Огонь, иди за мной 1 страница

Some say the world will end in fire,
Some say in ice.
From what I've tasted of desire
I hold with those who favor fire.
But if it had to perish twice,
I think I know enough of hate
To say that for destruction ice
Is also great
And would suffice.

Robert Frost “Fire and ice”

Все по-настоящему горячее вначале кажется очень холодным.
Свечи пахли, как восточные благовония, – слишком душные для любого пространства, не являющегося храмом.
На самом деле, в комнате на столе горела всего одна, Джонатан попросил её зажечь, сказав, что ему нравится аромат. Гэри, правда, пробурчал что-то о неподобающей “сопливой девчоночьей романтике”, но против одной возражать не стал.
Была и другая свеча.
Руки Джонатана были снова связаны – так он меньше дергался, когда горячий воск капал ему на кожу, но в этот раз он не был прицеплен к кровати, лишь держался пальцами за витое изголовье. Гэри просто стянул его запястья между собой, чтобы не возиться потом с узлами, когда нужно будет перевернуться.
Вначале он держал свечу так высоко, что капля успела почти остыть, попав Джонатану на спину, и тот вздрогнул рефлекторно от этой тени боли. Такие бытовые и слабенькие ощущения его совершенно не устраивали.
- Опусти ниже! – потребовал он нетерпеливо, и сразу же поплатился за это.
Гэри болезненно ухватил его за волосы поближе к скальпу и потянул на себя, выгибая назад шею.
- Не смей так разговаривать! – повысил он голос. – Помни своё место, а то я использую эту свечу так, что тебе не понравится, к вопросу о романтике. Проси прощения, живо!
- О, прости, прости, - выдавил Джонатан, выпустив воздух сквозь зубы. – Больше не буду, обещаю! Мастер, не сердись…
- Чертов манипулятор, знаешь ведь, что я люблю, когда ты так ко мне обращаешься, - хмыкнул Гэри и резко выпустил его волосы.
Джонатан спрятал улыбку, зарывшись лицом в подушку, чувствуя себя ребенком, хитростями добивающимся у родителей, чтобы они купили ему мороженого. Разумеется, он знал о том, что его любовник неравнодушен к такому обращению, они многое уже успели узнать друг о друге.
И опыт каждого из них оказался невероятно полезен в их не всегда безопасных занятиях. Например, Гэри знал, какой увлекательный эффект могут дать игры с горячим воском, какую вакханскую пляску эндорфинов разбудят они в крови, а Джонатан знал, что пострадавшие места следует обработать антисептиком, чтобы не было заражения, а потом наложить на них мазь от ожогов, и лучше всего держать необходимые лекарства под рукой. Собственная профессия вообще обретала для него новый смысл, он даже чувствовал, что вскоре сможет вернуться на работу.
Гэри, вероятнее всего, предполагал, что он уже это сделал, и это была тревожная мысль, мрачная туча на ясном горизонте. Гниль любой, даже самой незначительной, лжи подтачивает доверие.
Они пока не успели толком поговорить после возвращения Гэри из трехдневной поездки на континент. Едва очутившись наедине, накинулись друг на друга, даже не добравшись до спальни, как парочка подростков, обломков возрастного кораблекрушения, швыряемых из стороны в сторону гормональными штормами. Получился вполне обычный секс, короткий и бурный, как летний ливень. Гэри обошелся без приказов, и Джонатан понял, что не получает такого удовольствия, достигая оргазма без его позволения. Ему нравилось чувствовать себя зависимым, и на ум пришли беспокойные сравнения с выпущенными на волю преступниками, просидевшими в тюрьме так долго, что не знали, как поступить со своей новоявленной свободой.
Наверное, в этот момент он привязался к Гэри ещё сильнее, в этом-то и была настоящая опасность и подлинный риск, а не в том, как близко от его кожи горят свечи.
Они целовались, лежа на полу в огромной гостиной, этом неуютном музее футуристических чучел, теми медленными, неряшливыми, сбивающимися с пути поцелуями, как бывает обычно после секса, и впервые, касаясь его губ, Джонатан пытался утолить появившийся в нём страх, опасение в том, что он превращается в наркомана, живущего от дозы до дозы в ожидании нового “прихода” сгущенного, ослепляющего разум счастья.
Только ему не хотелось об этом думать.
Ему хотелось быть настолько живым, каким он мог быть только на острие боли, она вспарывала его изнутри, открывая врата чему-то новому, и её обломанный кончик навсегда застрял в нём, плавая по венам. Раньше, когда одиночество так терзало его, он мучил себя сам, теперь же его боль направляла рука, которую он целовал, все его чувства и ощущения стали такими отточенными, как у оборотня в полнолуние, запахи, краски и звуки воспринимались сильнее, яснее, отчетливее. Ему не нужно было больше снимать очки, чтобы выносить видение мира, потому что его мир больше не был уродлив.
Гэри, удерживая его за поясницу, снова наклонил свечу, но уже ниже, упавшая капля была горячее, за ней последовали ещё несколько, разметивших позвоночник, с каждым разом пламя становилось к коже всё ближе, дразня огненным прикосновением. Затем он остановился, выжидая первого эндорфинового всплеска, отставил свечу на металлическую подставку, и провел по спине Джонатана ногтем, слегка расцарапав.
- Сейчас тебе станет хорошо, - замурлыкал он, склоняясь к его шее и легонько её покусывая. – Что ты чувствуешь?
- Что я таю вместе с воском, - выдохнул Джонатан, – плавлюсь…
- А ещё?
- Я не нахожу слов…
Он почувствовал улыбку, а потом Гэри прикусил его шею сильнее, впиваясь зубами, как вампир, там, где билась жилка. Обычно он старался не оставлять заметных следов на участках кожи, где их не скрывала одежда, но иногда игра так захватывала его, что он не сдерживался, вот и этот укус будет заметен, если широко расстегнуть воротник рубашки, кто-то может увидеть, удивиться, задать вопрос…
Сейчас им обоим было всё равно.
Никакого другого мира, кроме их собственного, не существовало.
В их вселенной были свои правила.
Джонатан тихонько вскрикнул, почувствовав вонзившиеся в шею зубы, новый штрих боли лег на уже существующую картину, боль всегда красного цвета, но у него так много оттенков…
Какое же это было невероятное блаженство – купаться в потоке таких удивительных ощущений! Во время их сеансов обнажались всё нервы, раскалялась нейронная сеть, и разум начинал рисовать фантастические картины и образы, иногда казавшиеся такими реальными, что вымещали действительность.
Это нужно было попытаться выразить, объяснить и разделить, Джонатан всё искал слова, они поблескивали где-то звездными искрами на ночном небосклоне сознания. Когда воск снова обжег спину, в этот раз горячее, он застонал, извиваясь на постели.
Ещё одна капля, ещё и ещё, дивная обжигающая капель, превратившаяся в тонкую льющуюся струйку, и стон стал непрерывным, это музыка для его Мастера, с каким искусством он извлекает её, заставляя его тело петь…
В отдалении раздаётся довольный смех, светящийся сквозь сгущающуюся завесу транса:
- Страсть действительно обжигает. Тебе нравится?
Это трудно – плыть, плавиться и отвечать, с губ слетает только скомканный выдох:
- О, да…
- Хорошо. Как я люблю играть с тобой, - голос окутывает, пробирается на своих бархатистых лапках в норку затуманенного разума.
Язык слизывает пот с шеи, рот втягивает в себя кожу, зубы ставят метку на его тело, всё распадается на части, и язык, и рот, и зубы – отдельные живые существа, как маленькие небывалые животные, выросшие в саду земных наслаждений среди кораллов, и алое, и разбитого стекла, укрывавшего недолговечное счастье любовников, но ведь и недолгое счастье лучше, чем вовсе никакого.
- Мне нравится твой вкус, когда ты такой. Я оставил на шее след, почему-то я хочу тебя ещё сильнее, когда на тебе мои метки…
Как жаль, что он пройдет, нужен след, который не исчезнет, чтобы то, что снаружи, отражало то, что внутри, мой милосердный Мастер, я больше не чувствую боли, мне нужно ещё, не-об-хо-ди-мо…
Нужно попросить огонь:
- Пожалуйста, обожги меня!
Огонь откликнулся и коснулся кожи.
Джонатан не закричал, но дернулся так, что Гэри выронил на пол свечу и сердито прикрикнул на него:
- Лежать смирно! Замри и не шевелись, бестолочь, а то испортишь главное веселье.
Он взял вторую, сгоревшую почти до середины оплавившуюся свечу, и очертил пламенем треугольник между напряженными лопатками, затем провел полосу вдоль поясницы. Джонатан застонал, вцепившись пальцами с побелевшими костяшками в изголовье кровати.
Через несколько секунд эйфория охватила его, как погребальный костер, ему стало необходимо увидеть лицо Гэри, и он, позабыв про запрет двигаться, перевернулся на спину, не ощущая ожогов, потому что слова, наконец, нашлись, ожило золотое сияние, так и не сгинувшее в мутной пене дней, и он задохнулся в священном восторге, распахивая свою душу:
- Я люблю тебя!
В открывшейся ему реальности пламя сворачивалось на дне зрачков в два красно-рыжих солнца, и он потянулся к ним навстречу, чтобы шагнуть в свой мир, так давно его ждавший.
- Я разрешал тебе поворачиваться, дрянь?! – гневный оклик сбил его с пути, как пощечина, и тут же на него обрушилась настоящая. – Что ты себе позволяешь?!
Второй удар по лицу был настолько сильным, что навернулись невольные слезы. Ошарашенный и растерявшийся, Джонатан попытался увернуться, но Гэри схватил его за кончики волос, чтобы сделать больнее, и отвесил ему третью оплеуху.
- Долго ты будешь испытывать моё терпение?! – заорал он, трясясь от злости и так оттягивая волосы, что чуть не вырвал клок. – Или ты воображаешь, что это всё только для твоего удовольствия?! Так ты меня слушаешься?
Ухватив Джонатана за связанные руки, он рывком притянул его к краю кровати и, дернув ещё раз, сбросил на пол.
- О, Господи! – завопил тот, ударившись затылком. – Что ты делаешь?!
- Заткнись! – крикнул Гэри. – Ещё слово, и я выгоню тебя отсюда нахрен!
Его голос гремел яростными громовыми раскатами, и он казался настолько серьёзным в своей угрозе, что Джонатан не посмел прекословить, подавившись недоуменным вскриком, перед глазами кружились световые пятна, но это была не фантазия, а результат ударов, ушиба и шока. Ничего не соображая, он согнулся на полу, мелко дрожа.
Его Мастер, казалось, немного успокоился, но по-прежнему злился.
- Хорошего обращения ты, видно, не понимаешь, - процедил он ледяным тоном, склоняясь к распростертому у его ног телу. – В таком случае, будем по-плохому. Согни колени и раздвинь ноги, изобрази хорошую маленькую сучку.
В его руке догорала свеча, дрожащий огонёк, испуганно бьющийся в судороге.

I see the way that you're undressing me
The evil in your eyes
Had no idea that you'd ever be
Insane enough to take on me
A closet full of tools to hurt you
Even some that are meant to please you
You say "you know" but your innocence left
When you stared at me and bit your bottom pouty lip

Жжение пришло не сразу, вначале мозг всё переврал, придумав холод.
Когда жар до него добрался, Джонатан прикусил губу, чтобы не взвыть.
Гэри ушел, затушив свечу о внутреннюю поверхность его бедра, где кожа особенно чувствительна, впечатав напоследок горячий воск сильным шлепком ладони.
В этот раз он не хлопал дверью, она оставалась открытой, и сквозь застившую сознание воспаленную красную дымку Джонатан услышал истеричный звон бьющегося стекла. Наверное, откуда-то свалилась ваза или Гэри сам разбил её, вымещая внезапный гнев.
- Значит, вазе повезло ещё меньше, - пробормотал Джонатан, пошевелив челюстью, чтобы проверить, всё ли в порядке во рту после пощечин.
До этого случая Гэри ни разу не причинял ему таких сильных болезненных ощущений, никак не связанных с быстрым удовольствием, никогда не приходил в такое исступление, наказывая его, и не хлестал таким грубым обращением.
Это был жестокий поступок, но хуже всего была не боль, причиненная телу, а то, что этот приступ ярости был ответом на признание в любви.
До этого Джонатан, сколь ни поразительно, никогда не думал о своем любовнике как о садисте, несмотря на его поведение и замашки. Должно быть, есть понятия, которые не применяешь к тем, с кем связан самыми тесными узами. “Садист”, “сумасшедший”, “трус”, “негодяй” – такими словами легко бросаются, но никто на самом деле не думает так о своем брате, муже или отце. На них смотришь слишком близко, их образы затмевают внутреннее зрение, делают его нечетким, поэтому всегда видны лишь фрагменты мозаики, но не картина целиком.
“Садист” – определение личности в целом, подпись под картиной.
Холодное лицо с высокомерно вздернутым подбородком и горящим дьявольским огнем взглядом проступило на полотне, заключенном в пышную золоченую раму, и Джонатан почти услышал смех: “До тебя все-таки дошло? Поздравляю, мой дорогой идиот!”
Гэри, безусловно, нравилось делать другому больно, значит, он действительно был садистом, это проявилось, наконец, во всей красе, и психологический садизм уязвлял намного сильнее, оставляя раны, которые труднее всего залечить, незримые шрамы, невидимые кровотечения.
Договоренности об этом у них не было.
Но их встречи не были профессиональными сессиями, за которые платят деньги, чтобы получить всё согласно прейскуранту: “Желаете небольшую порочку или предпочитаете клизму? Наручники, кляп, анальную пробку? Всё к вашим услугам. Сегодня как раз свободна отличная чистая клетка, в ней можно посидеть и подумать о том, каким плохим мальчиком вы были, я не стану вас лишний раз беспокоить или, напротив, стану, если пожелаете. Словесные помои – за отдельную плату”.
Их странные, казавшиеся до этого почти налаженными и гармоничными отношения не регулировались писаными правилами, поэтому можно было ожидать любых самых неприятных сюрпризов, как и всегда, когда дело касается двоих людей – этих сложносочиненных созданий, существующих исключительно в пределах собственной головы, вращающихся в личных вселенных планет с не пересекающимися орбитами, их столкновения редки и слишком часто кончаются катастрофой.
Рано или поздно это должно было произойти, теперь нужно было решить, что делать дальше.
Размышлял он недолго – одна мысль о том, чтобы расстаться с Гэри, повергала в панический ужас утопающего. Он был готов сделать татуировку “Не прогоняй меня”, лишь бы этого не случилось.
Оставалось терпеть и ждать, гадая, какую египетскую казнь ему уготовят.
Случившееся выбросило его на новый неведомый берег, у воздуха тут был другой привкус, а боль ощущалась не наградой, а служила наказанием. Он не понимал, что ему надлежит сейчас чувствовать, и давил в себе естественный инстинкт возмущения и протеста, как виноград в бочках, надеясь, что тот перебродит в драгоценный напиток, и твердил про себя, что это стоит усилий, ведь, в конце концов, в любви никогда не бывает легко.
Он предпочитал не задумываться над тем, что его любовь отвергли. Возможно, она выходит за границы допустимого, или ещё слишком рано о ней говорить, или время было неподходящим…
Он опять провинился в чем-то, но его Мастер не жесток, всё это делается для его же блага, нужно лишь слушаться, подчиняться, вести себя хорошо…
Головой он ударился ощутимо, хотя сотрясения, по счастью, не заработал. Но обожженную кожу как будто жалили осы, застывшие капли воска усеивали спину, и целый восковой кусок от огарка затушенной свечи прилип к коже рядом с гениталиями. От пощечин и ушиба гудела и кружилась голова, какая-то серая муть в ней, рваные клочки мыслей... Эндорфинная легкость, так и не успевшая взвиться до самых высот, совершенно развеялась. Когда внезапно заканчивается волшебство этой феи-крестной, остается только пара стоптанных башмаков и тоскливая заброшенность ребенка, покинутого в одиночестве в темном доме.
Впрочем, они ещё не закончили на сегодня, хотя Джонатан вовсе не был уверен, что этим вечером его ожидает что-то, от чего можно получить удовольствие.
Гэри вернулся вскоре после того, как раздался звук разбившегося стекла.
Насупившись, он молча развязал Джонатану руки и метнул в него всё ещё горящий злостью взгляд.
- На пол, на четвереньки! - скомандовал он и сделал такой жест, будто призывал собаку, - Задницу выше. Выше, я сказал! Ползи за мной.
Это новое испытание нужно было вынести, либо отказаться от него и вновь очутиться в одиночестве.
Пропасть ухмыльнулась темнотой, её зев был проходом в ад, веревочный мост натянулся до предела, волос ангела, держащий все его грехи, всё его одержимое счастье.
Он мог отказаться в любой момент.

You throw yourself on the floor for me
Waiting for me to ride
Even tie yourself up to the chains
that the bitch before sucked, fucked, and used me
Climaxed at the thought of my skin wrapped against my skin
in repetition
still then you have no idea what you've jumped in to

Ползать на коленях неудобно и неприятно.
Единственное удовольствие, которое можно из этого выжать, - знать, что хорошо выполняешь приказ, и Мастер будет тобой доволен. Джонатан подцепил эту золотую нить из спутанного грязного клубка унижения и потянул за неё.
На полу валялось множество осколков, сверкающих в свете яркой люстры, как кусочки льда. Какое слово нужно сложить из них, чтобы стать самому себе господином?
“Я не хочу никакой власти, - подумал он впервые, - не хочу никаких ледяных игр разума”.
Он полз из холодной пустоты к своему огню, на его теле были ожоги, мысль о собственном унижении распускалась в сознании, и её аромат становился всё слаще.
Остановившись, он поднял голову, ожидая приказа.
- Приберись здесь, - сказал Гэри. – Собирай стекло руками. На кухне ты найдешь пакеты для мусора. Вставать с колен не можешь. Начинай!
Он уселся на диван, сложив руки на груди, и застыл, наблюдая, как каменный идол, равнодушно взирающий на устраиваемую в его честь церемонию.
Джонатан подбирал осколки кропотливо и аккуратно, чтобы не пропустить ни один из них. С мелкими ошметками было труднее всего, но он действовал осторожно, стараясь не порезать пальцы, чтобы не прервать работу. Он смотрел лишь на пол, но чувствовал на себе пристальный внимательный взгляд, и ему хотелось думать - “Он мною любуется, ему нравится то, что видит, он ценит меня, я для него так же важен…”
В нём появилось желание непременно заслужить похвалу, и он набросился на своё занятие с усиленным усердием. “Видишь, как я стараюсь?”
О, да, Гэри увидел, как он старается.
По всей видимости, это вызвало у него какие-то новые желания. Он поднялся и подошел к тому месту, где ползал сейчас Джонатан, и больно его шлёпнул, заставив вздрогнуть.
- В ванную, - приказал он отрывисто. – Там можешь подняться на ноги. Вымойся, как следует, но воск не счищай. Возвращайся назад в той же позе.
Какие-то вещи невозможно воспринимать, находясь полностью в том, что называется здравым рассудком. Чтобы воспринять немыслимое, приходится строить стену. И вот она поднялась, огородив внутреннее королевство, по тропам которого тебе нельзя ходить на двух ногах, иначе случится что-то плохое, поэтому ты ползешь, радуясь тому, что дорога, усыпанная ранящими гордость камнями, коротка, а сорняки с шипами, о которые тебе пришлось обдирать руки, уже почти все выдернуты, совсем скоро сад станет вновь прекрасен, и ты вернешься к своим беззаботным играм, если пока ещё не в силах принять то, что и ползти, и позволять себя ранить, и колоть руки – и есть твоя самая любимая игра, и ты так благодарен за участие, что не променял бы её ни на какую другую. “Это одна большая-пребольшая партия. Ой, как интересно! И как бы мне хотелось, чтобы меня приняли в эту игру! Я даже согласна быть Пешкой, только бы меня взяли…” [7]
Вернувшись, он продолжил работу, но Гэри в гостиной не было. Он ушел в одну из многочисленных комнат, наверное, ту, что считалась его рабочим кабинетом, оттуда доносился его голос и смех. Он разговаривал с кем-то по телефону, но не так, как будто пытался стереть человека в порошок, значит, это был не кто-то из его несчастных сотрудников, жертв его тяжелого характера и уверенности в том, что, если люди не трепещут при твоём появлении, то зря получают зарплату.
Джонатан плохо представлял себе сферу его деятельности, скорее всего, чтобы выжить и преуспеть в ней, необходимо быть именно таким - вечно держать руку у всех на горле, сожалея, что “у Рима не одна шея”. [8] Хотя Гэри, безусловно, просто нравилось, что его слушаются, чужие опущенные головы – самый устойчивый пьедестал для самомнения тиранов. Но иногда Джонатану казалось, что за попыткой обрести надо всем полный контроль скрывается страх, что стоит выпустить на миг что-то из рук, как разрушится всё, что это стремление – своего рода защита, вроде наряда супергероя, натягивая который невротичный затюканный подросток начинает чувствовать себя всемогущим.
Он прогнал мысль о том, что Гэри не покорил мир, а пытается обороняться от него.
Он давно смирился с тем, что живет в своей собственной непрочной скорлупе, но его Мастер не может быть таким, у него нет такой прерогативы.
Как иначе подчиняться его воле?
Вскоре пол был полностью чист, осколки собраны в пластиковый мешок, и Джонатан отнёс его к входной двери, держа в зубах, - только так он мог продолжать карабкаться, как ему было велено. В коридоре он заметил отражение в высоком зеркале и не узнал его.
Несколько мгновений он не понимал, что это за существо, стоящее на четвереньках, держит во рту черный пакет, каким образом здесь, в неброской реальности этой обычной квартиры, вдруг появился кадр, вырезанный из какого-то ужасного фильма, словно кто-то приклеил его к зеркалу – вот, полюбуйся! Хочешь ли ты быть таким? Что бы сказали о тебе твои пациенты? Что бы сказал о тебе кто угодно, жалкое ты создание?
В этот момент он испытал меру своего унижения сполна, выпил до дна тяжелую чашу с черным горьким напитком, настоянным на застарелой ненависти к себе и постоянном ощущении ущербности своего существования, в котором почти не было места радости.
Ему захотелось очутиться в какой-нибудь параллельной вселенной, где он мог бы быть совершенно иным, спокойным, уверенным, путешествующим повсюду не только в своих фантазиях, героем, искателем приключений, с легкостью переворачивающим небо и землю, смешивая их в коктейле для своего удовольствия. Вот ветер бьет ему в лицо, звезды путаются в волосах, их сверкающая пыль оседает на коже, он счастливо смеется, гордо и прямо глядя в глаза вселенной, и та улыбается ему в ответ, он – цельный, а не разваливающийся на части, распиленный страхом и одиночеством…
Человек в зеркале, стоящий на четвереньках, как животное, выронил из зубов грохнувшийся на пол пакет.
- Что я делаю? – прошептал он с ужасом. – Мне нужен не любовник-садист, а психотерапевт…
Гэри показался в коридоре.
- В чем дело? – поинтересовался он недовольно. – Что тебя задержало? Я ведь жду, - к этому он прибавил с недобрым смешком, - Какой чудесный вид открывается мне сзади, знаешь, выглядит очень заманчиво... Ты заслужил награду за свои старания. Поторопись, тебя ждет особое угощение.
Джонатан медлил, разрываясь между этим обещанием, данным низким соблазнительным тоном, и криком здравого смысла, колотящимся в дверь запертого желанием разума: “Очнись! Не делай этого! Ты ещё можешь всё изменить!”
Может, хочет, не хочет, не может, замерзшее море, треща от натуги, вздыбилось горбами льдин, они могут расколоться, поплыть по воде, тая под другим солнцем, можно отыскать, купить где-то иного света, не обжигающего до костей жара, быть может, это даже не любовь, он ведь был под кайфом, когда брякнул это, джанки-оборвыш, признающийся в своей страсти к игле, что за убожество…
Какая-то его часть постоянно стремилась из этого вырваться, ища спасения в соединении не с другим, а с самим собой, в обретении нормальности, ощущения той самой цельности, отблеск которой он уловил в мечтах.
- В чем дело? – повторил Гэри, и его голос прозвучал с внезапной мягкостью. – Ты уже устал? Больше не хочешь? Но тогда лучше прекратить всё прямо сейчас, потому что дальше… Дальше будет ещё труднее, и я не остановлюсь.
По-прежнему не осмеливаясь подняться на ноги, Джонатан повернул голову, глядя на него через плечо:
- Почему всё должно быть именно так? – спросил он, как ребенок спрашивает у взрослого, что такое смерть, и как один взрослый спрашивает у другого – чем они её заслужили.
Он плохо видел лицо Гэри без очков и отчаянно жалел потом об этом, потому что это стоило любых страданий – смотреть в его глаза, когда он не прячется ни в одной из своих теней:
- Потому что только так ты и я чувствуем себя живыми. Я ведь тоже был до этого трупом. Мы – такие, и никогда другими не будем, даже если очень стараться игнорировать то, чего мы на самом деле хотим. Я хочу тебя, когда ты стоишь на коленях, а ты хочешь меня, когда я заставляю тебя на них опускаться. Всё просто, всё сложно, всё это безумное извращение и единственная для нас нормальность. Я пробовал разные вещи, но помогает только это. Мы помогаем друг другу.
Оставаться дальше в таком положении было немыслимо, и Джонатан, поморщившись, поднялся, его ноги затекли, и он слегка оступился, сделав первый шаг.
Он направился вперед по коридору навстречу тому, кто был таким же уродом, фриком и ненормальным, как и он сам, остановился перед своим человеком-слоном, обезображенным желанием пить чужие страдания, коснулся его волос, носа, щеки, рта, возложил руки на изъеденную лепрой душу, исцеляя своей проказой, исцеляясь чужой болезнью. Никогда ему не встречался никто прекраснее.
- Мы, - сказал Джонатан негромко, пробуя слово, входя в него.
Это была чистая вода, никакая грязь её не марала.
Гэри обнял его, положил голову ему на грудь, будто ища утешения или отдыхая после долгого пути.
- Мы, - повторил он.
А потом они отправились играть в самих себя.

In the middle of the darkness, you're the only thing that I need
There's nothing else to help me through this labyrinth
Tonight, I won't distance myself from your intentions
You're the one that I need

Гэри принес нож – обычный столовый с затупленным лезвием, мягкий серебряный нож для масла и заботы.
- Ляг на живот, - сказал он без своей обычной властности, - сначала я счищу всё со спины.
Он аккуратно соскреб налипшие восковые капли, действуя осторожно и бережно, чтобы не поранить. Когда он снимал воск там, где затушил о кожу свечу, лицо его приобрело сосредоточенность ювелира, довершающего огранку драгоценного камня. Закончив, он нежно поцеловал место ожога, легонько прикоснувшись губами, поднял взгляд и улыбнулся Джонатану, расплавив его снова, но уже иначе.
Он обработал поврежденные места антисептиком и нанес мазь, чуть втирая её ласковыми пальцами.
- Вот так, - сказал он певуче, - теперь всё быстро заживет. Только не ложись пока на спину.
- А ноги так и держать разведенными? – усмехнулся Джонатан.
- Я могу сделать кое-то, чтобы тебе было проще оставаться в таком положении.
- И что же именно? Ты обещал мне что-то особенное…
Гэри потянулся к его уху, лизнул мочку и завиток, прогнав волну мурашек по всему телу, пощекотал теплым дыханием:
- Расслабься. И чувствуй.
Принять ощущение прикосновения вовсе не естественная вещь, недаром иные люди, словно живущие за невидимым электронным забором, не терпят вторжения в своё личное пространство и не склонны искать ласки.
Но есть другие.
Те, что вечно голодны по ней.
Вначале ребро ладони, затем смоченный слюной дразнящий палец, проникший между ягодиц, чуть скользнувший внутрь, легчайшее движение, и ещё, и ещё, будто дотрагиваются до крыльев бабочки, боясь стряхнуть с них пыльцу. И вдруг палец сменило долгое, медленное, влажное, вылизывающее касание, после него – самый кончик языка, вонзающийся мокрым жалом, ввинчивающийся в проход всё глубже.
Джон, не удержавшись, выкрикнул ругательство.
Это было не просто хорошо, это было почти невыносимо – Мастер, поклоняющийся его телу в такой ласке, больше приставшей рабу, можно кончить от одной этой мысли, можно служить одному этому возбуждению, можно отдать себя всего лишь бы испытать это снова, и – Господи, черт, все высшие силы, я буду очень хорошим, только, пожалуйста, подольше ещё вот так…
Он был расслаблен абсолютно, едва существовал, когда Гэри потянул его за бедра, нагибая перед собой. Смазка им в этот раз даже не потребовалась, хватило одной слюны, а для оргазма – единственного пожелания рваным выдохом: “Сейчас… со мной…” Это был не приказ, а предложение следовать, следовать за ним повсюду – разве не об этом Джонатан всегда и мечтал?
Всё только закончилось, как Мастер вернулся, и его лицо приобрело строгое выражение.
- Слишком много волос, - указующий перст бесцеремонно ткнул в область лобка, - избавься от них. Сбрей все к следующему разу.
- Хорошо, - Джонатан блаженно улыбался. – А хочешь сделать это сам?
Гэри подозрительно сощурился:
- Это из-за твоей лени?
- Это из-за твоих рук, - Джонатан поднес его кисть ко рту и оставил на ней жаркий поцелуй, - твоих рук, держащих там бритву…
Его сердце начало учащеннее биться, когда он лишь представил себе это.
Гэри погладил его по голове, произнес задумчиво:
- Ты входишь во вкус.
Джонатан согласно прикрыл глаза и поцеловал его руку ещё раз.
Ночь он провел на полу, куда его отправил Гэри, разрешив взять подушку с кровати и укрыться пледом.
Разместившись в ногах своего Мастера на прохладной жесткой поверхности, он лег на живот, подложив руки под голову, немного поворочался, пытаясь устроиться удобнее, понял, что удобнее не будет, и что он спит так в первый раз, столько всего впервые, что хоть заводи дневник и делай записи, чтобы ничего не забыть и читать когда-нибудь потом, смакуя вино воспоминаний, которые он творит своим телом, душой, головой, сердцем, пускай жжет, главное, что живой, и ничто, ни-что на свете не может быть важнее, внутри так темно, непроглядно, а потому жутко, бедные люди, ходящие в потемках, но ему-то повезло, добрая-добрая судьба, пославшая ему огонь…
Он спал крепко, недолго, без снов и на следующий день позвонил на работу, сказав, что хотел бы вернуться.

Дата добавления: 2015-11-14