Зима тревоги нашей

I'm becoming less defined, as days go by
Fading away, well you might say I'm losing focus
Kind of drifting into the abstract in terms of how I see myself
Sometimes, I think I can see right through myself
Sometimes, I think I can see right through myself
Sometimes, I can see right through myself

Выбор ресторана был неудачен.
Слишком модный и дорогой, из тех мест, где порции такие крохотные, что их приходится разглядывать в лупу, оставлять за ужин по сотне фунтов и уходить голодным, сразу же отправляясь на поиски ближайшего Макдональдса, заедая пролетарским многоэтажным Биг Маком и картошкой фри недавно выпитый бокал Château d'Yquem, пока-пока, ванильно-фруктовый букет, извини, что оттеняю тебя не сыром с плесенью, а всем этим мусором, от него почему-то меньше воротит, чем от телячьей требухи во французском студне.
Кроме того, там было слишком шумно, и повсюду кишели счастливые воркующие парочки, они, казалось, заполонили все места вокруг, рассевшись в этой роскошной голубятне за белыми столиками. Бульон, подаваемый в Ноевом ковчеге. Молодая женщина взяла своего кавалера за руку, они так и сидели, склеившись друг с другом паточными взглядами, как будто снимались для какого-нибудь слезливого телешоу для отчаянных домохозяек или рекламы презервативов. Ребристые с ванильным вкусом для особого удовольствия.
Джонатан раздраженно отвернулся, прикончил свой напиток и громко, в стиле дешевого бара, грохнул стаканом об стол “Поооовторить!”, надеясь спровоцировать чье-то возмущение, но стук съела белоснежная скатерть, да и никто бы его здесь не услышал – всё тонуло в фоновой электронной музыке, написанной для богатых везунчиков, и оживленных голосах людей, из чьих пор сочилось благополучие.
Ему стоило бы пойти в какую-нибудь подворотню, пить с проститутками и бомжами. Впрочем, для них он сам был слишком благополучным, так что и они бы его презирали, потешаясь над его проблемами.
Мохито тоже был неудачным выбором, в нём было слишком много льда и листьев мяты и слишком мало алкоголя, напиться здесь будет сложно и обременительно для бюджета, теперь, когда он не был уверен, что когда-нибудь вообще вернется к работе, об этом приходилось думать.
Лучше всего было бы подняться и уйти, прихватить по дороге в супермаркете бутылку умеренно паршивого виски и спокойно высосать его дома перед телевизором, одурманивая себя, пока не сморит выпрошенный у мозга пьяный сон. Но он взглянул в затянутое морозным кружевом окно, задекорированное белоснежной – разумеется – тафтой и, увидев, что на улице по-прежнему сильно метёт, решил пока задержаться.
Он махнул рукой проходящему мимо официанту, и тот сделал знак, что сейчас подойдет, но ждать его пришлось довольно долго, всё-таки посетителей было слишком много. За это время Джонатан успел немного поковырять вилкой свой салат, есть ему не хотелось, он отправил в рот кусочек поджаренной курицы и гренку, прожевал, не чувствуя вкуса, и отодвинул тарелку. Черт с ними, с деньгами, от еды его сейчас немного мутило.
Официант материализовался у столика, улыбаясь, и Джонатан подумал, что его собственная улыбка, которую видят пациенты, должно быть, выглядит абсолютно такой же, и его удивило, что кто-то на неё ещё покупался, неужели не видно, что её как будто закрепили скотчем в уголках рта, растянутых, как у Джокера, что глаза от неё не поблескивают, оставаясь затянутыми тусклой пленкой?
- Что бы вы могли порекомендовать, чтобы действительно захмелеть? – спросил он официанта, - Вот в этом, - он ткнул пальцем в стакан, ярко зеленевший изнутри мятой, - было меньше спирта, чем в детском сиропе от кашля.
- Лонг-Айленд айс ти, - ответил тот вежливо и быстро, - водка, джин, текила, ром и ликер Трипл-сек. Бронебойный состав.
“Трипл-сек” у него получилось, как если провести ладонью по неполированному дереву в щетине заноз, и коктейль действительно захотелось попробовать, тем более, метель за окном не унималась, и наверняка дул холодный пронизывающий ветер, от которого гуляет по телу дрожь и хочется снова стать маленьким, оказаться в постели со стаканом горячего молока и всей этой любовью к тебе, которую даже не осознаешь, настолько она естественна, как воздух или дом.
Этого ему никто предложить больше не мог, только выпивку.
Лучше, чем совсем ничего.
- Несите, - кивнул Джонатан и указал на свою тарелку, - а это можно забрать.
- Вам не понравилось, сэр?
- Просто нет аппетита.
В улыбке официанта мелькнуло необременительное сочувствие, а на дне глаз, казалось, всплыла брюшком кверху жалость. Джонатан попытался представить себя десять лет спустя, и сколько будет получать жалости тогда, конверты с нею будут лететь и лететь в почтовый ящик его спущенной в унитаз жизни, только успевай собирать.
За соседним столиком кто-то рассмеялся, празднуя свою, удавшуюся жизнь.
Джонатан пожалел о том, что официант унес его тарелку с приборами.
Сейчас он мог бы взять вилку и, спрятав руки под столом, вонзить её себе в ладонь.
У него ведь была и вторая, ещё не пораненная.
Должна же была и она на что-то сгодиться.

Less concerned, about fitting into the world
Your world that is, cause it doesn't really matter anymore
(No, it doesn't really matter anymore)
No, it doesn't really matter anymore
None of this really matters anymore

На столе в тонкой высокой вазе стояли две белые розы с плотными, будто восковыми, лепестками без единого пятнышка или малейшей печати увядания – такие идеальные, что выглядели искусственными.
Джонатан склонился и понюхал цветы, но они не пахли, как будто и впрямь были неживыми.
У жизни было то же синтетическое ощущение.
На улице косой стеной падал густой снег, вечернее небо изогнулось темным театральным задником для представления, которое давала метель. Он вспомнил постановку “Зимней сказки”, которую видел в театре однажды в ранней юности.
Спектакль был типично провинциальный, слабенький, без изящества, лоска и размаха, как деревенские танцульки. Утрата с простоватым смазливым лицом надувала густо подкрашенные губки и демонстрировала ужимки популярной школьницы, произнося свои реплики недовольным тоном старлетки, не дождавшейся лучшего ангажемента. Актер, исполнявший роль Флоризеля, был ещё совсем молод и неопытен, он несколько раз путался в своих монологах, заикался и заметно нервничал, наверное, это был его дебют.
Но в одной сцене всё внезапно изменилось, как будто кто-то сдернул грязный занавес, открыв настоящий спектакль, каким он и должен был быть.
Возможно, актриса вспомнила о чем-то, что довелось испытать ей самой, или какая-то добрая муза сжалилась, ненадолго вселившись в пустоватую головку, но, трогательно сложив руки на груди естественным жестом невинной девы, она вдруг стала вместилищем для напева пастушьей флейты:
- Мой прекрасный друг!
Мне жаль, что нет теперь цветов весенних…
Джонатан помнил, как неожиданно подался вперед со своего кресла, в котором вертелся до этого, отчаянно скучая, и начал заворожено вслушиваться, затаив дыхание.
- Где нарциссы,
Предшественники ласточек, любимцы
Холодных ветров марта? Где фиалки,
Подобные мгновенной красотой
Глазам Юноны, темным и глубоким…
Он смотрел этот спектакль в рождественские каникулы, и какая-то часть его сознания помнила, что на улице серая дождливая слякоть, и с неба тяжело шлепаются на землю комки мокрого снега, а дома стоит наряженная ёлка, но всё это вдруг отступило, откатилось куда-то далеко, размылось и исчезло.
Наступила весна.
- Где скороспелки, что в безбрачье вянут,
Не испытав лобзаний жарких Феба…
Зимы больше не было, в зрительном зале запахло цветами. Отчетливо, ясно и сильно, как будто кто-то сунул под нос букет.
Он глубоко вдохнул тот воздух, воздух воображения, и понял, что можно представить себе – всё.
- Где розы,
Где ландыши и лилии, шиповник?
Из них венки сплела бы я для вас,
Осыпала б возлюбленного ими.
И тогда Флоризель, ставший вдруг настоящим влюбленным сказочным принцем, спросил с тихой грустью:
- Как мертвеца?
У Джонатана перехватило дыхание.
Что-то случилось с ним тогда, в тот момент.
Что-то неясное и дикое, существующее помимо него и вне его наивного школьного рассудка, что-то, соединяющее красоту, любовь и смерть, как ворохи лепестков соединяются с шипами, и получается цветок, дивный и ранящий одновременно.
- Как ложе наслаждений, - ответила Утрата с мечтательным вздохом заточенной в башню принцессы, - Иль, может быть, ты прав - как мертвеца,
Который погребен в моих объятьях.
Джонатан вернулся с родителями домой, был тих и задумчив за ужином, но так он вёл себя часто, поэтому никто не обратил внимания. Потом он отправился спать, но долго ворочался, не мог уснуть, думая о розах и шипах, и о том, что такое “ложе наслаждений”, и насколько на самом деле горячи “лобзанья жаркие”, и представлял себе что-то странное, всё путалось в голове, ему приснился первый в жизни “мокрый сон”, в котором шипы кололи белоснежную кожу до крови, и, проснувшись утром, он был готов сгореть от стыда.
Официант принес его коктейль, Лонг Айленд айс ти, налитый в высокий стакан с толстыми стенками, грохочущий льдом и украшенный ломтиком лимона, он выглядел надежно, солидно, как обещания банков и авиакомпаний - “Не подведем наших клиентов!” Джонатан торопливо перехватил его, собираясь поднести ко рту, чтобы поскорее опьянеть, но тут цвет напитка поразил его.
В приглушенном ресторанном освещении он казался неуловимым, не коричневым, не вишневым, не золотистым, все эти цвета и оттенки смешивались, теплее коньяка, прохладнее виски, темнее меди, с янтарными всполохами, глаза такого цвета были у одного человека…
Только у одного человека и были такие глаза.
А ещё – смех.
Особенный, занозой засевший в памяти, бесшабашный и безумный.
Он умел им делать разные вещи, этим смехом.
Например, резать.

Yes, I am alone, but then again I always was
As far back as I can tell, I think maybe it's because
Because you were never really real to begin with
I just made you up to hurt myself

I just made you up to hurt myself
Yeah, and I just made you up to hurt myself
I just made you up to hurt myself
Yeah, and I just made you up to hurt myself

And it worked
Yes it did!

Людей в комнатушку набилось много больше, чем была способна вместить в себя студенческая общага.
Воздуха не было, его вытеснил душный сигаретный и сладковатый марихуанный дым, и алкогольные пары, несущие дешевым пивом, выпитым в больших количествах, уже начавшим просачиваться наружу липким потом.
Музыка грохотала на полную катушку, какой-то тяжелый металл, который Джонатан не знал, он предпочитал звучание поспокойнее и больше всего любил старый рок-н-ролл.
Все его приятели с медицинского факультета разбрелись, кто куда, разбившись по парочкам или найдя тех, с кем можно пообщаться, а остальные были ему незнакомы.
В одном углу устроили пивной конкурс, в другом назревала драка, в третьем кто-то показывал новые танцевальные движения, в четвертом спорили о политике, в пятом о поэтах-символистах, в двадцать пятом орали друг на друга из-за просыпанной травы (“- Ёб твою мать, Фил, нихуя тебе доверить, блядь, нельзя! – Да пшёл ты нахуй, говнюк, это ваще, блядь, моя трава была!”), сотня углов была у этой комнаты, вечеринка гремела, как обычно бывает со студенческими сборищами – как будто наступает конец света, поэтому нужно успеть сразу всё.
“Завтра” тут не существовало, было лишь “здесь и сейчас”, и, кажется, это делало всех особенно радостными.
Джонатан, который никогда не мог проникнуться этим ощущением и терялся в больших компаниях, чувствовал себя настолько одиноким и отрезанным от общества, как будто сидел в стеклянном ящике.
На диване, где он расположился с банкой пива, которое мусолил уже полчаса, устроилось ещё человек десять, пихавших друг друга локтями и коленями.
Все эти люди целовались, обнимались и беззастенчиво трогали друг друга за всё, до чего только могли дотянуться.
Все, кроме Джонатана.
Он чувствовал себя гордым непонятным изгоем и последним идиотом одновременно.
Искушение встать и уйти сейчас отсюда и запереться с книжкой в спальне, которую он делил со своим приятелем Джеком, было велико. Удерживало лишь то, что Джек, первый красавчик на факультете, на котором висела сейчас гроздь девчонок, наверняка заметит это - взгляд у него всегда был острый - и снова начнет немилосердно дразнить “ботаником”, занудой и гиком, который до сих пор не потерял девственность и “опять ухитрился никого не склеить на вечеринке, где пьяные и обкуренные девицы сами на тебя вешаются. Серьёзно, чувак, как ты это делаешь? Не такой уж ты урод, чтобы до сих пор никого не трахнуть. Слушай, знаешь Сьюзи? Темненькая такая худышка. Хочешь, поговорю с ней насчет тебя? А то смотреть ведь больно”.
Впрочем, Джонатан и без того уже знал, что никого не “склеит”.
Девушек тут действительно было много, и некоторые из них, насколько он мог разглядеть за всем этим оглушительным макияжем, выглядели вполне симпатично, но ни одна из этих шумных, голосистых, громко хохочущих нетрезвых девиц его совершенно не привлекала.
Какая-то его часть голосом Джека иронично поинтересовалась, неужели тайком удовлетворять самого себя в душе привлекает его сильнее, но тут в поле зрения проявилась одна из девушек, согнувшаяся в приступе рвоты под всеобщий хохот, и он, с омерзением скривившись, ответил самому себе, что, как ни странно, но пока – да.
Он сделал так, как поступал обычно.
Сняв очки, засунул их в нагрудный карман своей джинсовой куртки, комната расплылась, лица окружающих размазались по дымному воздуху, и всё стало выглядеть намного лучше.
Неустойчивый, кубиками детского конструктора выстроенный мир, в котором можно начать что-то воображать…
Этот трюк он освоил давно, с самого детства.
Он срабатывал всегда, как по волшебству, даже звуки от него затихали, смягчались, словно начинал идти снег, приглушающий движение и шаги.
Теперь он очутился не в стеклянном ящике, а в мягком, обитом ватой спальном мешке и начал постепенно расслабляться.
Допить это пиво, затем влить в себя ещё парочку банок, и вечеринка уже начнет ему нравиться.
Возможно, он заговорит с кем-то, преодолевая свою обычную застенчивость, а, может быть, даже, если выпить ещё, то… Кажется, Сьюзи здесь тоже где-то была, а, точно, стоит и болтает с какой-то подружкой, лицо у неё неглупое, даже, наверное, красивое, и на нём на пару килограммов меньше косметики, чем на остальных девчонках, есть в её внешности что-то экзотическое, утонченное, и эта длинная шея, как у женщин с картин Модильяни…
Кто-то рухнул на него сверху.
Он придушенно охнул от неожиданности и чувствительного тычка в живот, но упавший тут же ловко перевернулся и юрким ужом втиснулся на диван между ним и сидевшим рядом парнем, присосавшимся к своей подружке с такой силой, будто вытягивал из неё жизненную энергию с довольными причмокиваниями.
Упавший оказался мужского пола и для начала нетрезво рассмеялся:
- Посадка прошла успешно!
Джонатан резко обернулся и сердито на него уставился.
- Эй! – воскликнул он запоздало. – Ты чуть меня не убил! Не хочешь извиниться?
Лицо было размыто, но нахальную интонацию Джонатан распознал хорошо.
- Неа, - последовал ответ, - не хочу. Жив ведь? Ну, вот и радуйся.
Джонатан фыркнул, вытащил очки, каким-то чудом не разбившиеся от столкновения, надел их, и нахальный парень обрел высвеченные прожектором очертания, выступил из-за занавеса, скроенного из разноцветных пятен-лоскутов.
Первое, что разглядел в нём Джонатан по-настоящему, были глаза – совсем без той пьяной мути, что была тут почти у всех на этой вечеринке. Они блестели ярко, как горящий коктейль, мигом ударяющий в голову.
Джонатан подумал: “Веселый огонь”.
Веселый.
Таким сжигают корабли.

There is no you, there is only me
There is no you, there is only me
There is no fucking you, there is only me
There is no fucking you, there is only me

Only
Only
Only
Only

Сидели они друг к другу так тесно, что, наверное, веке в девятнадцатом после таких посиделок им бы полагалось пожениться или сразиться на дуэли.
В руке у нахального весельчака был “косяк”, которым он с удовольствием затянулся.
- Спёр, пока эти придурки, - он ткнул пальцем в сторону парней, ссорившихся из-за травы, - срались между собой. Хочешь?
Джонатан покосился на протянутую руку.
- Нет, спасибо, - ответил он прохладно.
- Ты, типа, хороший мальчик? – издевательская интонация сочилась из этих слов.
- А ты, типа, мелкий воришка? – парировал Джонатан.
- Иногда, - ответил веселый наглец, пожимая плечами. – Что тут такого?
- Даже не знаю, с чего начать.
- Ну, почитай мне Библию тогда для начала, - вместе со словами в лицо Джонатана попал выдохнутый сладковатый дым. – Или законы Хаммурапи. Ты с юридического, что ли?
- Я из медицинской школы, - ответил Джонатан, демонстративно размахивая перед собой рукой, разгоняя дым, и поинтересовался. – А ты? На каком факультете готовят преступников?
- На Public Relations, - ухмыльнулся парень, - Есть ещё политологический, но я решил, что будет забавнее, когда все политики сами ко мне приползут.
- Планируешь мир покорить?
- А то! – ухмылка стала ещё шире. – Засуну его себе в карман, уж будь уверен.
- Сочувствую этому миру, - съязвил Джонатан.
- Какие проблемы? Ты же его вылечишь в случае чего. У тебя на лбу написано, что ты рожден для добрых дел.
- А ты для чего рожден?
- Добиваться успеха, шагая по трупам, конечно!
- Трепло ты, - обронил Джонатан неожиданно, но беззлобно.
Этот тип ему почти против воли нравился. Болтать с ним, во всяком случае, было легко и даже приятно.
- Спасибо за комплимент, - ответил тот всё с той же усмешкой, - в PR без хорошо подвешенного языка никуда. Но ты не переживай, что так мямлишь, тебе-то это без надобности. Ваш сухой бубнеж всё равно никто не должен понимать.
Он явно красовался, пытался бравировать тем, какой он “плохой”, и это было, с одной стороны глупо и как-то по-детски, а с другой шло ему, выглядело естественно, ловко сидело, как хорошо пошитый костюм. Он излучал павлинью самоуверенность броской расцветки, и Джонатан подумал, что это раздражает, даже слегка бесит, и что нужно придумать какой-нибудь остроумный ответ, но тот, как назло, не шел на ум, поэтому продолжал болтать наглец и преступник, и, несмотря на шум вокруг, Джонатану казалось, что он слышит лишь его, эту издевательскую интонацию и фонтанирующее высокомерие, а все прочие звуки превратились в фон.
- Хорошим мальчикам в PR-бизнесе делать нечего, у таких, как ты, кишка тонка, чтобы плавать среди акул. Им только и остается больным детишкам сопли утирать. Ты уже обзавелся носовыми платочками или вам их выдают на выпускной вместе с пинком под зад в большой мир?
Он ещё раз с видимым наслаждением затянулся, вдыхать дым у него получалось как-то удивительно вкусно на вид, а, проглотив дым, он приоткрывал рот, капризно надувая губы, и это выглядело – Джонатан поймал себя на том, что смотрит слишком пристально, - соблазнительно, маняще, чувственно, вот мерзкое слово, как будто из пошлого дамского романчика, какая гадость, какая глупость, что за черт, почему я продолжаю на него пялиться…
- Слушай, а ты, наверное, к больным детишкам в Африку поедешь, да? – насмешливая речь оборвалась, сменившись удивленным вопросом. – Чего ты так на меня таращишься?
- Ничего я не таращусь, - пробормотал Джонатан, опуская взгляд и молясь о том, чтобы не покраснеть, он отпил своего теплого, как моча, пива и постарался уронить понебрежнее, - Я не на тебя смотрел.
- Да ладно! – рассмеялся парень, смех у него был такой же яркий, как шальные разбойничьи глаза. – Ну, так чего, хочешь дунуть? Тут ещё на пару тяг осталось.
- Не хочу, - ответил Джонатан упрямо.
- Мамочка заругает?
- Да иди ты!
- Папочка побьет ремнем по попке? Тебя шлепали в детстве? Ты поэтому такой правильный?
- Отвали от меня, - процедил Джонатан, наконец, разозлившись, и попробовал подняться, но рука, такая же наглая, как и всё остальное в том человеке, рывком дернула обратно, очутилась у его рта, впихнула между губ “косяк”, и не попробовать, отказаться, увернуться было бы уже верхом идиотизма, он попытался проглотить дым и оглушительно закашлял, это потонуло в смехе, а потом утонул сам Джонатан, когда незнакомый и безымянный наглец втянул в себя почти истлевший джойнт и оказался вдруг совсем рядом, совсем близко, и ещё ближе, и ещё, и мир начал состоять из его глаз, а потом из его рта, из его губ, из его языка и совсем немножко – из сладковатого дыма.
Когда он чуть отстранился, а Джонатан остался висеть где-то между небом и землей, человек не исчез окончательно, а проник к нему в ухо своим голосом и смехом, выдыхая короткое слово, растянувшееся на невозможную бесконечность, Джонатан после пытался понять, как можно было его так произнести, оно ведь действительно такое короткое, действительно – просто выдох, запаянный в середине между согласными, но он заполз к нему в ухо, с мягкостью кошачьей породы протанцевал в мозг, а потом, как и положено этой породе, выпустил когти, вцепился и больше никогда не отпускал.
- Breathe…

When, the tiniest little dot caught my eye
And it turned out to be a scab
And I had this funny feeling
Like I just knew it's something bad

В коридоре, сумев всё-таки с трудом продышаться, Джонатан остановился на секунду, чтобы признаться самому себе, что он не просто быстро уходит или даже отступает, как разгромленное войско, а спасается бегством.
От прикосновения, травяного дыхания, слова, прошептанного ему на ухо, и последовавшего за этим смеха, похожего на накинутую сеть, его буквально парализовало.
Несколько секунд он просто тупо смотрел на этого незнакомого парня, распахнув глаза и хлопая ртом, как слабоумный, а потом вскочил с места и рванул к выходу.
Сердце колотилось не просто в ушах, а во всем теле, сейчас он тикал, как часы, весь, с ног до головы, нужно было бежать дальше, но он вспомнил кончик языка, дотронувшийся до его собственного, и его как будто ударило электрическим разрядом.
Он беззвучно застонал от нахлынувших ощущений, которых не испытывал раньше, они горячили, пьянили, возбуждали, вскипали внутри, пробуждая странные желания. Он тащил в себе целый табун учуявших пожар лошадей, стучавших копытами по стенкам черепа, и кровь приливала, совершенно определенно приливала не только ко щекам…
Избавиться от этого всего немедленно было необходимо.
Слава Богу, никто хотя бы не заметил их в такой толпе, а Джек к тому моменту уже успел исчезнуть со всеми своими поклонницами, иначе издевкам потом не было бы конца.
Хотя Джек и болтал периодически о том, что неважно, с кем целоваться и спать, с девочками или мальчиками, главное, чтобы всем было хорошо, Джонатан не был уверен, что тот говорит всерьёз. Все-таки шуточки на гомосексуальную тематику могли бы не сойти с рук даже такому плейбою, в одном колледже недавно так затравили одного паренька, что тот покончил с собой…
Он вдохнул и медленно выдохнул, начав для успокоения перечислять про себя все кости кисти руки, и зашагал дальше.
В коридоре тоже роились люди, но меньше, чем в комнате, из которой по-прежнему доносились голоса, музыка и смех, но здесь было достаточно тихо, чтобы услышать быстрые шаги за спиной.
Не оборачиваясь, он сразу догадался, кто за ним следует.
Не следует. Настигает. Как зверь добычу.
Нужно было плюнуть на всё и сматываться, добраться до спальни, залезть под одеяло, забыть, заснуть, никогда не вспоминать, ладьевидная, полулунная, трехгранная...
- Эй, ты, долговязый!
Наглый развязный голос самоуверенного придурка.
“Чего ему от меня надо?”
Часы тикали всё громче, грохотали в ушах, мчались куда-то на космической скорости, но время при этом почему-то замедлялось, растягивалось, какой абсурдный, лихорадочный, сюрреалистический сон, это рвутся нитки, держащие реальность...
- Эй, к тебе обращаюсь! Хорош пятками сверкать! Тут никто не играет в марафон. Или ты всегда играешь сам с собой?
Этот голос, этот проклятый смех…
“Как же он меня бесит! Оставь меня в покое!”
Такого не затравишь насмешками, он сам доведет, кого хочет, о, Господи, зачем я опять вспоминаю его язык у меня во рту…
- Да постой же ты!
Джонатан развернулся и попытался выглядеть грозно, подражая своим любимым супергероям из комиксов.
- Ну! В чем дело? Чего ты от меня хочешь?
На них никто не оборачивался, но веселый наглец на всякий случай огляделся по сторонам – привычка того, кто любит таскать, что плохо лежит,- и опять схватил Джонатана за запястье, вцепившись в него, как будто прирос, так дети тянут за собой тех, кто попался им на пути, в увлекшую их забаву.
- Пойдем!
Один завиток коридора, другой, слабое охряное освещение, от которого кожа кажется нездоровой, отголоски шума из спален, но вот и он стихает, поэтому единственный звук – то, что тикает внутри, часовая бомба…
Он не понимал, почему позволяет тащить себя куда-то, почему не сопротивляется, почему разрешает толкнуть к стене, пришпилить к ней коленом и обхватить за плечи руками так крепко, как будто они будут сейчас драться или танцевать.
Лицо перед ним закрыло всё – прошлое, настоящее, будущее, как волна цунами, растущая до небес и набрасывающаяся на тебя со всех сторон.
Лицо – это такая ловушка с выпуклым капризным капканом-ртом…
Джонатан стоял, почти растершись по стене, как брошенная на неё краска, и ощущал абсолютную покорность судьбе.
Он ждал, что же скажет ему сейчас этот рот, по которому хотелось провести пальцем или языком. На нижней, чуть выпяченной бесстыдно губе была легкая трещинка, похожая на крошечную улыбку.
Улыбка в улыбке – вот какой это рот, он съест меня, смеясь…
- Тебе понравилось, - это было утверждение, произнесенное без колебаний, безжалостное средневековое обвинение в колдовстве, брошенное ему со сладко-полынным выдохом.
Ответить не получилось – ни соврать, ни сказать правду.
Джонатан отстраненно подумал, что вообще-то ему немного страшно, а ещё такое чувство, как будто его сейчас наколют на копье, оставив истекать кровью.
Он поднял взгляд от прекрасного людоедского рта и наткнулся на возмутительно яркие глаза, которые его жгли.
- Понравилось, а ведь я даже не старался, - сказали глаза, им было весело, - Хочешь узнать, что будет, если постараюсь?
Джонатан не хотел этого и хотел больше всего на свете, он раздвоился, а потом почти исчез, когда безымянный наглый незнакомец с невыносимой ухмылкой поцеловал его. Ничего не осталось, только прикосновения, губы, язык, дыхание и такое возбуждение, что захотелось выпрыгнуть из своего тела, лишь бы это прекратилось, сбросить ящерицей кожу и убежать, пока не поздно.
Но было поздно.
Теперь за него взялись всерьёз.
Рука очутилась у него в джинсах, как будто так оно и должно быть, бесцеремонно забралась под резинку трусов и сжала, но не очень крепко, сдавила, но очень приятно, потом чуть сильнее, и возникло какое-то издевательское трение, существующее на грани физики, анатомии и беспощадности. Джонатан осознал, что вскрикнул, угодив криком в накрывший его рот, бывший частью человека, который, даже не представившись, начал распоряжаться его телом как своей собственностью.
От этого вскрика человек вдруг вздрогнул, отстранился и уставился на него со странным изумлением, словно на диковинного зверя, неожиданно выползшего ему навстречу из джунглей, хотя уже все считали, что эта порода вымерла. Он даже прекратил делать те невозможно приятные, обжигающе сладкие вещи своей рукой, а затем поцеловал его снова, накинувшись, как будто хотел укусить, вторгся в рот глубоко и жадно, и, если бы Джонатан мог сейчас соображать, то решил бы, что его хотят себе присвоить, заполучить, но ведь он уже сдался, сдался, не оказывая никакого сопротивления, смирился и принял, и каким-то образом это ощущение оказалось даже лучше того, что заставило его задрожать, сжаться и почти потерять сознание от захлестнувшего удовольствия.
- Мне тоже нравится, - услышал он сквозь пелену, сквозь которую начали немного проступать шорохи мира, - нравится, как ты реагируешь… Слушай, есть, чем вытереть?
Джонатан отрицательно покачал головой, длинная челка упала ему на глаза, и безымянный человек отвел волосы с его лица неожиданно мягким жестом, в этом было больше интимности, чем в ласках, и так сильно захотелось прижаться к его ладони, что пол накренился под ногами.
- Сними очки, - сказал человек тихо.
- Тогда я буду плохо тебя видеть, - ответил Джонатан, слыша, как дрожит собственный голос, его околдовали или взяли в плен, что-то в этом роде, наверное, и случилось…
- Хочу посмотреть, какие у тебя глаза. Тогда не успел разглядеть.
Джонатан послушался и посмотрел на него, стараясь показать глаза – гляди, какие хорошие.
- Ну, и какие?
Безымянный человек ненадолго задумался, а потом ответил, как будто читал стихи или выступал на собрании, где был главным спикером:
- Красивые.
Как зовут человека, Джонатан узнал уже намного позже, в его спальне, после того, как тот ему приказал:
- Встань на колени, обопрись руками и нагнись вперед.
Возбуждение снова застило сознание глухим туманом, но смущение, от которого всё пылало внутри так, что слышался треск пламени, раскалывало ощущения, разделяло и уменьшало их, поэтому Джонатан наскреб в себе немного здравомыслия, чтобы рассердиться, это нужно было показать хотя бы для того, чтобы не выглядеть совсем уж краснеющей девственницей-пастушкой, которую соблазняет хозяйский сын, нагрянувший из города:
- Что это ты раскомандовался?
- Потому что только я знаю, как это делается. Твоё дело слушаться.
- А если не буду?
- Тогда ты идиот, - уже знакомая ухмылочка плясала на губах и в глазах, притушить её немного, где-нибудь на сто ватт, и получится то, с чем он собирается преуспевать в своих Public Relations, очаровывая всех подряд без разбора. – Вылетишь отсюда со стояком и рванешь до ближайшего сортира, чтобы побыстрее себе оттдрочить. Оно тебе надо, когда есть я?
Уверенная рука опять ухватила за член, отправив разряды удовольствия по всему телу.
Белый флаг пойманной во время бегства армии взвился в воздух.
Не так уж эта кавалерия и торопилась сбежать, если вдуматься.
- Скажи хотя бы, как тебя зовут, - вздохнул Джонатан, принимая требуемую позу.
- Читай…
Гэри написал свое имя у него языком на спине, руки у него в тот момент были заняты, одной он удерживал Джонатана, чтобы тот стоял спокойно, и это делало происходящее похожим на медицинский осмотр, а смазанными чем-то скользким пальцами второй руки он растягивал вход в его тело, и это было, как порнографическое кино, или наоборот, это осмотр, а то – кино, и то и другое очень стыдно, Джонатан начал путаться, голова была легкой-легкой, всё остальное тяжелым.
Воспитанный в религиозной семье, он подумал только: “Я попаду за это в ад”. Едва соображая, представил себя лордом Себастьяном Флайтом, раздавленным католической виной, “Кто так молился: «Боже, сделай меня добродетельным, но не сегодня»? Не помните?” [1]
Он совершенно определенно переставал быть хорошим мальчиком, но вскоре ему стало всё равно.
Тогда, первый раз, всё перемешалось, удовольствие было болью или боль была удовольствием, не различить, розы и шипы, думал Джонатан, обвиваясь вокруг чужого тела и принимая его в себя, розы и шипы, про это нельзя было говорить, чтобы не подняли на смех, но он всё равно так думал, когда кончил, оставшись обессиленным и пустым, с иероглифами от ногтей на коже, саднившими потом некоторое время, но не так долго, как там, где было больнее и приятнее всего.
Он упал на кровать, перевернулся на спину, тяжело дыша, уперся взглядом в циферблат настольных часов и прищурился, чтобы разглядеть время. Его прошло так мало, а ведь казалось, что всё продолжалось целую вечность. Время относительно, он прожил столько лет, в мерном течении которых почти ничего не происходило, а потом всего за один вечер случилось всё самое лучшее и пугающее в его жизни.
Гэри повернулся на бок, подпер голову кулаком и уставился на него своими невозможными глазами, снятыми сквозь светофильтр.
- Я ведь первый? – спросил он утвердительно.
Джонатан слегка кивнул, волосы снова рассыпались, и Гэри опять убрал их с его лица тем самым летящим нежным жестом, похожим на поцелуй в сердце.
- Повезло тебе, - заявил он самодовольно, - мог бы ведь попасться, черт знает кто.
- Такой и попался, - сказал Джонатан, и они оба рассмеялись.
Сосед, живший в этой же спальне, начал стучать в дверь, требуя, чтобы Гэри его впустил.
- Минуту! – гаркнул тот. – Дай дамочке лифчик застегнуть!
- Вот спасибо! – возмутился Джонатан, в панике шаря среди своих сброшенных на пол неаккуратной кучей вещей. – И как я теперь отсюда выйду?
- Придется в окно прыгать, - ответил Гэри, натягивая джинсы на голое, всё ещё потное тело, в котором не было жира и мало мяса, зато был запрятан какой-то химический элемент, от которого за него всё время хотелось держаться. – Не ссы, тут всего второй этаж, я так сто раз делал.
- Да что ты говоришь, блин?! А я-то ни разу!
- Трусишь?
Опять нахальный, подзуживающий смех, и снова его, разомлевшего от секса, от всего этого невероятного волшебного вечера, хватают за руку и волокут за собой. Отчего он чувствует себя таким беспомощным, ведомым, но снова не сопротивляется?
Разгоряченное лицо обдувает прохладным ветром новорожденной весны, снег едва успел сползти с сырой земли, подоконник кажется краем мира, внизу – пропасть, но не пустота, сердце замирает, время стягивается в одной точке, и Гэри, воришка, преступник, самоуверенный придурок, веселый наглец – кажется, я влюбился в тебя - подмигивает ему:
- Вместе? На счет четыре. Раз, два…
“Почему четыре?” – хочет спросить Джонатан, но не успевает, его тянет в водоворот, вопли, смех, радость, которая больше тебя самого, ей не уместится в одном теле, если только поделить с другим...
Они прыгают, и он счастлив, он – живет, так не было никогда раньше, так не случалось больше потом, чтобы он один, крошечный человечек, был центром вселенной и мерой всех вещей.
В себя он пришел в машине “скорой помощи”, но почти сразу же опять отключился.
Неудачно спрыгнув, он сломал ногу, и рухнул на землю, воя от боли. В больницу он попал на месяц. Гэри пришел к нему на следующий вечер, зачем-то соврав администратору в приёмной, что навещает брата, и притащил с собой апельсин, огромный, ярко-рыжий, как карманное солнце.
Они съели это солнце на двоих, Джонатан ещё плавал в пост-наркотическом омуте, нога здорово болела и была закована в гипсовый каркас, из-за которого и всё остальное тело сделалось жестким и неповоротливым, зато можно было воображать, что на нём - рыцарские доспехи, хоть он и не был уверен, что можно предаваться таким детским фантазиям после того, как занялся, наконец, сексом, да ещё таким неожиданным, не с девчонкой, а с другим парнем.
Сейчас ему не очень в это верилось, но вместе с тем эта странность не изумляла и не повергала в шок.
Гэри сидел на его постели, хихикая и ёрзая от бьющей в нём энергии и той мелкой белой таблетки, которую он проглотил, для Джонатана он принес такую же, но тот в этот раз нашел в себе силы отказаться, всё-таки он был будущим врачом, чем ужасно гордился. Он слушал, как Гэри болтает, смотрел, как облизывает липкие от апельсинового сока пальцы, и понимал, что, если бы было нужно, то он бы прыгнул и сломал ногу ещё раз, только чтобы всё – болтовня, пальцы, солнечный свет на кончике языка – длилось бы подольше, лучше всего - всегда.
- А круто было, правда? – спросил Гэри.
- Ага, - сказал Джонатан, - круто.
Они были настоящими героями, им полагалась медаль и общественное признание.
Старикан, лежавший в палате на соседней кровати, покрылся плесенью и, недовольно похрапывая, заснул. Гэри наклонился к Джонатану и поцеловал апельсиновыми губами, как будто своровал прикосновение, а потом просунул руку под его одеяло. Может быть, если бы обстоятельства сложились иначе, они бы отправились к игральным автоматам или в кино, чтобы закрепить знакомство. Но так получилось, что выбор развлечений был ограничен.
- Ты что?! – ужаснулся Джонатан страшным шепотом. – Вдруг кто-то войдет? Или старик проснется?
- Ты такой беспомощный, хочу что-нибудь сделать с тобой…
Джонатан чуть было ни сказал: “Делай, что хочешь, только будь”.
Из-за анестезии ощущения были сглаженными, как галька, сточенная морем, но возбуждение и волнующая мысль о том, что всё это – опасно и не по правилам, пересилили. Гэри заглушил его вскрик поцелуем, прикусив ему губу так, что она немного распухла. Он вытер испачканную руку о тоскливую больничную простынь, бросил с ухмылкой “Увидимся” и ушел.
Никогда не говоря, когда появится снова, он приходил, принося вести из внешнего мира и что-нибудь ещё, у чего всегда был такой вид, будто он это откуда-то или у кого-то стащил: хот-дог, завернутый в мятую салфетку, нарядно блестящее огромное яблоко из тех, что украшают витрины, бутылку слишком дорогого вина, которое не по карману студенту, потрепанный журнал, зачитанный старый томик “Войны миров” Уэллса (“На заре 21-ого века никто и подумать бы не мог, что наш мир стал объектом наблюдения созданий, более развитых, чем человек, что в то время, как люди увлекались своими разнообразными делами, их исследовали и изучали подобно тому, как сам человек изучает под микроскопом ничтожных тварей, кишащих и плодящихся в капле воды”).
- Ты веришь в инопланетную жизнь? – спросил Джонатан.
- Ага, а ещё в Бога, Санта-Клауса и зубную фею, - ответил Гэри смертельно серьёзно. – Ты чего, совсем дурак?
- Сам ты дурак, - обиделся Джонатан. - Между прочим, в НАСА работают ксенобиологи.
- Они тебе сами про это сказали?
- Во вселенной существуют миллиарды планет. Неужели, ты считаешь, ни на одной из них не могла зародиться разумная жизнь?
- Ты такой прикольный, когда серьёзный, - сказал Гэри снисходительно. – Ну, и где тогда твоя разумная жизнь, если она есть?
Они разговаривали, и это было интересно, как смотреть увлекательный фильм, потому что они всегда спорили о чем-то. Улучив момент, целовались, и это было чудесно, как слушать обращенную к тебе музыку. Глотали таблетки, от которых взрывались в голове разноцветные фейерверки, и это было весело, как нырять в подводное царство и смотреть на то, как излучает бело-зеленый неоновый свет планктон, распушаются коралловые перья или улыбается лимонная акула – Джонатан видел такую однажды и долго махал ей рукой, передавая привет, но потом оказалось, что это была его собственная подвешенная нога.
В следующий раз Гэри принес толстый красный маркер и написал на гипсе слова Джима Моррисона: “Time works like acid”.
- Пожелание выздоровления, - сказал он со своей ухмылкой, чем шире она была, тем серьёзнее казались его глаза. - “Stained eyes
You see time fly
The face changes as the heart beats
and breathes”.
Джонатан подумал “Я люблю тебя” и застыл, как громом пораженный, с по-рыбьему раззявленным ртом.
- Это что, у тебя припадок? – спросил Гэри с исследовательским интересом. – Или ты решил попускать слюну, обалдев от того, как я охуенно читаю стихи?
Исчез он без предупреждения.
Джонатан узнал потом, что были какие-то проблемы – то ли с наркотиками, то ли с воровством, но его родителям удалось замять дело, и в колледже ограничились только отчислением.
Раздобыв всеми правдами и неправдами его телефон, Джонатан позвонил ему домой. Трубку взяла какая-то женщина, должно быть, его мать.
- Здравствуйте, - начал Джонатан, заикаясь, - я друг Гэри из колледжа и хотел бы…
Послышались звуки гудков – длинных, как жизнь в одиночестве, когда время постепенно разъедает тебя кислотой.
“We are not constant
We are an arrow in flight…”
Гэри как будто разрезал в нём что-то и позабыл зашить.
“Вместе?”
Так и не зажило.

I just couldn't leave it alone
I kept picking at that scab
It was a doorway trying to seal itself shut
But I climbed through

Иногда Джонатан воображал себе другую жизнь, в которой это он бросил Гэри и заставил страдать от разбитого сердца, которое приходится держать в себе, постоянно напарываясь на осколки, резать ими себя, когда никто не видит, и объяснять потом с профессиональной интонацией зеркалу: “Эндорфины”.
Алкоголь был, в общем-то, слабой заменой, он не давал остроты ощущений, а лишь притуплял, усыпляя чувства, стачивал острые края.
Лонг Айленд айс ти длился не так уж долго. Островок погружался в серый океан.
Пора было вставать и идти на улицу, не было особой разницы, куда идти.
Подняв руку, он погремел кубиками льда в стакане, подзывая официанта, тот приблизился, неся на подносе свое лицо, разделенное на две части: настоящую верхнюю, где были глаза, и искусственную нижнюю с растянутым ртом.
- Желаете что-нибудь ещё, сэр?
Джонатан внезапно понял, что не знает, что ответить, любой поступок казался бессмысленным и ничего не решающим, неважно, останется он здесь и продолжит пить дальше или уйдет и продолжит пить у себя дома.
Ему захотелось завыть.
- Только счет, - проглотив комок колючей проволоки в горле, попросил он.
Снег делал ночь почти белой, слепой.
В ней не было дороги.

Now I'm somewhere I am not supposed to be
And I can see things I know I really shouldn't see
And now I know why now, now I know why
Things aren't as pretty on the inside

Он оставлял чаевые, когда сидевший у него за спиной человек, поднимаясь, резко отодвинул стул с такой силой, что Джонатан шатнулся вперед и стукнулся о стол.
- Эй! – воскликнул он. – Поосторожнее!
- О, прошу прощения, как грубо с моей стороны! Надеюсь, что вы целы и не слишком пострадали?
“All the President is, is a glorified public relations man who spends his time flattering, kissing and kicking people to get them to do what they would do anyway”. [2]
- Кажется, ты всё-таки сделал карьеру в PR, - сказал Джонатан, вставая и поворачиваясь лицом к Гэри, - раньше ты посылал к черту не так замысловато.
Тот застыл, но совсем ненадолго, узнавание проступило в его чертах, вспыхнуло во взгляде сценами со старой кинопленки: шумная вечеринка, плавающая в дыму, поцелуй в пустом коридоре, нервничающий девственный мальчик перед ним на коленях, ныряние в ночь с подоконника, больница, апельсин, сухая гипсовая корка с красной росписью, убежавшее время…
Казалось, он собирается с мыслями, пытаясь не дать воли удивлению или другим чувствам.
- Эволюция, - произнес он значительно, как будто это был рекламный слоган, - невозможна без адаптации. А перспектива торчать внизу пищевой цепочки меня никогда не привлекала, - тут его оболочка дала трещину, - Черт, неужели это действительно ты?!
Шоковое состояние, наконец, добралось до мозга и сковало дыхание.
…Нет тут, в этой обернутой вокруг шеи петле твоего настоящего никакого человека родом из тех коротких оглушительно счастливых недель, не бывает так, временные линии не пересекаются, всё это очередная фантазия, эх, ты, до сих пор живешь мечтами, сбегаешь в воображение, слабак, ничтожество, кому ты нужен…
Белое пространство ресторана свернулось и покатилось куда-то снежным комом, метель, воющая злыми голосами, ударила в лицо, запорошила глаза колючими брызгами, голова закружилась, озноб облепил тело мокрой простыней.
Холодно, как же холодно.
Начали стучать зубы, и сердце, и часовая бомба.
Мир сейчас опять рухнет, это то, что Гэри делает, - разрушает его мирок, расковыривает скорлупку существования, соприкасаясь ненадолго, а потом пропадает.
Воротник сдавил шею.
Потом он почувствовал, как его подхватила сильная рука, дальше – прикосновение чего-то холодного и пару пощечин.
Не очень соображая, что делает, он вцепился в ладонь, приложился к ней горевшей щекой, как хотел когда-то, и прошептал заплетающимся языком:
- Не исчезай…

There is no you, there is only me
There is no you, there is only me

Дата добавления: 2015-11-14