Огонь, иди за мной 4 страница

He said,
"It’s been fine so far but after a while I want more than a soft style.
I want some slashes to go with those long eyelashes."
And so the bedroom became the black room
but a year later he wanted something more, something I wasn’t quite prepared for.

В полумраке всё приобретает новые диковинные очертания. То ли свет, выступающий из глубины пространства, норовит сыграть шутку со зрением, то ли темнота оживает спрятанными в невидимых тайниках контурами.
Джонатан прищурился, в какой-то момент ему показалось, что тень Гэри принадлежит кому-то другому, и что его рука замерла в чьем-то чужом непонятном жесте, как будто он поднимает её, сжимая какой-то предмет, словно готовится выстрелить или…
Он сморгнул несколько раз, и наваждение исчезло. Что-то много их стало последнее время, но мало ли что привидится в жарко натопленной темноте.
В полутьме, напоенной фоновой пустоголовой музыкой, запахами еды, духов и голосами, плыли свечные огоньки: все люди кажутся значительнее, интереснее и глубже в театре теней, когда их лица прорисованы светотенью. И влюблены они при свечах чуточку сильнее. Повсюду на столиках алые пятна – цветы, стеклянные подсвечники и разбросанные на скатертях маленькие сердечки. Под потолком летали красные воздушные шары. Ресторан, в который они приехали, истекал кровью, но ненастоящей и очень милой, одобренного социумом происхождения. Во время февральских древнеримских Лепуркалий обнаженные мужчины носились по городу и стегали бичами женщин, с охотой подставлявшихся под их удары. Кто бы мог подумать, что из такого ритуала столетия спустя вырастет праздник с открытками-“валентинками”, шампанским и коробками шоколадных конфет.
- Если я увижу тут салфетку, сложенную в виде лебедя, - сказал Гэри, - клянусь, я кого-нибудь убью.
- А если увидишь купидончика с луком и стрелами?
- Тогда устрою масштабную бойню.
- Представляешь, что напишут завтрашние газеты? – Джонатан перешел на мрачно трагический тон и понизил голос, напевая, - “I can never wash the guilt
Or get these bloodstains off my hands…” [12]
- Нет, газетчики способны только на самые убогие клише, они напишут: “Пока смерть не разлучила их” и, конечно, “Кровавый Валентин”, - Гэри раздосадовано отбросил корочки меню, - Ни черта не видно! Дурацкое место.
- Зато тут похоже на театр, вернее, на зрительный зал, темно, и все как будто ждут начала спектакля, - Джонатан оживился. – Не хочешь пойти со мной в театр?
- Театр мертв, - сказал Гэри равнодушно.
- Ничего подобного!
- Потрясающий аргумент. Всегда используй его в спорах.
- Как твоя голова, прошла?
- Ну, ты же не полз по улице на коленках, - улыбнулся Гэри ехидно и взглянул на своё новое кольцо. – Кажется, я начинаю к нему привыкать. Да, пожалуй, оно мне нравится.
- О, я так рад! – Джонатан легонько погладил его по руке, проведя по кольцу пальцем. – Мне кажется, ты как будто всегда его носил.
- Да, оно мне подходит, - обронил Гэри рассеянно, рассматривая знаки с тем самым выражением, будто пытается вспомнить их значение. – Оно выглядит… веселым.
- Веселым?
- Ну, да. Во всяком случае, в сравнении со всем остальным.
- С чем “остальным”? – удивился Джонатан.
- Проклятье, я не знаю, как объяснить! Просто иногда мне становится так скучно, что я подумываю, не стать ли премьер-министром, но потом представляю, сколько будет возни и плюю на всю затею. Этот мир…
Он осекся, замолчал, будто оступился на последней ступеньке лестницы, по которой так лихо бежал, за створками его глаз мысли перетекали друг в друга спиралями и звездными точками, но он не понимал их.
Понял Джонатан.
- Ясно, - сказал он, - Ты засунул мир в карман, как и хотел, и теперь разочарован тем, каким маленьким оказался этот шарик.
Гэри смотрел на него, как загипнотизированный, затем спросил:
- Откуда ты знаешь? Тебе ведь не должно быть знакомо такое чувство.
- Мне знакомо другое. Как будто я – очень сильно уменьшенная копия того, каким бы мог быть на самом деле. Но я не так давно это понял. Только тогда, когда мы снова с тобой встретились.
- Ты это начал понимать в своих, э, состояниях? – спросил Гэри с совершенно не свойственной ему неловкостью, будто речь зашла о чем-то столь личном и интимном, во что даже он не имеет права вмешиваться, спрашивать и знать.
- Ага, - Джонатан качнул головой, - в них многое происходит.
- Постоянно?
- Нет. Но это каждый раз что-то разное. Иногда – как другая жизнь.
- Что ты имеешь в виду?
Джонатан развел руками:
- Это нельзя объяснить, только пережить самому.
Гэри опустил взгляд и снова зачаровано уставился на своё кольцо. Препарированный часовой механизм, колесики, винтики, шестеренки…
Тут будто в лицо плеснули ледяной водой, такой ясный образ обрушился на сознание, или поднялся из глубин памяти, высовывая длинную шею и остроглазую голову из озера, как Лохнесское чудовище, и Джонатан выпалил:
- У тебя есть часы?! Старые карманные часы?
- Нет, и никогда таких не было, - ответил Гэри и решительно поднялся. – К черту ужин, поехали домой. Мне надо развеяться.
Вопрос о карманных часах его отчего-то ничуть не удивил.
Возможно, он был слишком захвачен своими размышлениями, или решил, что Джонатан хочет сделать ему ещё один необычный подарок.
Но, возможно, и у него была своя знавшая ответы тень, похожая на него, как две капли. И ростом тоже – выше неба.

He led me in and lit the room with a hundred candles and said "God never gives you more than you can handle."

В черной комнате с зеркальным потолком и приспособлениями, похожими на хищные тропические растения с листьями-крюками и лианами-веревками, раньше размещалась спальня жены Гэри.
Но, когда они расстались, она для него умерла, и он переделал помещение с мстительным удовольствием, как другие выбрасывают и рвут старые фотографии: избавился от всего, что находилось здесь прежде, наполнил игрушками диковинного вида, сделал стены и окна непроницаемыми. Ни один крик и стон не могли вырваться наружу, этой комнаты не существовало для внешнего мира, и мир не соприкасался с нею.
Некоторым людям нравится быть обездвиженными, кто-то предпочитает унижения, низводящие их на уровень бессловесной твари или механизма, кому-то достаточно жесткого секса на мягкой кровати, и далеко не каждому нужна боль.
Для пары из этого зеркального королевства боль была главным звеном в связующей их цепи, сильнейшие из ощущений приходили вместе с ней, и когда один кричал, а другой упивался его криками, они делили наслаждение поровну, как тот самый апельсин много лет назад, только пальцы, руки, губы слипались от других соков.
Гэри застегнул на шее Джонатана ошейник, не затягивая слишком сильно, протянул руку для поцелуя и разрешил ему самому выбрать орудие для порки.
- Я чувствую себя сегодня щедрым, - объявил он, сбрасывая пиджак.
Он не снял больше ничего из одежды, мало кому хватает самоуверенности наносить удары, будучи обнаженным. Лишь один из них оставался без покровов, это подчеркивало разницу между ними, обозначало неравенство положения. Никаких маскарадных костюмов им не требовалось, оба находили их крайне нелепыми и потешными, даже ошейник был лишь символом, выразительным восклицательным знаком в конце высеченного в камне предложения. Несмотря на выражение благодарности, Джонатану эта полоска кожи на шее не пришлась по душе, казалась избыточной и недостаточной одновременно. Он решил подумать над тем, чем можно было бы заменить ошейник, надевая его только иногда для тех игр, когда Мастер пожелает прицепить к нему поводок. Рассердившись на что-то однажды, Гэри пригрозил выгулять его в таком виде в месте сборища любителей таких же забав, но Джонатан не верил, что это состоится: вход в их личную вселенную был закрыт для всех. Он не знал, есть ли выход.
Он подполз к своему Мастеру на четвереньках, держа в зубах ротанговую трость, - крепкую, жесткую, почти не гнущуюся, оставляющую синяки и способную перебить при неправильном обращении кости. Пока они испробовали эту викторианскую вещицу всего один раз.
Следы от неё проходили долго.
- О, мы в настроении на что-то серьёзное? – усмехнулся Гэри, берясь за рукоять. – Смелый выбор. Не боишься, что я тебе позвоночник сломаю?
- С тобой я ничего не боюсь.
Тростник не шлепал, не гладил, не царапал и не змеился на коже веером тонких полос, как плеть, не щекотал и не дразнил.
Тростник – кусал.
- Ложись, - потянув за ошейник, Гэри опустил Джонатана лицом вниз на твердый матрас на полу и присел рядом. - Считай удары вслух. Собьешься, я прекращу.
Он никогда не дарил наслаждение просто так, во всем имелся подвох, любое воздействие означало испытание, как в старинных легендах о приключениях героев. Всё, чем они занимались, было прогулкой по лабиринту, в котором они шли друг другу навстречу, каждый из них был и Тесеем и Минотавром, и за поворотом могло ожидать, что угодно.
Сейчас Джонатан предвкушал теплые, растекающиеся от места ударов, волны, на которых вскоре закачается его тело, и бегущее вперед и вверх горячечное возбуждение, и слезы, проливающиеся всегда неожиданно и всегда в тот момент, когда ещё нет настоящей боли, но уже лопаются сдерживающие сердце ржавые обручи – один за другим.
Море прогреется до самой глубины.
Отпуская напряжение из мышц, сильная рука разминала его спину, проникнув между ног, массировала промежность, и от удовольствия хотелось урчать, выгибаясь на матрасе, ловя каждое прикосновение, ластясь, подставляя себя, тая в абсолютном, алчущем, животном подчинении.
Комната начала расплываться, темные стены, похожие на беззвездное небо, отдалялись, распахивая иное волшебное пространство. Сторонний мир отступил так далеко, будто его и вовсе не существовало. Быть может, так оно и было? Тот, кто первым увидел вселенную, созданную двоими лишь для себя, должен был знать это ощущение растворения в другом человеке, и наверняка тоже готов был отдаваться и служить, иначе не узнал бы этого чувства.
Движение мысли замедлялось, превращаясь из хаотичного потока в тонкий, хрустально прозрачный ручеёк, все внутренние голоса стихли - говорило только тело, оно думало кожей, питалось лаской и смотрело сквозь глаза того, кто придумывал сны, текущие по нейронным цепям.
Джонатан превратился в ловца жемчуга, готовящегося спуститься на самое дно, чтобы собрать рассыпанные там для него драгоценности.
Вдруг чудесные руки, вытащившие из его тела все занозы и осколки, отстранились. Забывшись, он издал возглас разочарования, и повернул ставшую непослушной от расслабления шею, чтобы взглянуть и понять – почему, за что его оставили?!
Но его Мастер был здесь и собирался заботиться о нём дальше.
- Готов? – спросил он, прицеливаясь кончиком трости.
- Всегда, - счастливый, Джонатан улыбнулся и закрыл глаза.
Он ждал первого удара – неизменно воздушного, пушинкой опускающегося на кожу, а получил поцелуй в губы – долгий, сладкий, расслабляющий до кончиков пальцев.
- Доверие, - прошептал Мастер, - лучшее, что ты можешь мне дать… Я передумал. Не нужно считать удары, - раздвинув Джонатану зубы, он всунул между ними палец своей свободной руки. – Если укусишь, я живого места на тебе не оставлю.
Джонатан, чувствуя каждую мышцу в своем теле и не чувствуя больше ничего из реальности, потерял его на шестидесятом ударе, не зная, как повести за собой туда, где они шли вдвоем по красному полю (так жарко в этих длинных шкафах- балахонах, пот стекает по спине, клянусь богами, когда-нибудь я буду носить нормальную удобную одежду), позади были заснеженные горы, будто усыпанные в этот солнечный день слепящими глаза рубинами, впереди – вечность.

Подпространство (часть 2)

I sat astride his chest, "It’s just a thrill," he said, as he relaxed on the dark, dark bed, "it’s just breath control."
He whispered "Hold me here" and I did and his head fell back. He whispered "Press harder" and I did and his eyes rolled back.
It’s just breath control.

Окончательно он пришел в себя лишь спустя несколько часов в спальне, слабо помня, как они добрались туда, как Гэри поил его горячим шоколадом, осторожно поднося чашку ко рту, как капли стекали по подбородку и падали на простыню тончайшего египетского хлопка цвета слоновой кости – всё должно быть самым лучшим, самым дорогим.
Я испортил дорогую простынь, думал Джонатан, но не мог себя за это обругать, ему было слишком хорошо.
Где-то, в подкорковом центре его мозга, ещё не до конца растворились видения ало-золотого города с высокими, пьющими темно-оранжевое небо, башнями. Они были так близко в этот раз…
Его ушибы уже были обработаны мазью, из-за которой нельзя было закутаться в одеяло, чтобы его не перепачкать. По полу пробежал какой-то сквозняк, или через оконные рамы просочился ветер с улицы, а, возможно, это была реакция организма, но ему вдруг стало холодно, да так сильно, что он задрожал и затрясся.
Гэри, сидевший рядом на постели, заметив его состояние, отложил книгу. Он успел раздеться, и от его обнаженного тела исходило тепло, как от нагретого на солнце пляжного песка в полдень.
- Иди ко мне, - сказал он, протягивая руки, и Джонатан зарылся в этот теплый песок, согреваясь и оттаивая.
Сейчас ему хотелось лишь одного, чтобы так продолжалось всегда.
- Тебе было хорошо? – низкий голос Гэри прошелестел над ухом. – Понравилось? Расскажи мне.
- Это было так прекрасно, что я даже описать не могу, - ответил Джонатан, уткнувшись в его шею, слыша бьющуюся на ней жилку, и воображая, что касается так своим дыханием его сердца. – Я люблю тебя, я так люблю тебя…
Но Гэри отстранился, и теперь к теплу примешалось что-то ещё, тягостная задумчивость или напряженность.
- Что? В чем дело? – спросил Джонатан огорченно. – Я что-то сделал не так или тебе не нравится это слышать?
- Нет, не в этом дело, - Гэри заговорил, растягивая слова, он действительно размышлял о чем-то. – Я наблюдал за тобой.
- Наблюдал? Когда? – Джонатан с неохотой отодвинулся и приподнялся, чтобы видеть его лицо.
Гэри смотрел на него, будто видел впервые, с глубоким, настойчивым, почти болезненным интересом.
- Я хочу понять, что ты чувствуешь, - произнес он значительно. – Объясни мне, на что это похоже. “Он поплыл. Прилив вернулся, и он поплыл”. Похоже на такое?
- Это какая-то цитата?
- “Мизери”, - Гэри кивнул в сторону своей книги. – Я сейчас её читаю. Человек испытывает адскую боль, принимает наркотики и уплывает. У тебя так же?
Джонатан растерялся.
- Да, наверное, - ответил он неуверенно, - иногда это можно так описать.
- Ты выглядишь таким, - Гэри запнулся и вздернул руки, словно пытаясь ухватить витающие где-то в воздухе слова, чтобы объяснить. – Это даже не счастье, а что-то… Словом, я никогда не видел никого, кто был бы настолько далеко и не здесь, как ты, когда я делаю это с тобой. Во время секса не так, - он добавил это чуть ли ни обиженным тоном, - совсем не так. Что ты такое получаешь, чего не чувствую я? Что это за ёбанная эйфория, которой у меня нет?!
Неожиданно Джонатану стало немного смешно, так по-детски капризно прозвучала эта жалоба.
- Ну, я могу это объяснить, - начал он, пытаясь не выдать улыбку. – Лучше мне надеть очки, чтобы серьёзнее выглядеть, но ладно, обойдемся. Так вот технически это происходит так…
- Похрен, как это происходит технически, - оборвал его Гэри резко, - тем более, я и сам догадываюсь, я не идиот.
- Я никогда и не говорил, что ты…
- Я хочу, чтобы ты сделал это для меня.
- Что? – Джонатан не поверил своим ушам. – Что?!
- Ты меня слышал, - Гэри выглядел совершенно серьёзным и решительно настроенным. – Нет, не порка, разумеется, и не связывание, всё это совершенно для меня не годится и, в конце концов, унизительно. И даже не мечтай о том, чтобы я выполнял твои команды!
- Мне бы это и в голову не пришло, - заверил его Джонатан. – Прости, но что ты тогда хочешь, чтобы я для тебя сделал?
Гэри взял его руки в свои ладони, оглядел их внимательно, как будто собирался читать судьбу по линиям жизни, сжал крепко, до боли стискивая длинные пальцы.
- Я не хочу, чтобы ты это для меня сделал. Я приказываю тебе это сделать.
Другие слова, другая интонация, но… Время отмоталось назад, открывая то же лицо, тот же взгляд, то же приглашение.
“- Вместе? На счет четыре. Раз, два…”
Джонатан понял, они стоят над пропастью вдвоем, и она улыбается им темнотой.
Гэри положил его руки на своё горло.

Just breath control.
I saw him go pale. I saw him seize up, I felt something creep up like a taste for this.
Like a reward. A kind of love, a kind of lustmord.

Люди обычно думают про единый центр удовольствия, но не всё так просто.
Я не могу сейчас сказать тебе об этом, мой рот занят, да и ты не пожелаешь слушать мою маленькую лекцию.
И, тем не менее, это так.
В головном мозгу расположены два центра оргазма.
Это просто то, что я знаю, я думаю об этом, поглаживая твой член и вылизывая языком грудь, чтобы ты немного расслабился, потому что, как бы ни была хороша маска, приклеенная к твоему лицу, она лжет. А твое тело – нет. И оно напряжено туго скрученной пружиной в страхе, пересиливающем возбуждение.
Корковый мозговой центр это то, благодаря чему возможен контроль. Не тот контроль, в который играем с тобой мы, этот ошейник затягивается иначе, поводок не касается кожи, и слова тут бессильны. Даже когда ты приказываешь мне не кончать или, напротив, разрешаешь это сделать, боюсь, что я слушаюсь на самом деле не совсем тебя.
Как и ты.
Если я буду стараться достаточно хорошо, твой член может запульсировать спермой уже сейчас, но ты хочешь другого, хочешь растянуть ощущение, чтобы оно медленно текло горячей карамелью, и это, мой друг, то, для чего тебе нужен корковый центр, - он стоит на страже твоих желаний.
Но твоё главное желание сейчас в том, чтобы обмануть стражника.
Мы говорим с тобой – не прямо сейчас, мой рот по-прежнему занят, губы обхватили твой сосок, язык трется об него, пока он отвердевает, - о мышлении и сознании. Да, всё верно, это именно корковый отдел, именно в нём расшифровывается поступившая информация, именно там анализируются все сложнейшие сигналы, синтезируются высшие нервные импульсы. Некоторые называют это – душой.
Ты хочешь завязать своёй душе глаза, я думаю об этом, усаживаясь на тебя сверху, сжимая твои бедра своими ногами. Мой покрасневший от притока крови член прижимается к твоему животу, и не исключено, что в этот раз я кончу раньше, чем ты мне позволишь. Тем более, ты не будешь способен говорить. Видишь ли, для этого тебе тоже нужен корковый центр, но все дело в том, мог бы объяснить я тебе, – теперь мой рот свободен, заняты только руки – что при удушении корковый центр оргазма отключается первым.
Твоё лицо начинает меняться, и я вспоминаю одну вещь, о которой никогда не рассказывал. Это очень старая и совершенно новая история, случившаяся однажды – не волнуйся, любовь моя, - вовсе не с нами. История о том, как Мастер сбросил Доктора с большой высоты, потому что – и это всё между нами, любовь моя, - у Мастера отвратительный, невыносимый, мстительный, в геометрической прогрессии портящийся характер, а ещё – как ни тяжело это признать, – Мастер сумасшедший. Абсолютно чокнутый. Я бы сказал: “ку-ку ”, но правильнее будет - “раз-два-три-четыре”.
Забавно, что твои пляшущие пальцы отбивают на изголовье кровати тот же ритм. Я любуюсь на кольцо, которое всегда было на безымянном пальце твоей правой руки, но меня отвлекает хрип, похожий на треск разрываемого шелка.
Ничего жалобного и трогательного в этом звуке нет. Он напоминает гневный ропот дикого коня, на которого пытаются накинуть сбрую и загнать в стойло. Должно быть, твоя гордыня сейчас кряхтит от натуги, прогибаясь всё ниже и ниже. Думаю, ты был прав: плети ты бы не вынес, она бы что-то надломила в тебе и свела с ума, по какой-то необъяснимой причине мне открываются сейчас твои болевые точки. Кстати, как насчет болевой точки вот тут? О, как ты дернулся сейчас подо мной. В тебе ещё достаточно сил, и, похоже, ты злишься.
Но ведь я делаю всё по твоему собственному приказу, следовательно, единственный, на кого тебе нужно злиться, это ты сам. И открою тебе секрет: именно это роднит тебя с тем, другим Мастером из тени, больше всего.
Хрип становится громче, а затем немного тише.
Кажется, ты начинаешь смиряться со своим нынешним положением, хотя и пытаешься вырваться. Это нормально, так и должно быть, просто инстинкт самосохранения, не о чем волноваться.
Усиливая давление – ты уже чувствуешь, как проснулись стиснутые моими пальцами сонные нервные сплетения? – я склоняюсь к тебе ниже, ловя разодранное в лоскуты дыхание.
Твой мозг взрывается болевыми импульсами. Укрепи себя, это только первая атака, но ты не знаешь этого, потому что всегда смотрел только по ту сторону зеркала.
Мне становится немного жаль тебя. Мастера, другого Мастера из тени, мне тоже иногда жалко.
Хрипеть ты больше не можешь, лишь из горла дробными порциями вылетает странноватый звук, словно где-то далеко хлопает дверь. В нашем с тобой городе на двоих, в нашей вселенной почти тихо. Правда, я слышу, как начинает кричать о кислороде твой мозг, биться в своей отчаянной истерике.
Ты так беспомощен сейчас, и я люблю тебя за это ещё больше, и жалею ещё сильнее.
Покажи мне, где болит, я поцелую, чтобы стало легче, так делают с маленькими детьми, но ведь любые люди – маленькие дети, поэтому их нужно целовать, чтобы стало легче.
Я целую тебя в соленую от пота пылающую щеку, так невинно, будто мы друзья, которыми были когда-то.
Ты выгибаешься дугой, пытаешься вырваться, забывая, что я исполняю твой собственный приказ, содрогаешься в конвульсиях и спазмах. Это непорядок, лежи смирно, любовь моя, и слушай.
Я расскажу тебе про Год, которого не было.
Разумеется, я понимаю, что ты не услышишь, я, знаешь ли, тоже не идиот вопреки тому, чтобы ты обо мне думаешь.
Просто я хочу, чтобы ты узнал кое-что о настоящей беспомощности, а ещё – о насилии, на которое не было согласия. Проклятье, твои глаза, расчерченные красной сеткой капилляров, гневно вопят о том, что согласие было всегда, окей, давай поспорим как-нибудь, но в другой раз, в настоящий момент я занят. Ты знаешь, как это бывает, когда яички так отяжелели, что если немедленно не выплеснешься, кажется, что умрешь.
Прости, сейчас моя хватка ненадолго ослабнет.
Я немного приподнимаюсь, привставая на коленях, и моя сперма проливается тебе на грудь, но сейчас ты, конечно, этого не замечаешь. Сейчас ты бы не заметил, даже если бы я начал тебя трахать, возможно, мне стоило бы воспользоваться твоей отвлеченностью, потому что – признаюсь тебе и в этом тоже – мне очень давно хочется это сделать, и не быть при этом ни нежным, ни чутким, ни внимательным. По правде говоря, я бы сделал это так, как будто твои желания не имеют никакого значения вообще, поставил бы тебя на четвереньки, как ты любишь делать со мной, отшлепал бы, пока кожа не приобрела густо-розовый налитой оттенок щек поруганной девственницы – если бы ты слышал, как звучат эти слова в моих мыслях, тебе бы и в голову не пришло, что в них есть хотя бы намек на пошлый романтизм – а потом использовал бы твоё тело так, что ты не смог бы сдержать стоны и вопли, даже очень стараясь. Насладившись этой симфонией, я заткнул бы тебе рот кулаком, и ты пожалел бы, если бы меня укусил, уверяю тебя в этом.
Почему-то я понял всё это только сейчас, когда ты страдаешь так открыто, когда твой безукоризненный фасад рухнул ко всем чертям. Эти обломки – прекрасны, и я жалею о том, что не кончил тебе на лицо.
Оно искорежено жуткой гримасой, и меня немного пугает то, как сильно мне нравится видеть тебя таким.
Вообще, думаю я, пока ты пытаешься вырваться, проваливаясь всё дальше в панический ужас, тебе здорово повезло, что я такой, как ты называешь меня, “хороший мальчик”.
Хороший Доктор.
Это было пятое тело, да, пятое, когда я стоял и смотрел в огонь.
Потом я вырос ещё, это было восьмое тело, да, восьмое, когда я смотрел в огонь снова, только он был намного больше. Он поднимался до небес и был небесами, я вижу это во снах до сих пор, поэтому редко сплю.
Хороший Доктор.
Давай, произнеси это сейчас, и я прекращу сдавливать твою шею.
Но ты не можешь. Ты сейчас так мало можешь, мой бедный глупый Мастер.
В этом опасность моря, “мой дорогой”.
Во время шторма нём очень легко утонуть, “мой дорогой”. Во время бури море само становится штормом, как огонь стал небом. Последнее ты увидел бы сам, если бы не струсил и не сбежал от Войны, “мой дорогой”.
Но ты не сбежишь сейчас.
Твои руки и ноги бессильно обмякли. Скажи мне, ты уже там? Уже чувствуешь то, что удается чувствовать мне? Испытываешь эту “ёбанную эйфорию”? Имей в виду, что по-настоящему она наступит только тогда, когда я тебя отпущу.
Если я тебя отпущу.
Я не пугаю тебя, лишь вспоминаю особенности галлифрейского языка, все эти неуловимые семантические тонкости, оттенки, построения и громоздкие конструкции, которые можно составить из миллиона символов, отображающих тысячелетние знания, и мудрость, и уникальные особенности величайшей цивилизации, корни которой зиждились на фундаменте самого Времени.
Цивилизация, язык которой был настолько сложен, что иногда, чтобы выжить и не затеряться в пыли веков, он был вынужден становиться до крайности простым:
если/когда.
Полагаю, у меня ещё есть минута, даже полторы. Не тревожься, я врач, поэтому знаю, когда надо остановиться. Я дам тебе возможность немного дольше побарахтаться в эндорфиновом раю, который – совершенно случайно, по совместительству – ещё и ад, и ты, в отличие от меня, совершенно к нему не привык, хотя считаешь себя сильным, а меня слабым.
Это забавно, правда ведь, забавно?
Я наклоняюсь к тебе так низко, что наши тела слипаются от пота, семени и твоего страха. И от нашего обоюдного удовольствия. Спасибо, что подарил мне это, спасибо, что дал возможность почувствовать, спасибо, Мастер, сейчас я сдавлю сильнее, но не бойся, не настолько сильно, я ведь не хочу остаться без тебя, не хочу ни за что тебе отплатить, не хочу быть брошенным в одиночестве, я не хочу ничего этого…
Не хочу разжимать рук.
Плохой Доктор.

It was a minute then three then five then ten, he wasn’t coming up again.
I held on for twelve.
I saw him seize and thrash and twist and when he was still,
I lifted away my wrists and looked at my hands and tried to understand.
"It’s just a thrill" I said as he relaxed on the dark, dark bed.
I sat aside his chest, "It’s just a thrill," he said, "just a thrill. It’s just breath control.
Control, control, it's just breath control, control, control.

Я знаю, тебе кажется, что ты умираешь, поэтому в глазах такое живое удивление: интересно, и каким же это образом я сейчас только что испытал оргазм, когда этот душащий меня сукин сын едва дотронулся до моего члена?
Но это более чем объяснимо. Это подкорковый центр сейчас, он обостряет все ощущения до предела и дальше.
Ты знаешь теперь, что такое “дальше”, границы впервые раздвинуты для тебя, и это божественно, не правда ли? Но у всего есть своя цена. Твой мозг создал собственный наркоз, и он силен, о, да, и тебе отныне будет кое-что известно о его силе.
Но и о том, что боль всё равно остается реальной.
Мне жаль, что ты не плачешь, я бы хотел увидеть твоё лицо мокрым от слез. Хотя нет, не стоит, тебе не пойдет. Лучше всего просто влажные глаза, они будут так хороши, горя бриллиантовым блеском, эти глаза видели рождение и смерть звезд, как и мои, и я люблю тебя за это так же сильно, как ненавижу за то, что ты столько раз меня мучил, и в Год, которого не было, и во время, которое есть, бросил меня тогда, бросал после этого потом, и так кайфовал, упиваясь своей властью, что тебя следовало бы за это убить, проклятый ублюдок. Неужели же я не заслужил хотя бы одну слезинку, мерцающую в уголке глаза? Это будет так мило…
Знаю-знаю, ты всегда называешь меня сентиментальным старым дураком, крошечный укольчик этого оскорбления почти неощутим среди остальных. Почти не чувствителен, если тебе кажется, что вокруг одно битое стекло и колотые зеркала, и, куда бы ты не повернулся, острые края вопьются в тебя, пронзая внутренности.
Я знаю одну маленькую эгоистичную дрянь, которой нравится разбивать сердца.
Да, кстати, я ещё не успел поблагодарить тебя за то, что ты всё-таки разрешил мне себя связать.
Так вот, я никогда не рассказывал тебе про регенерацию и одного Тайм Лорда, который от неё отказался, чтобы сделать другому Тайм Лорду по-настоящему больно?
Так больно, как даже ты не делаешь мне.
Хороший Мастер.
Плохой Мастер.
Ещё несколько мгновений этого удовольствия, всего несколько.
Мои губы накрывают твои, тебе не вырваться, никуда не деться, но разве это не то, чего ты сам хотел?
Теперь я, наконец, знаю, чего ты хотел всегда.
И я шепчу:
- Breathe…

He said,
"I know you’re looking for something that’s hard to find and I think I have what you have in mind."
And he led me to a glass case and looked deep into my face...

"It’s just control."

Двенадцать вдохов в минуту, двенадцать вдохов, о, Господи, как же я мог…
Когда “искусственное дыхание” было прервано сердитым требованием “отвалить”, Джонатан сам едва не свалился на кровать от облегчения.
Две чашки сладкого чая, негорячего, чтобы мягко омыть горло, несколько таблеток, смена постельного белья, подушки под голову, множество тревожных взглядов, мельтешение рук и внутренняя суета, от которой хотелось бегать по потолку, чертовы эндорфины, чертовы эндорфины, палка о двух концах…
- Успокойся, - просипел Гэри, тяжело дыша, - со мной всё в порядке.
- Тебя вырвало после того, как я тебя отпустил.
- И что? Ты меня душил! Разве потом не может быть такой реакции?
- Может быть, конечно, гипоксия вообще не очень-то полезна для организма, - да, блестящее наблюдение, доктор, браво, браво, – Ох, мне так жаль! Мне не следовало этого делать.
- А это не тебе было решать, - несмотря на своё плачевное состояние, Гэри сумел произнести эту фразу с обычной надменной властностью.
Рукой он автоматически тянулся к шее, разукрашенной синяками, его движения были заторможенными, как у роботов из старых научно-фантастических фильмов, глаза с обозначившимися под ними тенями казались огромными на мертвенно-белом лице.
Джонатан от огорчения был готов сам себе надавать пощечин.
- Хорош врач! Меня лицензии за это надо лишить. Нужно было хотя бы спросить, какое у тебя давление! Не повышенное?
- Нормальное у меня давление, - сказал Гэри утомленно. – Не дергайся.
- Как твоя голова?
- Раскалывается от трескотни!
- Послушай, даже если ты прикажешь или захочешь меня наказать, я отказываюсь снова тебя душить.
- Не прикажу. Это опасно.
Присев осторожно рядом с ним на краешек кровати, Джонатан виновато спросил:
- Я могу что-нибудь сделать для тебя?
- Да, заткнуться, - бросил Гэри раздраженно. – Мешаешь думать.
- О чем?
- Физически не способен помолчать? – рваный смешок вылетел вороньим карканьем. – По-прежнему плохой раб, негодный…
Ты себе не представляешь, насколько, подумал Джонатан и робко попросил позволения прилечь рядом. Гэри кивнул, блуждая в своих мыслях, он казался сейчас очень хрупким, хотелось закутать его в одеяло, гладить по взлохмаченным волосам и просить прощения, пока язык не отсохнет. Только что говорить: “Извини, что чуть не убил тебя”?
Сейчас Джонатан не понимал, что за безумие его обуяло, какие демоны рвались наружу, сколько их, оказывается, сидит у каждого по темным углам, прячась в грязном сыром подполе, куда не захаживает сознание. Было бы, над чем подумать, не будь это так страшно.
- Это хотя бы того стоило? – спросил он тихо.
Гэри прикрыл глаза, это могло означать согласие, но, может быть, он просто захотел подремать. Джонатан с тревогой прислушивался к его дыханию, но оно, по счастью, уже выровнялось, стало спокойным и легким, как выпущенная из силков птица.
Через минут пятнадцать Гэри заворочался на кровати и начал медленно подниматься.
- Куда ты? – переполошился Джонатан.
- Отлить.
- Проводить тебя?
- Не нужно, я хорошо себя чувствую.
- Но ты…
Мастер бросил на него тяжелый взгляд:
- Когда я требую молчания, ты должен молчать! – его голос сбился в хрип, и он натужно закашлял. - Похоже, я слишком мягок с тобой.
- Я просто волнуюсь за тебя.
- Нет причин, - обронил Гэри сухо.
Но всё же буря не разразилась, он был слишком измотан и погружен в новое для него состояние, втягивающее в себя, как мифическое чудовище, заглатывающее корабли.
Он остановился у зеркала, изучая ожерелье своих синяков.
- Теперь у нас обоих ошейники, - хмыкнул он. – Нет, так дело не пойдет. Нужно придумать что-нибудь, чтобы я тоже мог туда уходить…
Джонатан почувствовал лихорадочный ажиотаж и такое волнение, что вскочил с кровати.
- Ты видел что-то? Скажи мне, прошу тебя!
На лицо Гэри уже вернулись краски, он вдруг улыбнулся – тихой, мечтательной детской улыбкой, показав то, каким он мог бы быть всегда, но почему-то не стал.
- Что-то другое, не отсюда, - сказал он. – Только всё было смутным, как в тумане. Одни фрагменты, предчувствия… И я был от этого очень далеко. Нужно придумать что-то, чтобы мне видеть лучше.
- Я подумаю, - пообещал Джонатан. – Придумаю что-нибудь, чтобы мы отправились туда вдвоем.
- Да, - сказал Гэри, не слыша его. – Там два неба.
Они разбегутся и прыгнут ещё раз.
Вместе.

Дата добавления: 2015-11-14