже привозил сегодня все продукты и лекарства, поэтому Джонатан никого не ждал и удивился, кто бы это мог приехать.
Звонок прозвучал как-то робко, всего несколько раз, будто там, за дверью, был человек, сам не знающий, хочет ли он войти.
Вначале он почувствовал аромат духов – ненавязчивый, цветочно-прозрачный, утонченный и пастельный, подходящий настоящей леди или совершеннолетней хорошо воспитанной девушке, до сих пор играющей с любимыми плюшевыми медведями.
Вся эта разбавленная водой цветочная выжимка окутывала молодую светловолосую женщину, так пышно одетую, будто она собиралась на бал. Её светлое лицо с аккуратным макияжем выглядело испуганно. В ушах у неё были сережки с переливавшимися слезинками камешков. Джонатан уставился на них, как загипнотизированный на тот блестящий предмет, которым размахивают у него перед глазами. Здесь, на пороге этого пропахшего гнилью болезни дома, она казалась нарядным глянцевым ангелом с рождественской елки, случайно выброшенным хозяевами на помойку. Но те скоро заметят пропажу ценной вещицы и прибегут, чтобы забрать её обратно домой.
- Здравствуйте, - сказала она взволнованно. – Я Люси. Не знаю, слышали ли вы обо мне…
Её ухоженные руки с ярким маникюром вцепились в прижатую к груди узкую лаковую сумочку, будто она искала в ней спасения.
- Здравствуйте, - сказал он и посторонился. – Я слышал о вас. Проходите.
Она нерешительно потопталась на пороге, красивая, грациозная даже в своей неловкости и неуместная.
- Что с ним? – спросила она. Широко распахнутые глаза акварельной голубизны выражали тревогу. В них была кукольная пустота и человеческий страх.
- Он очень болен и скоро умрет, - сказал Джонатан и повторил. – Проходите. Только, если хотите зайти к нему, вам нужно снять туфли и вымыть руки. Его организм сейчас настолько уязвим, что достаточно самой малости для развития инфекции.
Она шагнула, наконец, внутрь.
- Ему очень плохо? – её мелодичный голосок сорвался.
- Очень, - ответил Джонатан. – Но лекарства приглушают боль.
Она зажмурилась, пытаясь отгородиться от услышанного, потом прошептала:
- Я не пойду. Не смогу, да это, наверное, и не нужно никому, никому этого не нужно…
Он молчал, да и сказать ему было нечего. Скорее всего, она была права.
Медленно развернувшись, она вышла из дверей, подхватив подол длинного платья тем жестом, за которые платят большие деньги снимающимся в рекламе моделям. Воздушная фарфоровая птичка, устремляющаяся туда, куда её повернут чужие руки или сильный ветер. Он заметил новое обручальное кольцо с утопленной в платину бриллиантовой изморозью и пожелал ей, чтобы она была счастлива с другим мужем.
- А вас он любит? – спросила она, не глядя на него.
Он задумался прежде, чем ответить:
- Да, я думаю, что да.
Потом услышал в её голосе улыбку, настоящую, без общественно принятых подделок. Наверное, у неё было большое, только не очень сложно устроенное сердце.
- Это хорошо, - сказала она и ушла.
Он отправился на кухню и сделал чай: себе очень горячий и крепкий, с таким количеством сахара, чтобы у диабетика отнялись ноги, а для Гэри жиденький и еле теплый, слегка подкрашенную заваркой водичку, чтобы не вызвать раздражения в организме, отторгавшем сейчас всё.
Потом он пошел в спальню. Гэри очнулся и задумчиво смотрел в потолок.
- Кто-то приходил, или мне показалось? – спросил он.
- Не показалось. Твоя бывшая жена приходила. Сначала она хотела зайти, но не решилась.
- Вот оно что, - протянул Гэри, но больше ничего не добавил, и вообще было неясно, взволновала ли его эта информация или оставила равнодушным.
Он попробовал присесть на постели без помощи Джонатана, но это ему не удалось. Тот приподнял его и поправил ему подушку. Гэри кивнул в знак благодарности, раздвинул губы, между которыми вставили соломинку, и втянул немного чая. Послушно и безвольно, как марионетка, он подчинялся теперь всему.
- Сможешь поесть? – спросил Джонатан. – Пожалуйста, хотя бы совсем немного.
- Окей, я попробую.
Обрадованный, Джонатан помчался на кухню, разогрел в микроволновке протертый овощной суп, ринулся обратно, неся тарелку, как трофей. Во время всего процесса он оживленно болтал, чтобы отвлекать разговором и видеть, как открывается раз за разом постаревший детский рот – за маму, за папу…
Спустя полтарелки Гэри запросил пощады.
- Я потом доем, ладно? – он говорил почти умоляюще.
- Хорошо, конечно, ты и так сейчас много съел, - ответил Джонатан и протянул ему бумажную салфетку.
- Спасибо, что сам не вытираешь, как младенцу, - слова прозвучали пусто и скучно, без сарказма и иронии. Этот ручей высох.
- Ты и сам с этим можешь справиться.
- Ты забыл добавить “пока”, - Гэри посмотрел на него неожиданно острым взглядом. – Сколько мне ещё осталось? Только не ври мне, доктор.
- Я не знаю, - ответил Джонатан честно. – Неделю? Две? Несколько дней? Может быть, месяц. Ты знаешь, так бывает иногда, когда кажется, что уже всё, но человек живет гораздо дольше.
- “Гораздо дольше”, - повторил Гэри заторможено и закрыл глаза, боль просвечивалась сквозь него, как зажженная электрическая лампочка, поверх которой натянули тело. – Я не хочу так. Я так больше не хочу. Это не жизнь. Это… побочный эффект.
- Это жизнь, - произнес Джонатан сурово и резко. – Трудная, болезненная, неудобная, но это жизнь.
- Нет. Только ты этого не знаешь. Слава Богу, - в еле различимом шепоте с нагромождением хрипов было, наверное, больше любви, чем в озвученном когда-то признании. Потом Гэри открыл глаза, такие же пронзительные, с тем же продавливающим неодолимым взглядом, что и раньше, вся остававшаяся у него энергия полыхнула в нём. – Я хочу уйти на своих условиях.
Вот оно, подумал Джонатан, началось. И он знал об этом с той минуты, как Гэри попросил отвезти его домой.
“Труднее всего, когда жизнь реальна…”
Неважно. Всё равно. Плевать. Заставить его нельзя.
- Нет, - сказал он. – Я отказываюсь.
- Помоги мне, Джон, пожалуйста.
- Я сказал, нет. Ты просишь, чтобы я тебя убил.
- Да, - сказал Гэри и потянулся к его руке, обреченное, ищущее, потерянное движение слепого навстречу поводырю. – И не потому, что мне больше некого просить. Но это должен быть ты.
- О, Господи! – заорал Джонатан, вскакивая и отбрасывая тарелку с супом, разбившуюся об пол. – Зачем ты это делаешь?! Зачем ты продолжаешь меня пытать?! Тебе нужно ещё раз проверить мою преданность? Почему ты хочешь, чтобы это был я?!
Человек, который его любил, переждал этот взрыв, не прячась от бури.
- Потому что тогда мне будет не так страшно, - сказал он просто.
Сопротивляться правде почти невозможно, это могут делать только подлецы или те, кому всё равно, существует ли на свете кто-то, кроме них самих. Ещё можно отвернуться и не смотреть, зарыть голову в незнание, стать одной из обезьянок “Ничего не вижу” или “Ничего не слышу” на выбор. Большинство людей живет именно так, иначе сошли бы с ума при виде чужих страданий. Но иногда на обычного человека смотрят те, в кого он пророс, и взгляды спаивает между собой, так что не отодрать и не скрыться, либо жить с навсегда разошедшимися швами.
Джонатан сделал всё так, как обычно. Просто по привычке, а не потому, что пытался втиснуть происходящее в мерцающую раковину иллюзии.
Начал с расслабляющих поглаживаний, как будто что-то могло расслабить тело, превратившееся в болевой синдром.
Надел перчатки и протер кожу спиртом, как будто опасался возможности заражения.
Втыкал иглы так аккуратно, как будто вышивал на плоти сложный рисунок.
Стер кровь, как будто это имело какое-то значение.
И выполнил своё обещание.
Он сказал, что всё пройдет, и через какое-то время после одиннадцатой иглы всё прошло.
Всё.
Он обнял выеденную болезнью изношенную оболочку, обмякшую спущенным воздушным шариком, и прижал к себе.
Чувство времени покинуло его, и он не знал, сколько они лежали вместе – вот так.

--

В руке Мастер держал стакан с виски.
Подняв руку, он слегка потряс им, и кубики льда станцевали чечетку на стеклянных стенках. Очень джазовый звук, вязнущий в клубах дыма, гуляющего по плюшевым обивкам стен закрытых клубов, в которых так весело нарушать “сухой закон”, ставя на красное и целуя шлюх в напомаженные подтекающие рты. Звук бесшабашной, хмельной, воровской жизни, длинной, всегда рискованной прогулки по краю. Захотелось поправить шляпу на голове, и, кажется, Мастеру – тоже. Наверное, в какой-нибудь из реальностей он бы выбрал себе претенциозный гангстерский псевдоним типа “ангел Смерти”, и носил бы за пазухой острый нож, и играл бы с Доктором-детективом в игру “Поймай меня, если сможешь”.
Как и обычно, впрочем.
- I said Lord here's the total of what I done
Sometimes I did good, sometimes I done wrong
But I did the best I could from where I come from
And I'll keep on tryin' till my day is done
And so I'm proud and humble, humble and proud, [18] – напел Мастер с видимым удовольствием какое-то незамысловатое кантри, качая головой в такт музыке.
У него был красивый голос, который ему нравилось использовать. Почему нет? Всё красивое должно иди в ход, а не валяться на полке, зарастая пылью. Выйдет из моды, как старая одежда, и какой потом от этого прок?
- Я так понимаю, что я умер? – сказал Гэри, придавая этой фразе вопросительную интонацию скорее из вежливости, втемяшенной ему в голову как человеческому существу, осознающему свою ничтожность перед беспредельным величием мироздания и прочей хренью.
- За сочувствием обращайся к Доктору, - посоветовал Мастер.
- Я не просил сочувствия.
- Просил, - возразил Мастер. – Всё время. До него, правда, медленно доходило, но он вообще-то не очень хорошо соображает. По-моему, у него ещё хуже с пониманием, чем у нас.
- Словом, мне повезло с моим доктором больше, - Гэри не удержался от соблазна почувствовать своё превосходство. – Только мне пришлось для этого умереть.
- Мне тоже, - сказал Мастер и протянул ему напиток. – Будешь?
От таких вещей Гэри никогда не отказывался. Они пили по очереди из одного стакана, и это был интересный опыт. Что-то вроде возвращения к самому себе или воспоминания о голозадой весенней юности для человека и любопытного эксперимента для Тайм Лорда.
Когда виски, как всё на свете, кончился, Гэри спросил:
- А что дальше?
Мастер придал лицу таинственное и возвышенное, крайне не идущее ему выражение, и ответил с придыханием декламатора:
- Дальше – тишина.
Отсмеявшись, они произнесли одновременно:
- Ебанный рефлексирующий датский мудак.
У безвременья не было ни цвета, ни запаха, ни вкуса, ни очертаний. Как будто чистая вода, налитая в стакан, если бы не было ни воды, ни стакана, ни того, кто мог бы налить одно в другое, ни воздуха, ни пустоты в привычном понимании, означавшей отсутствие вещей.
Эта пустота – присутствовала.
Просто существовала вне органов восприятия смертного создания, а отрастить новые, какие-нибудь Жабры Внутренней Трансцендентности, Гэри пока не успел. Он вспомнил стихи, которые любили его Джон и Доктор:
“Здесь исчезают чувства
Во времени между концом и началом
В тусклом свете…” [19]
Света, правда, тоже не было, но в остальном поэт довольно близко подобрался к подходящему описанию. А у Джона и Доктора всегда были такие глаза, как будто они – знают. Наверное, некоторые существа могут работать сосудами для такой информации, а к другим она приходит позже.
Может, оно и к лучшему.
- И всё-таки? – спросил человек. – Как теперь всё будет?
- Так, как должно быть, – ответил Мастер, похлопав его по плечу. Сочувственно, сукин сын. Не мог раньше, что ли? Хотя бы один раз за столько лет?!
Он больше не смеялся.
Никто больше не смеялся.
Никто не делал ничего из того, что было привычно.
Сначала Гэри стало страшно, но затем это прошло. Он понял, что никто его ни к чему принуждать не будет. Что у него есть возможность выбора. Он не мог контролировать всё на свете, но наконец-то мог контролировать себя. Делать всё, что угодно, даже избрать покой небытия.
Нужно было просто принять решение, и он сделал это.
Сначала он избавился от имени, как будто кто-то помог ему сбросить износившуюся одежду, и некоторое несуществующее время его звали – никак. Никто, ничто… Просто часть безвременья. В этом было ощущение, похожее на счастье капли моря.
Но его душа была горда, упряма и жива под содранной коркой. Она всё ещё кровоточила, и вдруг оказалось, что это – хорошо.
Сияющий поток манил её абсолютным блаженством.
Душа показала ему средний палец - “Хуй вам” и замерла от ужаса в ожидании гнева.
Всё изменилось ещё раз.
Что-то поплыло над ресницами, плавя линию горизонта.
В мире, обретающем очертания, стало – два неба.
Потом пришло предчувствие любви, которая пребудет с ним всегда. Она была такой сильной и страшной, что любой другой от неё бы отказался.
Но только не он.
Его путь не был легким, зато он был – звездным. И самое главное, это был его путь.
Он потер кулаками глаза и почувствовал собственное тело словно впервые.
Восточное солнце сегодня поднялось выше западного.

Доктор

И Клайв Баннинг навсегда запомнил имя пони — его звали время — и цвет, который отсутствовал, и внешность, которая не была ни безобразной, ни прекрасной, а только... милой. И он никогда не забывал его характер — злобный. А также то, что сказал его дедушка на обратном пути, слова еле слышные, унесенные ветром: лучше иметь пони, на котором можно ездить, чем не иметь пони совсем, и не важно, как чувствует себя твое сердце.

Стивен Кинг “Мой милый пони”

Похороны ему помогла устроить Дана.
Наверное, он бы справился и сам, голова у него работала отлажено, продолжая функционировать в том режиме, который запустился с того момента, как Гэри заболел, и жизнь раскололась. Он, конечно, катился под гору, но катился, по крайней мере, ровно, никуда не сворачивая по пути. Modus operandi простых движений и шагов по размеченным квадратам.
Ему даже вспомнилась миссис Малберри. “Мы очень удачно похоронили её, доктор”. По сути, она была права: можно похоронить удачно, а можно – нет.
Дана была рядом, поэтому всё прошло гладко. Вначале он отнекивался от её дружеского участия, потому что не привык ни на кого полагаться, кроме того, кому доверил себя целиком. Но оказалось, что хоронить одному почти так же трудно, как умирать одному. В обоих случаях нужна чужая рука, - протез для твоей души, которую шатает по телу, как подзаборного пьяницу.
Она держала его за руку, как сильное дерево – покосившийся, заваливающийся на ветки забор, и у неё на лице был распластан страх: если выпустит, то он свалится и куда-нибудь упадет. Но он не знал, куда ещё можно упасть дальше, поэтому на ногах стоял крепко и ни разу не заплакал. Его организм не производил слез, только усталость и какое-то марево в глазах, из-за которого мир опять стал нечетким, так что передвигаться и думать приходилось на ощупь. Дана сказала, что это такое особое, высушивающее горе, у неё так было после смерти отца, и мать злилась на неё за то, что она не плачет, как будто совсем не переживает, и упрекала её в черствости.
- А потом, - рассказывала она, - я однажды пришла домой с магазинной распродажи, где купила себе по-настоящему удачное платье, знаешь, из тех, которые в одних местах скрывают, а в других подчеркивают, я имею в виду правильные места, - она, не смущаясь, показала жестами, какие места имела в виду, - а такие вещи вообще-то жуткая редкость. В основном одежду шьют на эмбрионов вроде тебя, особенно все эти модные дизайнеры. Съешь вот этот сэндвич, Джон, он совсем маленький и очень вкусный. Окей, “очень” это сильно сказано, готовка не мой главный талант, но красивой женщине необязательно быть хорошей кухаркой, что бы там не болтала мама. Кстати, Шон имеет наглость её поддерживать. Вот так, кушай, я пока сделаю тебе кофе... И я открыла шкаф, чтобы повесить платье, и ещё не могла найти вешалку. Кстати, я не понимаю, куда они все деваются постоянно? При том, что совершенно нечего надеть. А на полке лежал папин свитер. Я взяла его в руки, а он ещё пах его одеколоном, а, может, уже и не пах, может, я себе это придумала, что пах, такой глупый свитер с оленями, он надевал его на Рождество. Самый глупый свитер в мире, Джон, с – Господи, Боже мой – чертовыми оленями! Я проплакала неделю без остановки… Я хочу сказать, что всему своё время, и ты не должен считать, что с тобой что-то не так, что ты неправильный, понимаешь?
Он не понимал, но кивал и жевал.
С ним связался какой-то юрист. Выяснилось, что Гэри оставил завещание. И когда только успел? Правда, в больнице он поначалу пытался работать, даже созывал туда своих подчиненных, с которыми был суровее обычного. Потом он устраивал с ними видеоконференции, а потом уже не мог и этого. Похоже, в один из тех дней, которые наступили позже, он и вызвал нотариуса.
Гэри оставил Джонатану всё.
- Даже после уплаты налога на наследство останется солидная сумма, - сказал нотариус уважительно. – Вы будете очень богатым человеком.
Джонатан взглянул на бумаги. Нули прыгали у него перед глазами, как расстояния в световых годах, один, другой, третий, четвертый, ещё и ещё, и он подумал, что такие округлые свечки ставят в честь новорожденных. Между цифрами затесалась недвижимость, какие-то дома, машины, а ещё яхта и личный самолет. Всё это было похоже на странную шутку или игру в “Монополию”, и все оставленные ему вещи и деньги были как будто ненастоящими.
- Нельзя это всё кому-нибудь отдать? – спросил он.
Юрист выразительно посмотрел на него, как на сумасшедшего, а потом, спохватившись, принял деловой вид и начал объяснять, что всё намного сложнее.
- Что мне со всем этим делать? – сказал Джонатан Дане. – Я совершенно не представляю.
- Ну, если уж совсем не представляешь, тогда можешь купить мне дом. Или подарить один из тех, которые тебе будут не нужны. Хотя, - она вздохнула, - Шон наверняка будет против. Всякая там мужская гордость и прочие вздорные глупости. А ведь я бы согласилась даже на такой дом, где нет бассейна. Но я просто вижу, какое бы у него стало лицо, - она заговорила низким голосом, подражая мужу, - “Дорогая, мы не можем принимать таких подарков! Мы будем и дальше сидеть в нашей мыльнице всей толпой друг у друга на головах. А, когда у нас родится третий ребенок, мы всегда можем подвесить его колыбельку к потолку! А Кайл так любит Гарри Поттера, что с удовольствием поселится в чулане. Чулана у нас нет, но ведь сойдет и шкаф”.
Тирада получилась настолько забавной, что Джонатан рассмеялся впервые за долгие месяцы.
- Третий ребенок? – встрепенулся он, сообразив. – Ты же не?..
- Нет, - ответила она, - иначе я бы уже не влезала в эти джинсы. Хотя, между нами, они мне и сейчас немного жмут, но я их всё равно люблю, в них мои ноги кажутся длинными, и ты себе не представляешь, насколько трудно женщине произносить в этой фразе слово “кажутся”. Так что я не беременна. Но ведь это возможно, Джон? – она взглянула на него с надеждой. – Не сейчас, конечно, но я читала, что со временем…
- Да, - сказал он, - это возможно.
Движение, которое он уловил в её лице, было таким, как будто она получила благословение.
- Это хорошо, - сказала она, - хотя после третьих родов эти джинсы уже можно будет выбрасывать, потому что я каждый раз толстею килограммов на сто. В результате буду коротконогим бегемотом, орущим на всех подряд из-за чертовых гормонов. И всё благодаря тебе.
- Прости? – он приподнял бровь.
- Я жива благодаря тебе, - Дана поднялась из-за стола и нависла над ним символом жизни в удлиняющих ноги джинсах. В её оправляющемся от болезни теле существовал бегемот и бесконечность бытия. - И не только я. Мне кажется, сейчас тебе нужно всё время про это помнить, окей?
- Я помню, - сказал он с горечью. – Я ведь Бог. Самый паршивый из богов, который не смог, не смог…
- Прекрати! – вскрикнула она. – Не смей так думать! Ты не Бог, Джон. И не рак. Ты не даришь жизнь и не приносишь смерть. Но иногда ты помогаешь людям выживать. Многие так могут про себя сказать?
- Я мог бы спасти его!!! – он тоже вскочил на ноги, заорав так, что брызнул слюной, его трясло от гнева и ненависти к самому себе. – Если бы я не был таким проклятым трусом! Если бы не боялся его потерять! Если бы послал нахрен все наши гребанные игры! Как смешно, ведь я всё равно его потерял! – истерический, захлебывающийся смех полоснул по горлу. - Правда ведь, смешно?!
В глазах потемнело. Вспышка подкосила его, лишив остатков сил, и он грузно опустился обратно на стул.
Дана присела перед ним на корточки и стиснула его руки.
Он ждал, что сейчас она начнет говорить ему о том, что никто не знает, как бы всё обернулось, если бы болезнь обнаружилась раньше, и его желудок скрутило в тошнотворный комок от одного предчувствия этих ненужных, надутых пустотой, слов.
- Когда я думала, что умру, мне было так страшно, что я не могу тебе этого описать, - начала она медленно и тихо. – Однажды в детстве, когда мы поехали с родителями на море, я чуть не утонула. Вернее, я думала, что тону, воды-то там, на самом деле, было по колено. Но я не умела плавать и жутко испугалась, начала барахтаться, и вдруг эта мысль, как пузырик изо рта, только в голове: “Я же сейчас умру”. Мне кажется, большинство людей тонет от паники. Подбежал отец и поставил меня на ноги. Я фыркала, отплевывалась, ревела белугой и была так счастлива, как будто Рождество и день рожденья наступили сразу, только ещё лучше. Когда я болела, был такой же страх, только больше примерно в миллион раз, потому что там всё было растянуто по времени. Господи, да меня рвало этим страхом больше, чем от химиотерапии! Конечно, я впала в депрессию, ну, ты знаешь, как все. Однажды валялась в постели и ныла, что суп недосоленный, чай слишком горячий, в комнате слишком холодно, а по телеку ничего интересного. Потом начала рыдать, перепугала детей и даже маму, а ты знаешь, её ничем не проймешь. Она так переполошилась, что позвонила Шону. Он приехал с работы и велел мне одеваться. Заставил меня, силком тащил, пока я стонала и упиралась. Мы поехали в боулинг, где не были сто лет. Там я выпила пива. Меня им потом немножко стошнило, но это всё равно было лучшее пиво в моей жизни. Потом погоняли шары немного, и Шон мне не позволял у него выигрывать, хотя я болела и всё такое. Я так на него разозлилась, что выиграла сама, без всяких поддавков, а раньше никогда его не могла обставить. А потом, когда мы приехали домой, я подумала: ну, его к черту, этот гребаный рак. Я пока жива и буду жить. И ты знаешь, - Дана встряхнула его руки, - я так до этого никогда не жила. Чтобы каждая минута была важной, чтобы имела смысл. И я смотрела на тех, кто был со мной рядом, и думала, как же мне повезло, что они есть. Может, это плохое утешение, может, и никакое не утешение вовсе, но я думаю, что он что-то такое тоже должен был чувствовать. Ты просто мог этого не замечать, потому что каждый человек, он, в общем-то, пялится сам в себя, тем более, горе глаза застит, на него всегда смотришь изнутри.
Джонатан молчал, пытаясь разобраться в рассказанной истории, в соленой, пахнущей йодом воде, заливающей нос и рот, выходящей наружу ощущением “Я умру” и приносящей потом осознание “Я жив”. Наверное, до конца он всего не понял, но боль, переставшая быть наслаждением, переставшая быть дорогой в рай и ад, а сделавшаяся таким же непреложным фактом, как свидетельство о смерти, стала весить чуть меньше.
- Наверное, деньги можно будет отдать на благотворительность, - сказал он.
- Хороший вариант, - поддержала Дана. – Почти такой же хороший, как купить мне дом с бассейном. Плавать-то я всё-таки научилась. Море меня сначала напугало, но я со временем справилась. Помнишь старую песенку: “Somewhere beyond the sea,
Somewhere, waiting for me…” [19]
- Нет, не помню, - бросил он, не вслушиваясь.
- Отличная песня! Люблю всякое романтичное старье, оно гораздо лучше современного романтичного новья. “My lover stands on golden sands
And watches the ships that go sailing…
We'll meet beyond the shore,
We'll kiss just as before…”
Она напевала ему эту колыбельную, немного раскачиваясь мелодии в такт, убаюкивая его отчаяние, а он почему-то все думал про благотворительность, про пользу, которую можно принести, накупив, например, миллиард питательных батончиков для африканских детей, завалить ими континент так, чтобы на нём выросли питательные горы, и ни один из этих темнокожих скелетиков с распухшими животами и трясущимися головами на нитяных шейках не ушел голодным. Гэри, с его любовью к людям и неравнодушием к нуждам бедняков, наверняка был бы просто счастлив, узнай он о том, какое применение будет найдено его состоянию, сколоченному из досок гробов для тех трупов, по которым он когда-то собирался шагать. Отчего эта мысль не пришла в голову раньше? Они могли бы облагодетельствовать страждущих вместе! Сесть вдвоем в личный самолет и разбрасывать эти батончики оттуда сверху, глядя на дождь, ливень, всемирный потоп в блестящих обертках!
Он смеялся так долго, что начал задыхаться, смеялся, пока слезы не выступили на глазах, а потом Дана держала его в объятиях и плакала вместе с ним, и почему-то это помогло даже больше её истории про море, которое убивает, чтобы ты жил.

--

Дата добавления: 2015-11-14