Голодные боли

I come among the peoples like a shadow.
I sit down by each man's side.
None sees me, but they look on one another,
And know that I am there.
My silence is like the silence of the tide
That buries the playground of children…
I unswear words, and undo deeds.
Naked things know me.
I am first and last to be felt of the living.
I am Hunger

Robert Laurence Binyon “Hunger”

Ты бродишь по городу. Ты лежишь на берегу, чувствуя всей кожей песок – сухой, щекотный и горячий или вязкий, холодный и влажный, через какое-то время разница перестает иметь значение, жар это холод, а холод это жар, вместе они неодолимы. Ты устремляешься в объятия волн, доверяя морю, поэтому опрокидываешься в небо. Ты ловишь пальцами блики на искрящейся поверхности и улыбаешься, как дитя, грезящее в добром сне. Затем ты ныряешь, и вода становится темнее, меняя окраску с густой бирюзы на глухую предгрозовую синеву. Близится буря, и сердце бьется всё учащеннее, нехватка воздуха обманывает мозг, заставляя видеть то, чего не существует. Там, на этой глубине, может стать очень страшно, но этот страх нужно перебороть. Ты погружаешься на дно всё глубже и глубже, и иногда тебе начинает казаться, что дна – нет. Когда сопротивление преодолено, любые барьеры и блоки сняты, разум укрощен, а тело торжествует, ты превращаешься в море, в каждую его каплю, в каждую песчинку берега и в каждый камень улиц и стен.
У тебя больше нет имени и нет оболочки.
Полое существо. Полное существо.
Сосуд с налитой в него водой и вода в сосуде.
Это не радость, не счастье и не чувство удовлетворенности, хотя и всё это тоже, вместе взятое.
Но самое главное другое.
Выход за пределы.
Со всем этим есть только одна проблема – рано или поздно нужно выныривать обратно.
Делать это становилось всё труднее.
Гэри сказал:
- Мне нужно уехать по делам. На три недели. Возможно, на месяц.
Голос его прозвучал ровно, но во взгляде мелькнуло извиняющееся выражение и сожаление.
Месяц, подумал Джонатан с ужасом, месяц. Ему захотелось завопить: “И что я без тебя буду делать всё это время?!”
- Три недели, - сказал он сдержанно, - это довольно долго.
- Да, - Гэри не стал спорить. – Надеюсь, ты понимаешь, что, если ты пойдешь к кому-то ещё, на этом наши отношения прекратятся?
Он не имел в виду секс, но, по большому счету, он имел в виду всё.
- Разумеется, я понимаю, - ответил Джонатан и даже всерьёз обиделся. - Как ты вообще мог такое подумать?
На одиннадцатый день во время приема в больнице у него вдруг закружилась голова, вспотели и затряслись руки, накатил приступ дурноты, и исчезли всё звуки, кроме стука крови в висках. Стены кабинета превратились в сужающуюся гладкую воронку, по которой за секунду можно скатиться куда-то вниз, и ухватиться было не за что. Потолок начал падать.
Невнятно извинившись и промямлив что-то пациенту о неотложных делах, Джонатан, пошатываясь и обращая на себя внимание окружающих, отправился в туалет быстрым шагом, перейдя постепенно на бег.
Кости стопы, перечислять кости стопы, таранная, пяточная, кубовидная… Он дернул воротник на шее, чтобы стало легче дышать, и от рубашки оторвалась пуговица.
Возрадовавшись, что вокруг никого не было, он заперся в кабинке, вытащил из кармана телефон, едва не выскользнувший из мокрых дрожащих рук, и нажал кнопку набора номера.
- Мне плохо, - выдохнул он, отлепив язык от гортани. Голос дребезжал, как у старика.
- А у меня совещание, - ответил Гэри недовольно.
- Мне. Плохо, - повторил Джонатан раздельно с нажимом. – Мне нужно, мне нужно… что-нибудь. Сейчас.
- Ты там что, умираешь?
- Похоже на то.
Гэри сердито вздохнул, затем бросил отрывисто:
- Подожди, - после чего обратился к кому-то по-португальски, - Por favor! Excusa me.
Он добавил что-то ещё, коротко и неестественно рассмеялся, затем послышался приглушенный звук шагов и стук закрывающихся дверей.
Джонатан пытался успокоиться, выравнивая дыхание, но крошечное пространство, оклеенное заляпанной белой плиткой, давило, неумолимо сужаясь. Сердце колотилось перепуганным загнанным зверьком, тараща слезящиеся глаза: “Почему меня бросили?! Почему меня бросили?!”
Наконец, Гэри вернулся к нему.
- Ты на работе? – спросил он тихо.
- Да, но сбежал от пациента! О, Боже, какой позор, я совершенно теряю…
- Ладно, ладно, предашься самобичеванию потом! – оборвал Гэри, и от одного его строгого голоса стало немного легче. – Раз уж меня нет рядом… Ты один?
- Естественно, я один! – зашипел Джонатан с неожиданным раздражением, внезапно взвившемся сквозь волны паники. – Ты что, считаешь, я буду устраивать такой концерт публично?!
- Ударь себя по губам, - приказал Гэри ледяным тоном. – За то, что посмел так со мной говорить. Немедленно! И чтобы я всё слышал!
Запнувшись и раздираемый на части эмоциями, Джонатан поднял руку и со всей силы шлепнул себя открытой ладонью по рту, легонько вскрикнув.
Застыв и тяжело дыша, он весь превратился в слух, надеясь услышать дальнейшие распоряжения.
Паника немного унялась.
- Лучше? – сухо осведомился Гэри.
- Да, - ответил Джонатан вяло.
- Да “кто”?
- Да, Мастер, спасибо, спасибо, прости меня, я…
- Заткнись и слушай дальше, - продолжил Гэри уже спокойно, властные интонации обволакивали, бежали по венам, проникали в кровь, умиротворяя смятение. – Расстегни молнию на брюках, достань свой член. Будешь ласкать себя, пока я считаю. Начинай! Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… Стони, чтобы я слышал. Если звуков не будет, всё прекратится! Девять, десять, одиннадцать, двенадцать… Сдави головку, сильнее! Выпусти. Оближи палец, проведи им вокруг. Жидкость выделилась? Размажь её. Теперь потри, как следует. Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… Палец в рот, почувствуй собственный вкус. Верни руку на место, медленно проведи по стволу один раз. Теперь дотронься до яиц, возьми их в ладонь и сожми. Ещё раз, крепче! Стони громче! Руку назад на член! Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать… Двигать рукой быстрее! Девятнадцать, двадцать, двадцать один, двадцать два… Продолжай и умоляй меня, чтобы я позволил тебе кончить!
- Пожалуйста, Мастер, пожалуйста, позволь мне кончить! – простонал Джонатан, задыхаясь, - Пожалуйста, пожалуйста…
- Право, не знаю, - протянул Гэри с жестоким смешком. – Ты считаешь, что заслуживаешь этого?
- Нет, нет, не заслуживаю! – в отчаянии Джонатан закусил себе губу до крови и сжал свою плоть до боли, такой сладкой, такой мучительно сладкой, конечно же, он её не заслуживал, но ведь Мастер так добр к нему, так снисходителен. – Пожалуйста, разреши мне!
- Хорошо, раз уж ты так просишь, можешь это сделать, - смилостивился Гэри и тихо проговорил с сарказмом, - Кто бы мне разрешил это сделать? Сейчас придется вернуться к этим жирным уродам и опять улыбаться во весь рот, было бы проще перетравить их всех к чертовой матери… Распалил меня, а я даже пойти подрочить не могу, проклятье!
Но Джонатан, на своё счастье, его уже не слышал. Оргазм был таким сильным, что он прикусил себе руку с зажатым в ней телефоном, чтобы не заорать во всю мощь легких.
- Ну, что, больше не умираешь? – поинтересовался Гэри насмешливо. – Оживил я тебя?
- Да, Мастер, спасибо, Мастер, ты замечательный, - вздохнул Джонатан с облегчением, ошалело улыбаясь. – Извини, что оторвал от дел. Я по тебе скучаю.
- Может, мне профессию сменить? Кажется, у меня здорово получается. Ладно, счет за услуги пришлю тебе по почте, - бархатные лапы царапнули на прощание коготком. – Не скучай и не смей ничего с собой делать, ясно?
Гэри отключился, голод был утолен.
Но, как оказалось, ненадолго.

You have forsaken all the love you've taken
Sleepin' on a razor there's nowhere left to fall
Your body's aching, every bone is breakin'
Nothin' seems to shake it, it just keeps holdin' on

Прошло несколько дней, и состояние, похожее на наркотическую “ломку”, постепенно овладело им, как демон.
Волчья тоска терзала его, разливая тупое онемение по телу и тошноту в душе, слишком хорошо знакомые ему прежде ощущения, но сейчас он был лишен права причинять себе вред, чтобы боль вновь заставила почувствовать себя живым. Эти серые дни нельзя было оживлять красным. То сомнительное утешение, которое приносил алкоголь, было запрещено ему тоже.
Слово Мастера было законом. Если раньше он мог позволить себе ослушаться, хоть и коря себя за проступки, то теперь всё зашло между ними слишком далеко. Нарушь он сейчас приказ, после вина выест его изнутри, и никакой гармонии больше не будет, город опустеет, и море опять замерзнет.
Он сказал себе, что справится, и впервые в жизни начал грызть ногти и обрывать заусенцы.
Одинаковые унылые дни ковыляли, как древние старухи, подслеповато щурясь на мир, кажущийся бесцветным за мутными стеклами бельм на глазах.
Хотя антидепрессанты неважно помогали ему раньше, сейчас он решил попробовать их снова без особой надежды, и оказался прав. Седативный эффект скрестился с его внутренним упадком, и вместе они породили уродца, состоящего из зевающего, пускающего слюни рта и хлюпающего киселем мозга.
В один вечер, выйдя из апатии, он вдруг впал в настоящее припадочное буйство, во время которого хотелось крушить и ломать всё вокруг, подраться с кем-то, наорать от души или хотя бы броситься бежать, куда глаза глядят. Он стоял в очереди в супермаркете, и огромным усилием воли сдерживал себя, чтобы не начать молотить кулаками по ближайшей поверхности или по чьим-нибудь лицам – все они внезапно показались ему отталкивающими, безобразными мордами. Выбежав на улицу, он помчался домой, надеясь успокоиться от бега, но нерастраченного, врывающегося в крови адреналина оказалось слишком много. Он влетел в квартиру, и, чтобы выплеснуть поднявшуюся ярость, душащую змеиными кольцами, схватил кухонный нож и искромсал обивку стоявшего в комнате дивана, представляя, что режет собственную кожу. Отпустило его только после этого.
Вдох.
Выдох.
Конечно, звонок Мастеру подействовал бы лучше всего. Джонатан унижался бы сколько угодно, моля о помощи, но боялся показаться слишком навязчивым и вызвать его неудовольствие. Пусть тот признался, что любит его, но всё-таки рисковать не стоило, оставалось терпеть.
Ночи были хуже всего, хотя он старался, как мог.
Теплая ванная, горячее молоко с медом, любимая книга в мягком свете ночника, а потом попытаться уснуть.
Вдох.
Таранная.
Пяточная.
Кубовидная.
Ладьевидная.
Клиновидные.
Выдох.
Теперь по латыни.
Talus, calcaneus, os cuboideum, os naviculare, ossa cuneiformia, дальше строение фаланг пальцев стопы, Господи, эта ночь – как паралитик…

Your soul is able, death is all you cradle
Sleepin' on the nails, there's nowhere left to fall

Как-то вечером Гэри позвонил сам и, услышав его жалобный голос, понял, как ему приходится туго, поэтому велел просидеть на корточках, считая до ста, затем ввести во вход в тело два пальца и, не дотрагиваясь до члена, мастурбировать, доведя себя до оргазма.
Это вновь ненадолго помогло, но тело требовало боли, ничто другое не могло заполнить образовавшуюся внутри черную дыру.
Он плохо спал, почти перестал есть и вкладывал оставшиеся силы в то, чтобы концентрироваться на работе, чувствуя себя разбитым и измученным постоянно, борясь попеременно то с сосущей под ложечкой скукой, то с приступами раздражения, срываемого на коллегах, больных и знакомых. Во время беспокойных ночей обрывками снились дурные сны, в которых он находился в одиночестве в замкнутом слабо освещенном пространстве, бывшем механическими внутренностями живого существа, голос которого он слышал в своей голове, словно у них был общий разум или два раздельных, но связанных, как сиамские близнецы. Он слышал песни о потерянном доме, и иногда улыбался воспоминаниям, но чаще не мог сдержать слез, осознавая каждый миг, что он – один и последний.
- Не всё так плохо, - бодро говорил Доктор из тени, сияя своей звездной улыбкой на подвижном молодом лице, и сейчас было видно, что он по-настоящему старый.

There is no peace here, war is never cheap, dear
Love will never meet here, it just gets sold for parts

Планета пылает.
Горят горы Утешения и Одиночества, Кадон и Ланг похожи на ссыпанное в кучи грязное тряпье. Снега, переливавшиеся когда-то на них, подобно драгоценным камням, растаяли первыми.
От широкой ленты реки Кадонфлад и золотых вод озера Абидос не осталось и пара.
Цитадель стоит под защитным куполом, иначе была бы похожа на обугленную спичку.
Все животные, птицы, рыбы и растения давно мертвы.
Серые облака, которые обычно заметны с орбиты, стали черными от гари и пепла, корабли почти не видны в них.
Почва в трещинах, как крокодилья кожа. Любопытно, может ли раскалиться жидкое внешнее ядро планеты, способно ли расколоться внутреннее? Он не задумывался над этим прежде и не может сообразить сейчас, возможно, потому, что очень устал. Но на самом деле ему никогда не давалась эта дисциплина, да что там говорить, в Академии он учился так плохо, что самостоятельно ни за что бы не сдал экзамены, потребовалась помощь друга, чтобы выкрутиться.
Выкручиваться – та дисциплина, которая давалась ему всегда лучше всего.
Низкий гул, от которого дрожит наэлектризованный воздух, разлит повсюду, этим погребальным колокольным звоном мироздание оплакивает мясо материи, сдираемое с костей Времени. Галлифрей проворачивается сквозь мясорубку, из сочащегося кровью фарша Тайм Лорды Верховного Совета, слепившие возрожденного Рассилона, наделают себе новых воинов из старых, чей цикл регенераций уже исчерпан. Эти зомби, даже не осознающие того, что они мертвы, рассядутся по боевым кораблям и отправятся умирать по новой. Миллионы погибают каждую секунду, миллиарды… Вот бы поразился Ньютон, очутись он здесь. Что, старина, удивлен космическому времени, которое больше не универсально, не абсолютно, не истинно и лишено своей математической природы? Ты считал, что оно безотносительно к чему-либо внешнему, дружище? Считал, что оно не способно сойти с ума?
Мастеру повезло, что он сейчас в небытие.
Повезло… под веками будто песок…
Может быть, они могли бы примириться, очутившись там вместе, если это там существует? Забыть старые обиды, вспомнить беззаботную юность и всю эту веселую беготню по красным полям до того, как трава стала черной, а они сами превратились в тени друг друга…
Боги, какая чушь! Не об этом сейчас надо думать.
Кстати, о богах. Голод, Смерть и Боль пируют: славная жатва!
Славная…
После они оставят этот мир, сбегут в пространство Калаби-Яу, удачи им при встрече с Небесным Игрушечником, тот любит забавляться и с Тайм Лордами и с богами и не любит проигрывать, ведь каждый раз его мир разрушается, а создавать новый – такая морока.
Такая морока, как же хочется спать…
Как давно это случилось с ним, как весело было тогда чувствовать себя старым и мудрым, но с каждой новой регенерацией это становится всё менее весело. Но, возможно, скоро всему наступит конец?
Глаза слезятся и слипаются, сейчас хоть бы двадцать минут необходимого ежедневного отдыха… “Rest is for the weary, sleep is for the dead”. [13]
Он не знает, выживет ли в этот раз.
Огонь распространяется так быстро, что потушить его уже нельзя.
Потушить этот пожар было нельзя никогда, такой линии вероятности не существует, он считал, прикидывал и торговался со вселенной, сколько мог, но в результате снова и снова возвращался к человеческой теории устранения времени, к Александру Ганну, толковавшему в начале двадцатых годов двадцатого века о проблемах времени, он написал чуть позже, в 1929 году книгу, сформулировав идею момента точно и ясно, “этот момент не является единицей времени, существующей сама по себе, но представляет просто класс самих сосуществующих событий”, он подсказал идею человеку, а человек подсказал ему, какая ирония, Земля с определенных пор значила для него больше других планет…
- Но простите, дорогой Доктор, вы же не станете оспаривать Ньютона и Бертрана Рассела?
- Стану, дорогой Алекс, стану! Кстати, у Исаака была прелестная кошка, только очень уж облезала, все мои брюки были в шерсти после каждого визита. Так о чем бишь я? События вовсе не нуждаются в существовании “момента абсолютного времени”. Они скоррелированы между собой просто потому, что происходят совместно. Мы выводим время из событий, но не наоборот.
- Однако как вы непочтительны ко времени, Доктор!
- Это привилегия того, кто знает его в лицо. Кроме того, вы не поверите, насколько гибко и пластично оно может быть. При желании я мог бы создать для него ловушку размером с ваш портсигар и запихнуть его туда.
- О, теперь вы просто бахвалитесь. Впрочем, полагаю, теоретически такой эксперимент возможен в рамках концепции времени как круга, предложенной Аристотелем. Если представить, что площадь этого круга может быть ограничена так сильно, что сожмется в единую точку… Но я вижу по вашему лицу, дорогой Доктор, что вам не терпится рассказать мне какой-нибудь исторический анекдот теперь уже об Аристотеле.
- Это, безусловно, был бы анекдот, но в нём нет ничего исторического. Однажды ваш тезка Македонский… Нет, боюсь, что это слишком неприлично. Вернемся назад ко времени. “Назад ко времени” это каламбур? Я не всегда понимаю то, что вы, люди, делаете с речью.
Рука тянется к сконструированному в спешке механизму, получившемуся намного больше портсигара по размеру, он и, правда, любит бахвалиться и прихвастнуть, водится за ним такой грешок, что уж там скрывать.
Мир не может иметь начала во времени. Мир не может иметь конца во времени.
Мир конечен – мир бесконечен.
И всё же мир и время сосуществуют.
Эту связь нужно разорвать.
Всё должно сработать.
Координаты 10-0-11-0-0 к 0-2 от нулевого галактического центра сотрутся из мироздания и будут стерты до мгновения распада последней элементарной частицы, которая останется от существующей вселенной.
В последний момент он думает, что Сияющий Мир Семи Систем ещё никогда не сиял так ярко.
Потом он умирает вместе с ним и рождается новым из гнева, ненависти и тоски.
Каждое из его сердец отбивает военный марш.
Когда он видит себя в зеркале в первый раз, на него смотрит убийца.

You cannot fight it, all the world denies it
Open up your eyelids, let your demons run

Проснувшись в холодном поту от своего кошмара, Джонатан почувствовал такую остроту потери, будто его внутренности кололи тупыми иголками. Во рту до сих пор был горьковатый привкус, словно он наглотался пепла. Привидевшаяся ему смерть была странной, не концом, а началом чего-то нового, но даже при этом не менее страшной. Всё, чем он был, всё равно умирало, растворялось в пустоте. Он почувствовал себя не просто ящерицей, сбросившей старую кожу, а будто его выдрало из самого себя, и лишь затем вселенная собрала его заново, нанизав на скелет генетического кода другую информацию; матрица преобразилась, последовательность поменялась, и вместе с тем изменился он сам. Сознание, восприятие мира стало иным, неизменным осталось лишь предсозание, слабое подпороговое ощущение: на земле может стоять глиняная хижина, деревянный дом, каменный дворец, а после, спустя столетия, башня небоскрёба, форма зданий сменяет одна другую, но земля, на которой они росли, пребывает той же, земля – помнит всё, и то, что воздвигнуто на её корнях, будет хранить в себе её голос вечно.
Он потряс головой и потер глаза, отгоняя морок, и, поднявшись с постели, потащился на кухню, чтобы попить холодной воды. Идея озарила его, придя законченной и внезапной, как все удачные мысли. Он понял, что нужно сделать, чтобы, не нарушив своих обещаний, пережить синдром абстиненции. “I feel like a hungry man eager for the feast!” [14] И пир будет уготовлен не только ему. Он рассмеялся от облегчения и отправился обратно в кровать, и сон пришёл к нему, наконец, легкими шагами.
Кошмары больше не мучили его этой ночью, а вскоре, пусть и не пройдя до конца, но притих от первых опытов и голод.
Когда Гэри, спустя показавшийся бесконечным месяц, вернулся и позвонил, Джонатан помчался к нему не только потому, что безумно истосковался, но и переполненный желанием приобщить его как можно скорее к своему открытию.
Он налетел на любовника и, едва шагнув за порог, набросился с объятиями.
- Боже, как я по тебе соскучился! Как мне тебя не хватало! Я чуть с ума не сошел!
- Тише, тише! Ты меня задушишь, – проговорил тот с напускным недовольством и язвительно прибавил, - опять.
- Прости, не хочу тебя отпускать. Не приказывай мне, пожалуйста, - попросил Джонатан, не разжимая рук и вглядываясь с неутоленной жаждой в уставшее лицо с сонными глазами. – Можно тебя поцеловать?
- Можно, - разрешил Гэри великодушно, но тут зевнул, не успев прикрыть рот и обдав дыханием, в котором чувствовался алкоголь. – Только я вымотался, как проклятый, после чертового перелета, который длился, наверное, гребаную неделю. Да ещё выпил, чтобы время скоротать, так что на сегодня никаких развлечений. Потерпишь ещё немного?
- Потерплю. Кроме того, тебе, возможно, самому ничего и делать не придется, - Джонатан многообещающе улыбнулся, - но про это потом.
- Я не люблю сюрпризы, - сказал Гэри настороженно. – Что это ты придумал?
- Тебе понравится, - пообещал Джонатан и поцеловал его пылко и немного неуклюже, словно впервые, как тающий от любви мальчишка, думающий сразу о миллионе вещей и ни о чем одновременно, боящийся прикоснуться и не способный себя остановить.
Желание проснулось в нём в ту же секунду, потому что не утихало никогда. Ему так хотелось сделать что-нибудь для своего Мастера, он бы бросился убираться в его доме, выпрашивал бы разрешение принести ему что-нибудь, подать, услужить, порадовать, но на этот вечер они превратились в до смешного обычную пару.
В этом была своя чарующая прелесть столь редкой для них обыденности, ощущение нормальности, казавшейся почти ненормальной, будто они смотрели снятый про них фильм, персонажи которого живут той же жизнью, что и большинство людей. После рабочего дня они садятся на одно и то же место на диване перед телевизором с бутылкой пива и куском пиццы со сползающим с неё сыром, обмениваются привычными репликами, слушая интонации настолько знакомые и родные, что, лиши их этого, всё существование станет неполноценным, как будто тебе отрезали конечность – сколько времени пройдет, прежде чем ты перестанешь пытаться взять что-то той рукой, которой больше не существует?
Это тихое, домашнее, уютное счастье ощутилось вдруг как великое чудо, самая необыкновенная вещь на свете, как бывает тогда, когда ты внезапно понимаешь, что вещей, воспринимаемых как нечто самое собой разумеющееся, могло бы просто не быть, и на тебя Ниагарским водопадом обрушивается радость: я могу ходить, говорить, слышать, дышать, прикоснуться, и как же это, черт подери, здорово!
Знакомый мир перевернулся вверх тормашками, и впервые Джонатан подумал, что, возможно, он мог быть жить именно так – просто быть рядом с этим человеком. Просто – быть.
- Что с тобой? – спросил Гэри, заметив выражение его лица. – Поешь про себя церковные гимны?
Но Джонатан не решился сказать ему правду, спрятавшись за едой и напитком, и вот уже Гэри с обычным сарказмом высмеивал его, говоря, что замеченные им просветление и благость следует разлить по бутылкам и продавать закоренелым грешникам, тридцать капель настойки “Святой доктор” перед сном, и вы, побросав всё дела, поедете в гребаную Африку осушать слезки гребаных местных страдальцев.
- Я даже не был в Африке, - сказал Джонатан беспомощно, слыша, как глупо это звучит.
- Но это же неважно, где творить добрые дела, верно? Черт, ты выбрал самую мазохистскую специализацию из всех врачебных! Твои пациенты почти всё время умирают! А ты, как ёбаный Дон Кихот, раз за разом бросаешься на эту мельницу.
- Не все умирают. Например, процент излечения в случаях…
- Ой, только не надо пичкать меня статистикой, прибереги это для тех, кому всего-навсего вырежут простату и отправят жить дальше счастливой жизнью импотента, - поморщился Гэри. – Кого ты пытаешься обмануть? Рак это, как Вольдеморт, Тот-Кого-Нельзя-Называть. Люди это слово боятся произносить, а ты выбрал его делом своей жизни. Объясни мне, почему?
- Я выбрал делом своей жизни помощь людям, - покладистый во всём остальном, Джонатан постепенно начал заводиться. – Мне хочется, чтобы меньше из них умирало. Почему ты так говоришь, как будто это плохо?
- Потому что это не имеет никакого отношения к людям. Это всё твое эго! Тебе нравится спасать их и знать, что они благодарны до усрачки. Пока ты их лечишь, они слушают каждое твое слово. Если умирают, держишь их за ручку, служа наместником апостола Петра на земле, которому потом благополучно их передаешь. Если они выживают, то рассылают тебе цветочки и возносят за тебя молитвы. Скажи мне, что тебе это не нравится, и я назову тебя самым гнусным лжецом на свете!
- Всё это совершенно не так, ты извращаешь суть. Смысл в самой помощи, а не в том, что она может дать мне лично. Ты просто не понимаешь!
- Да-да, конечно, где уж мне, ведь я отвратительный эгоист, - рассмеялся Гэри недобро. – Давай, скажи это, я ведь и сам знаю, что ты так обо мне думаешь.
- Я так совсем не думаю, - сказал Джонатан и сам себе не поверил.
- Зачем ты врешь, тем более, мне? Я действительно отвратительный эгоист и всегда таким был, - засиял Гэри своей радиоактивной улыбкой. - Знаешь, чем я занимался в Бразилии? Провернул одну аферу, за которую меня следовало бы посадить! Но поскольку дело велось на государственном уровне, то мне за него дали правительственную награду в прибавку к тем миллионам, которые я заработал. Кстати, по результатам этой строительной кампании тысячи людей окажутся на улице без жилья.
- И ты что, этим гордишься? – воскликнул Джонатан шокировано.
- Ну, я не буду упиваться страданиями несчастных бедняков, в основном потому, что мне на них насрать, но сам план и его исполнение были блестящими, поэтому да, я собой горжусь, - заявил Гэри самодовольно. – Зато я честен перед собой, а ты нет.
- И в чем же заключается моё лицемерие?
- В том, что ты не желаешь признать истинных причин своего напускного благородства. А причина та же самая, что и у меня – эгоизм чистейшей воды.
- Это рассуждение на уровне пятилетнего, - Джонатан злился всё сильнее. – Ты не веришь в альтруизм, потому что сам его полностью лишен, и тебе удобнее думать, что его вовсе не существует. У тебя кривое зеркало в глазу, и всё на свете кажется тебе уродливым.
- Я называю это реализмом, - как ни поразительно, Гэри не рассердился, а казался просто увлеченным спором. – Это такая штука в противовес розовым очкам, которые носят прекраснодушные идиоты.
- Спасибо большое, - процедил Джонатан, закипая гневом. – Вот ты какого обо мне мнения? Ты как-то обмолвился, что любишь меня. Как же это ты опустился до идиота?
- Очень легко, - неожиданно Гэри поставил на пол свою бутылку пива, положил руки Джонатану на плечи и собственническим жестом потянул к себе, - сначала этот идиот опустился до бессердечного ублюдка без моральных принципов. Я бы сказал, что противоположности сходятся, но за такую банальность меня нужно было бы…
- Задушить? – предположил Джонатан и провел пальцем по его коже там, где ещё виднелись желтоватые облачка гематом. – Знаешь, с нашей первой встречи ты размахиваешь у меня перед носом флагом с надписью “Я плохой парень”. Иногда мне кажется, что ты слишком стараешься.
- Не пытайся меня анализировать, - Гэри вернул жест, начав ласкать его шею. – Все мы знаем, что наши проблемы родом из детства. “Ах, доктор, я изменяю жене, потому что мамочка слишком быстро бросила кормить меня грудью, и я ищу всё новые сиськи! Я боюсь летать самолетами, потому что папочка напился, высоко меня подкинул и забыл поймать!” – рука Гэри переместилась на волосы Джонатана, пропуская пряди сквозь пальцы, - “Сестру хвалили чаще меня, и я ищу одобрения окружающих, поэтому даю всем подряд, чтобы меня любили!” – Гэри схватил его за волосы и потянул, сильнее, сильнее, сильнее, он продолжал говорить, его глаза потемнели, каждое слово рвалось из груди, булькая, клокоча в горле в резонанс с сильными рывками …- “Дядя приезжал к нам в дом, говорил, что это такая игра, раздевал меня, трогал и трахал пальцем, мне было всего восемь, доктор, но через пару лет я догадался, в чем дело, а он всё продолжал, говоря, тебе никто не поверит, маленький засранец, нагнись-ка пониже для лучшего доступа, пришло время для кой-чего посерьёзней, через годик я сдохну от сердечного приступа, и ты никогда не сможешь отомстить, зато всегда будешь пытаться обрести ебанный! Контроль! Над! Любой! Ситуацией! Потому! Что! Не! Мог! Контролировать! Ничего! Тогда! Ниже! Я! Сказал!!!”
Тишина после крика похожа на пощечину.
Прошло время, не очень долго, не очень много. Ровно столько, сколько требуется, чтобы испытать ужас, слишком чистый, как сделанный без наркоза хирургический разрез, чтобы осознать его сразу.
В комнате были люди, собранные на живую нитку.
Они не отрывали друг от друга глаз.
Вечность спустя Гэри сказал:
- Я всё наврал. Всё. Ты понял?
Его пальцы дергались в странном ритме.
- Да, - сказал Джонатан. – Если втыкать в тело иглы в нужных местах, можно испытать ощущения более сильные, чем чувствую я в обычном сабспейсе. И можно уйти туда, где ты хотел оказаться. В другой мир, где два солнца. Тебе почудилось, потому что ты плохо рассмотрел, но там не два неба, нет. Небо одно. Два солнца.
Потом он добавил:
- А ещё это снимает боль.

I thread the needle through
You beat the devil's tattoo
I thread the needle through
You beat the devil's tattoo

I bled the needle through
You beat the devil's tattoo [15]

Дата добавления: 2015-11-14