School Reunion

If you want a lover,
I'll do anything you ask me to
And if you want another kind of love,
I'll wear a mask for you
If you want a partner, take my hand
Or if you want to strike me down in anger,
Here I stand
I'm your man

Топили в его квартире хорошо, но ему по-прежнему было холодно.
Гэри привез его домой. По дороге они не разговаривали.
В машине было тепло, и Джонатана разморило, веки отяжелели, он несколько раз путался в сетях дремы и опьянения, но заставлял себя открывать глаза, чтобы снова и снова убеждаться в том, что всё происходит на самом деле, что этот человек рядом с ним, сидящий за рулём и сосредоточенно смотрящий на дорогу, - не сон, не выдумка, не галлюцинация или пьяный бред окончательно спятившего неудачника.
Ему хотелось спросить “Ты настоящий?”, но он не решался, боялся выглядеть смешно и глупо, хватило и того, что он чуть не грохнулся в обморок в ресторане, как какая-нибудь чувствительная салонная барышня, которую нужно обмахивать веером и суетиться вокруг с нюхательными солями.
Собственная реакция его, впрочем, не слишком удивила.
За прошедшие годы он вспоминал этого человека постоянно, тот оставил след больше, чем просто в его жизни, а в нём самом, закодировался где-то на подкорке, и всё, что случилось тогда, давным-давно в юности - полынный привкус на губах, вторжение языка в рот, ощущения тела, безрассудный прыжок со второго этажа, болтовня и новые поцелуи, ласкающие уверенные руки, глаза, смех и горе, оставшееся от потери всего этого, как печать или клеймо внутри – было свежо для него и не потускнело ни на миг, ржавчина дней не тронула этого.
Другие назвали бы это обычной юношеской влюбленностью, воспоминания о которой так приятно лелеять в суете взрослой жизни, как листать альбом со старыми фотографиями или смотреть запись с выпускного вечера: “О, Боже, ну, и видок у меня тогда был!”
Когда Джонатан перебирал свои воспоминания о том, что было у них с Гэри, ему казалось, что он ворошит пальцами раскаленные угли. Но он так никогда и не перестал этого делать.
Память обжигала, но, лишь касаясь её, он возвращался к тому, что дало ему возможность чувствовать себя счастливым и более живым, чем любое другое событие за ушедшие годы, прошедшие для души спокойно и размеренно, как похоронная процессия.
Сейчас он даже не думал о возможности снова окунуться в то самоцветное счастье, но лишь потому, что не мог пока и мечтать на такое надеяться, мог только ехать в заснеженной ночи, тайком протягивать руку, пытаясь и не решаясь дотронуться до краешка пальто: “Это ты? Это действительно ты?”
Конечно же, Гэри изменился. Время сделало его черты резче, отчетливее, в уголках глаз появились заломы первых морщинок – это всё от его PR-улыбок, которые всегда означают не то, что тебе улыбаются, а то, что показывают зубы. Волосы были коротко острижены, а раньше слегка вились мягкими пушистыми локонами, движения стали плавными, из них исчезла нервная суетливость, свойственная подкармливаемой энергетиками молодости. Вместо мальчишеского бахвальства от него веяло уверенностью и спокойным осознанием собственного превосходства. Окажись такой человек хоть в джунглях Камбоджи, куда по прихоти судьбы его забросило без документов, обратных билетов и денег, через полчаса он будет сидеть в ближайшем кабаке и пить за чужой счет, потом обзаведется всем необходимым и отправится, куда ему надо, разбив кому-нибудь по пути нос или сердце. Дорогая одежда сидела на нём как влитая, а не существовала отдельно сама по себе будто стянутой с чужого плеча. Такие вещи родом не из бутиков готовой одежды, а с Savile Row, каждый дюйм мастерских которых горделиво напоминает о том, что когда-то тут шили для Наполеона III и Черчилля.
Джонатан задумался, была ли вся эта преуспевающая внешность лишь элегантным, отглаженным, отполированным и начищенным фасадом, за которым скрывается что-то ещё, но этот вопрос был пока слишком сложен, поэтому он просто откинулся на терпко пахнущую новой кожей спинку сиденья и позволил вести себя за собой – то, что Гэри всегда с ним и делал.
В этот раз они отправились на безопасную территорию – к Джонатану домой. Он не знал, рад ли этому, слишком одинокой и пустой казалась ему последнее время собственная квартира, но не напрашиваться же было в гости в первую встречу, даже не зная, будет ли вторая. Кроме того, дома у Гэри могла быть семья, Джонатан понятия не имел, как тот жил все эти годы, и не знал о его сексуальных предпочтениях, быть может, они распространялись и на женщин. Если вдуматься, он не знал об этом человеке практически ничего, кроме того, что тот ворвался однажды в его жизнь и остался в ней навсегда, бросив его зализывать раны и поскуливать в одиночестве. Гэри разбил тогда его старую, едва успевшую наметиться абрисами желаний и чувств форму, как мастер неудачное изделие, расплавил его и начал лепить заново, но не доделал работу до конца, и по свету отправился бродить ещё один подранок, их немало вокруг, это все те люди, которые неизменно твердят с одинаковыми улыбками “У меня всё в порядке”, а другие делают вид, что им верят, потому что так проще, чем копаться в том, что по-прежнему не зажило и некрасиво гноится.
Когда они очутились в квартире и разделись, Гэри спросил, где находится кухня, и тут же направился туда, а Джонатан, конечно, шел за ним следом, будто это он попал в чужой дом.
- Садись, - велел ему Гэри и быстро осмотрелся по сторонам.
Джонатан послушно уселся за стол, с удивлением наблюдая, как тот орудует на его кухне: наливает воду в старомодный, не электрический чайник с узким носиком, изогнутым шеей фламинго, ставит его на огонь, достаёт чашки, как разыскивает упаковку чайных пакетиков, тихонько насвистывая себе что-то под нос, как будто находится тут один. Вид у него был сосредоточенный, и Джонатан не представлял себе, что творится сейчас у него в голове, репетирует ли он завтрашнюю речь для какой-то важной презентации, придумывает ли подходящие реплики для встречи со старым любовником или вообще забыл о его присутствии.
Наконец, дымящиеся чашки были поставлены на стол, Гэри опустился напротив Джонатана и посмотрел на него инспектирующим взглядом преподавателя, изучающего перспективного, но ленивого ученика, и тот нервно сглотнул и едва не опустил глаза, надеясь, что сумеет не покраснеть. Он ждал первых слов или первого вопроса, собственное тело казалось ему жесткой конструкцией, облепленной гипсом уже целиком, сердце билось набатом, а время опять превратилось в черную точку на белом листе – вот что делал с ним этот человек.
- У тебя диабет? – прозвучал первый вопрос.
Джонатан растерянно моргнул и покашлял, прежде чем ответить:
- Нет. Почему ты об этом спрашиваешь?
- Ты так и не стал врачом? – Гэри проигнорировал его вопрос.
Удивление возросло:
- Нет. То есть я хочу сказать, что стал. Но я не понимаю…
- Тогда объясни мне как врач, что с тобой произошло в ресторане, - перебил его Гэри, по-прежнему пристально глядя ему в глаза.
Джонатан снова поправил очки, чтобы скрыть смущение, и опять прочистил горло.
- Я давно не ел, поэтому упал сахар в крови, плюс много выпил, в духоте закружилась голова. Кроме того, последнее время у меня, - он слегка запнулся, - неприятности на работе. Так что стрессы, нервотрепка, плохо сплю… Ну, как у всех, в общем.
- Понятно, - сказал Гэри тяжело и, наконец, опустил взгляд, чтобы придвинуть к себе чашку. – Положи три ложки сахара в свой чай и выпей его.
- Кажется, я из нас двоих доктор, - попробовал пошутить Джонатан.
Гэри снова посмотрел на него и улыбнулся, вернувшись назад на тринадцать лет:
- Нет, “хороший мальчик”. Сейчас доктор – это я, - он подвинул на столе сахарницу. – Делай, как тебе сказано. Врачебное предписание.
Джонатан улыбнулся ему в ответ и впервые по-настоящему посмотрел на него открыто:
- Нахальства в тебе не убавилось ни на гран.
- Только прибавилось. Власть развращает, как ты, возможно, слышал.
- Так чем ты занимаешься сейчас?
- Все вопросы потом, - отрезал Гэри. – Пей свой чай. Одного обморока на сегодня нам достаточно.
Его командный тон больше не казался наигранным, а поведение не было позой.
Джонатан пил чай, чувствуя, как отступает мелкая дрожь озноба, и как его наполняет тепло, возможное только тогда, когда кому-то есть до тебя дело.

If you want a boxer,
I will step into the ring for you
And if you want a doctor,
I'll examine every inch of you
If you want a driver, climb inside
Or if you want to take me for a ride,
You know you can
I'm your man

После того, как чай был выпит, Гэри велел ему сделать себе сэндвич.
- Ты сказал, что давно не ел. Совсем не следишь за собой, доктор?
Джонатан, потянувшийся к пакету с нарезанным хлебом, остановился.
- Почему ты… Почему ты так мил со мной? Мы не виделись сто лет, и то, что было, что случилось между нами… Это не могло для тебя значить…
Он замолчал, не в силах подобрать слов, и неуютно передернулся.
- Возможно, я испытываю некоторое чувство вины перед тобой, - Гэри пожал плечами, - и пытаюсь это компенсировать бытовой вежливостью. Я ведь исчез тогда без объяснений.
- Да, - сказал Джонатан, они смотрели в этот момент друг на друга. Глаза, которые он помнил так хорошо, не потеряли своего сияния, той сводящей с ума яркости, за которой хотелось следовать, бежать, не оглядываясь, отрываться от земли и бесстрашно лететь.
Язык отказывался ему повиноваться, да и что следовало говорить, как можно было объяснить это в коротком предложении или длинном, как было выразить всё то, что сделали с ним те несколько недель на излёте юности, как заставили измениться на всю жизнь, залезть в скорлупу, едва выглядывая наружу в страхе снова испытать разрушительное потрясение…
- Ты сломал меня, - сказал он и вычерпался этим до дна.
Сейчас Гэри поднимется, улыбнется своей профессиональной улыбкой, которой можно рекламировать лучших стоматологов, бросит ничего не значащую фразу и уйдет.
Когда это произойдет, ничего не останется, совсем ничего, как космический вакуум, где не может существовать никакой жизни, это случится прямо сейчас, поэтому лучше быть готовым, нужно отдавать себе отчет, нужно успокоиться и взять себя в руки, нужно считать про себя или перечислять кости, перечислять кости – это, наверное, то, что делает смерть.
Ладьевидная.
Полулунная.
Трехгранная.
И ещё нужно дышать.
Нужно дышать, чтобы жить.
Смерть не делает этого, смерть это вакуум, а я должен это делать, должен, чтобы жить.
Только я не могу.
Гэри протянул руку и сжал его пальцы.
(Трапецевидная.
Крючковидная.
Трехгранная.
Какая банальная, неинтересная, ничем не примечательная кисть. Даже не очень изящная.)
- Прости, - сказал он.
Джонатан Смайт был взрослым, умным, образованным человеком, умевшим принимать очень сложные решения, и работал с людьми, которых жрал рак, для чего требовались стальные нервы, железная воля и позвоночник из чуть более гибкого металла, потому что кланяться смерти ему приходилось постоянно. Он видел страшные вещи, которых не показывают в фильмах, уходил домой, а на следующий день возвращался в свой Гран-Гиньоль [3], где не было смешно, и, скручивая себя, улыбался там достаточно искренне для того, чтобы ему доверяли.
Он заплакал.

Ah, the moon's too bright
The chain's too tight
The beast won't go to sleep

Они переместились в гостиную, Джонатан забрался с ногами на диван, жуя сэндвич и запивая его новой чашкой сладкого чая.
Есть ему по-прежнему не хотелось, глотать еду сейчас требовало усилий, но он знал, что это ему нужно и полезно, поэтому откусывал, жевал и глотал, как будто выполнял ответственное задание.
Кроме того, Гэри твердо сказал, что надо поесть, и, может, для кого-то эта причина и не была бы существенной, но для Джонатана являлась веским основанием.
Ещё Гэри сказал ему, что всё будет хорошо.
Это обещание было, как веревочный мост, перекинутый над пропастью в последний момент перед катастрофой.
По нему сложно и долго карабкаться, его качает из стороны в сторону, как будто у этого переплетения веревок и досок своё личное головокружение, под ногами нет твердой основы, грубые узлы впиваются в ладони, и от любого взгляда вниз, в раструб между скалами, тебя швырнет прямиком в панический приступ.
Но это всё равно единственная вещь, которая отделяет тебя от пустоты.

Or I'd crawl to you baby
And I'd fall at your feet
And I'd howl at your beauty
Like a dog in heat
And I'd claw at your heart
And I'd tear at your sheet
I'd say please, please
I'm your man

Джонатан рассказал ему о себе всё, что пришло в голову, и ответил на все вопросы. Это могло быть похоже на допрос, но он думал лишь о том, что кому-то интересен, и чувствовал благодарность за одно только это.
Он позволил себе спросить:
- Ты не женат?
- Был женат, но развелся, детей нет, - ответил Гэри сдержанно, всем своим видом давая понять, что к дальнейшим разговорам на эту тему не стремится.
Затем он бросил взгляд на часы, стоимость которых, должно быть, равнялась годовому бюджету какого-нибудь африканского государства, и сообщил, что ему пора.
Веревочный мост дернулся.
- Да, конечно, - сказал Джонатан, поднимаясь, - уже поздно, а у тебя, наверное, завтра встреча с американским президентом или что-то в этом роде.
- Почти угадал, - ухмыльнулся Гэри, всё ещё оставаясь в кресле, и держа своим внимательным взглядом на привязи.
Его неподвижность останавливала, и Джонатан, опустив руки, застыл, словно зеркально его отражая, возможно, он даже дышать начал вместе с ним в такт, сердце отстукивало немую просьбу, и, Гэри, должно быть, услышав её, неожиданно произнес медленно и очень мягко:
- Спроси меня, если хочешь.
Будто ток побежал по спине, взбираясь по позвонкам, и превратился в вопрос:
- Мы увидимся ещё?
- Да, - кивнул Гэри с тенью улыбки, - но при одном условии. Ты больше не будешь пить и приведешь себя в порядок. Мне ни к чему развалина.
- Я и сам не хочу в неё превратиться, - Джонатан рассмеялся, почувствовав такую пьянящую радость и легкость, словно сбросил вериги и кандалы. – Я обещаю.
- Вот и славно, - Гэри, наконец, поднялся и решительно зашагал к выходу, удивительным образом он всегда шел куда-то первым.
Остановившись у двери, он чуть поманил рукой Джонатана к себе и, когда тот подошел, легонько провёл по его волосам.
- Жаль, что ты их остриг, - сказал он тихо, - мне нравилось, как было.
Отвечать со сдавленным изнутри горлом было трудно, и Джонатан едва смог произнести:
- Их можно отрастить снова.
- Посмотрим, - сказал Гэри и слегка прикусил губу, словно действительно задумался над тем, стоит ли это сделать.
Взгляд соскользнул на его рот, желание поцеловать его стало таким сильным, что почти невозможно было сопротивляться, какое мучительное ощущение, похожее на голод, и жажду, и на то, будто тебя подцепило крюком за грудь, за живот, за всё твое существо, и тянет вперед, это почти, как боль, запирающая тебя в собственном теле, только эта будто выплескивается наружу, создавая реакцию притяжения, требующую смешать дыхание, слиться в прикосновении…
- Я действительно перед тобой виноват, - сказал Гэри. Лучше бы он просто ударил по лицу вместо своего покаяния.
Радость развеялась предрассветным туманом, впереди была нескончаемая череда серых дней, отрезвляющая реальность, заявляющая о себе коротко и ясно, как повестка в суд.
“Глупо было рассчитывать на что-то ещё. Наверное, ему было просто забавно со мной трахаться. Он бы со смеху умер, поделись я с ним своими романтическими бреднями. Господи, да я сам от них со смеху умру. Каким же нужно быть идиотом…”
Джонатан стал взрослым, умным, образованным человеком, неплохо овладевшим искусством запирать душу на старом захламленном чердаке среди другого ненужного барахла, поэтому холодно произнес:
- Чувство вины плохая причина для того, чтобы начинать, э, неважно, что. Что-нибудь. Это попросту неразумно, мы лишь потратим время.
- Плохая причина, - согласился Гэри, - но дело не только в ней. Я тоже о тебе помнил. И жалел, что всё так быстро закончилось. Мне было хорошо с тобой.
Взрослый человек ушел на дно, на поверхность всплыл новый чемпион – студент-первокурсник, влюбившийся первый раз в своей жизни до состояния, в котором пишутся очень плохие стихи, сочиняются ужасные песни и делаются другие восхитительно прекрасные вещи.
- Правда? – просиял Джонатан.
- Правда! - Гэри рассмеялся тем самым смехом, состоящим из искр, поцелуев с незнакомцами и прыжков из окна. – Ты был таким… милым. Не думаю, что я когда-нибудь ещё встречал такого же, как ты. Я скучал по этому.
Они так и не поцеловались, но это было ничего, это было нестрашно, самое страшное вообще уже, наверное, кончилось, теперь можно было снова дышать, и, проваливаясь в сон, Джонатан сочинил худшие стихи в своей жизни, возможно, самые ужасные из когда-либо придуманных на свете, там было про кровь, любовь, шипы, розы, осколки и раны, про раны и осколки ему даже понравилось, образ был довольно сильный, а ритм получился выдержанный, его ему подсказал пульс, а потом Гэри разрезал апельсин, чтобы съесть на двоих, и подкинул ввысь, половинки зацепились, приклеились к небосводу, и стала самая привычная вещь на свете – два солнца.
Так, как оно всегда и должно было быть.

Море внутри

Am I
Am I still tough enough?
Feels like I’m wearing down, down, down, down, down
Is my visciousness
Losing ground, ground, ground, ground, ground?
Am I taking too much
Did I cross a line, line, line?
I need my role in this
Very clearly defined

I need your discipline
I need your help
I need your discipline
You know once I start I cannot help myself

Квартира Гэри была размером с аэродром. Люди в таких местах болтаются, как игральные кости, когда трясут стаканчик, и не знают, куда приткнуться, чтобы их было не слишком заметно и хозяева не попросили бы принести с кухни солонку, потому что пойдешь туда, а выйдешь где-нибудь в Восточной Европе.
Джонатан едва не потерялся, когда пытался разыскать ванную, впрочем, он и не возражал побродить здесь, с интересом изучая этот дом, так точно отражавший своего владельца.
Как в случае со внешностью Гэри поверхность была безупречной: всё вокруг прохладно поблескивало стеклом и металлом, много белого и столько же черного, параллельные прямые, острые углы, идеальные пропорции и рентгеновское освещение. Мебель обтекаемых форм напоминала капсулы для космических полетов. Любой, даже очень притязательный, робот почувствовал бы себя тут, в этой компьютерной проекции дома, вполне комфортно.
Чистота, которой отличалось это место, могла поддерживаться только с помощью усилий прислуги – вокруг ни пылинки, ни соринки, ни единого пятнышка на мебели или окнах, квартира находилось достаточно высоко, чтобы из них распахивалась панорама вечернего города, похожего на мерцающую микросхему в разноцветных кристаллах.
На стенах – абстрактная живопись, полосы и круги, запутанные клубки вьющихся линий и хаотичные мазки сочных красок. Джонатан не понимал такого искусства, оно казалось ему мертвым, он предпочитал смотреть на лица людей или пейзажи, а не на математические выкладки в художественном виде.
Этот дом мог бы с легкостью позировать для каталогов интерьеров в стиле хай-тек, словно никто здесь и не живет, и это место – лишь декорация для периодически разыгрываемых интермедий.
- У тебя здесь, э, уютно, - вежливо сказал он, вернувшись в гостиную, где Гэри, сидя на черном кожаном диване, проглядывал свой BlackBerry.
- Разве? – спросил тот, бегло осмотревшись вокруг. – Не замечал. Люси забрала с собой половину барахла, когда мы разошлись. Раньше тут было больше мебели и прочей хрени, так что теперь, пожалуй, стало получше. У неё было хобби – тратить мои деньги на всё подряд.
Это был первый раз, когда он упомянул имя бывшей жены и что-то, связанное с ней. Джонатан догадался, что расстались они плохо, но не решился задавать вопросы.
Он осторожно присел рядом, чувствуя себя до крайности неловко, как будто очутился тут без приглашения. Гэри, пробормотав неразборчивое ругательство в адрес какого-то “бестолкового осла”, отложил, наконец, свой смартфон и указал на бутылку красного вина, стоящую на низком хромированном столике рядом с двумя высокими черными бокалами матового стекла.
- Налей себе и мне.
- Ты же запретил мне пить, - улыбнулся Джонатан.
- Ты ужинал?
- Перекусил немного до того, как ты позвонил.
- Тогда тебе можно выпить один бокал, - сказал Гэри, - может, позже ещё один, я пока не решил.
- Ты собираешься решать это за меня? – спросил Джонатан, почувствовав легкую нервозность.
Гэри посмотрел на него своим внимательным тяжелым взглядом, пробирающим до самых внутренностей.
- А разве это не то, чего ты хочешь? – произнес он так медленно и отчетливо, что вопрос проступил в воздухе и остался в нём.
На него нужно было отвечать, но нервозность сменилась подступающей паникой, в центре которой билось осознание того, что они больше не мальчишки, и, если это и игра, то уже совсем иная, намного более серьёзная, и на неё необходимо дать свое согласие, либо подняться и прямо сейчас уйти отсюда насовсем, иначе не будет, иначе просто не может быть, этот человек перед ним будет играть только так, ничто другое его просто не интересует…
- Я жду, - напомнил Гэри о себе, и Джонатан заметил, что он слегка барабанит пальцами по подлокотнику от нетерпения или отсчитывая какой-то звучавший у него в голове ритм.
- Это то, чего я хочу, - ответил он, подписывая негласное соглашение.
- Хорошо, - сказал Гэри спокойно, - тогда налей нам выпить.
Руки Джонатана немного тряслись, когда он разливал вино, несколько капель брызнули на почти пугающе чистую поверхность, но Гэри, казалось, этого не заметил.
- Ну, за встречу! – провозгласил он, поднимая свой бокал, тонкий хрустальный звон соприкоснувшихся поверхностей прозвучал в этом большом тихом пространстве оглушительно громко, как колокольное пение.
Вино само казалось черным в этих темных бокалах и пощипывало язык остротой спелых ягод, томившихся в дубовых бочках. Джонатан не мог ни о чем думать, поэтому просто читал надпись на этикетке снова и снова, “Chambertin-Clos de Bèze… Chambertin-Clos de Bèze… Chambertin-Clos de Bèze”, читал, пока не очутился на бургундском винограднике среди тронутых осенним увяданием листьев, где вдали, проступая в туманной дымке, маячили очертания старинного каменного здания, заброшенной винодельни, которую показывают туристам, вокруг раскинулись пологие холмы, застеленные покрывалом ещё зеленой травы, воздух пах так ароматно, так легко было им дышать…
Он вздрогнул, почувствовав легшую ему на шею руку и услышав дыхание так близко рядом с собой. Медленно, будто лунатик, поставил свой бокал на стол и окунулся, нырнул во взгляд, не желая возвращаться.
- Breathe, - прошептал Гэри, соединяя настоящее и прошлое, серебристая паутинка, мерцающая дождевыми каплями, протянулась между ними.
Его губы были винными на вкус, совершенно другими, абсолютно прежними.

And now it's starting up
Feels like I'm losing touch
Nothing matters to me
Nothing matters as much

I see you left a mark
Up and down my skin
I don't know where I end
And where you begin

В спальне, в которую они попали, не отрываясь друг от друга, Гэри неожиданно отстранился, и произнес размеренно и четко, хотя зрачки у него расширились и щеки раскраснелись от желания:
- Разденься. Я хочу увидеть тебя, каким ты стал
Джонатану говорить было намного труднее, поэтому он еле выдавил, чуть ли не заикаясь:
- А сам? Сам ты не будешь?
- Разденься, - повторил Гэри спокойно, присаживаясь на огромную кровать. – Очки можешь оставить, чтобы видеть меня. Всё по-честному.
Снимать одежду под его взглядом и дрожа от возбуждения, было сложно, и ладони Джонатана взмокли, пока он путался в пуговицах рубашки. Только начав её стаскивать, он сообразил, что именно Гэри может разглядеть, когда увидит его без одежды.
- Ты не собираешься погасить свет? – спросил он, стараясь, чтобы голос звучал небрежно.
- Нет, не собираюсь, - последовал ответ. – Как я тогда тебя рассмотрю? Ты чего-то стесняешься?
- Нет, - солгал Джонатан, это было сверхъестественно глупо, ведь то, что его беспокоит, что пугает так сильно, проступит сейчас, окажется обнаженным, и сам он очутится перед этим пристальным взглядом, как на хирургическом столе.
Он застыл, чувствуя себя пойманным в силки зверем, и ему захотелось сбежать. Его эрекция опала, и в голову полезли самые безобразные мысли: что бы сказали его родители, узнай они...
- Разденься, - повторил Гэри в третий раз, и было ясно, что это последний. – Если ты хочешь меня, то поступишь так, как я тебе говорю. Если нет, то волен уйти, никто тебя тут не держит. Но будет жаль.
Жаль, да.
И одиноко, как в гробу.
Джонатан снял с себя все свои вещи, раскидав их, как попало, повернулся к Гэри и посмотрел на него с вызовом.
- Любуйся! – бросил он почти с ненавистью.
Если бы не очевидность и постыдность для него ситуации, он мог бы с легкостью представить их вдвоем противниками, начавшими бой, укол выпада – оборона, клинок плашмя, чтобы закрыться, не подпустить к себе, защитить уязвимые места, а затем выждать и ударить самому.
Нахмурившись, Гэри рассматривал следы на его теле – старые перламутровые шрамы и бурые свидетельства недавней резьбы по живому материалу, корки, ссадины, пятна ожогов, соцветья уродливых желто-фиолетовых синяков…
Карта боли, наглядный путеводитель.
- Это то, о чем я думаю? – спросил он, как уронил оземь камень.
Джонатан не ответил.
Сейчас ему было наплевать на то, что Гэри думает, и он впервые пожалел, что они снова встретились.
- Давно ты этим занимаешься? – оторвав взгляд от его тела, Гэри поднял на него глаза.
Когда он смотрел в лицо, отвечать было легче.
- Начал, когда ты бросил меня. Потом остановился. Потом опять и пытался вылечиться. Недавно, когда, - он сглотнул, - когда стало совсем плохо, разбил зеркало кулаком и с тех пор понеслось…
Джонатан замолчал. Выворачивать себя на изнанку он больше не мог, говорить об этом больше не мог, стоять тут, демонстрируя, как в магазинной витрине, свои стигматы, больше не мог.
Находиться здесь дальше не хотел.
Он склонился к своим сброшенным на кресло – конечно же, черное кожаное, только заклепок не хватает - в беспорядке вещам, намереваясь одеться, и уйти, как Гэри щедро ему и предложил, а тот пусть поищет себе кого-нибудь ещё, кому охота скидывать перед другим шкуру и танцевать на углях, что он себе воображает, как был высокомерным придурком, так и остался, строит тут из себя, да пошел он куда подальше, надменное дерьмо…
- Отвали от меня! – зашипел он, почувствовав крепкие объятия. – Чего тебе надо?! Пусти меня, твою мать!
- Нет, не пущу!
- Понравилось то, что видел?! Понравилось?! Всё ещё хочешь трахнуть меня, ублюдок, как тогда?! Выебать и свалить ко всем чертям?!
- Ш-ш-ш, тихо, тихо, - шептал Гэри ласково, не разжимая рук и усиливая захват. – Всё хорошо, я здесь, не исчезну больше, я обещаю, Джон, успокойся…
Всё повторялось, но по-другому, тогда казалось, что они могут подраться, но не подрались, что могут начать танцевать, и они начали, Джонатан танцевал потом ещё, но один, совсем один так долго, так долго, ты мне нужен, так нужен, я, наверное, не могу без тебя, я влюбился тогда, ты понимаешь это, что я влюбился тогда, я влюбляюсь сейчас в тебя снова, а, может быть, так никогда и не переставал…
Он стоял перед зеркалом таким, каким был, с распахнутым нутром, и это было страшно, но другой человек стоял с ним рядом.
- Ты больше никогда не будешь так с собой делать. Больше никогда, Джон, ты слышишь меня? Ты обещаешь мне это?
И когда тот ответил “Да” и “Больше никогда”, они занялись любовью.

I need your discipline
I need your help
I need your discipline
You know once I start I cannot help myself

I. Can. Not. Stop. Myself.
Once I start I cannot stop myself
And you.

Люстра на потолке похожа на панель фантастического звездолета, рвануть бы вперед и вверх, хватать кометы за хвосты и путаться у Плеяд в васильковых волосах…
Никаких тяжких мыслей в голове не было, он лежал на розовых облаках, и пот остывал на его коже, неглубоко расцарапанной в некоторых местах, но на эти отметины было приятно смотреть, против такой абстрактной живописи он не возражал.
- Лучше, чем было тогда? – спросил Гэри чуть сиплым голосом, поворачиваясь к нему и подпирая голову кулаком, как в их первый раз.
Даже тон его голоса, кажется, не изменился, какое чудесное дежавю, как путешествие во времени…
- Да, ты немного усовершенствовал технику, - поддразнил его Джонатан и потянулся, чтобы поцеловать, эти легчайшие нежные поцелуи после секса были особенно восхитительны. – Знаешь, такое странное хорошее ощущение – вспоминать, как это было, и одновременно чувствовать, как сейчас. Не сравнивать, а как будто одно накладывается на другое, как кадры пленки, и в результате получается что-то новое и совсем особенное. Понимаешь, о чем я?
Гэри кивнул, соглашаясь. На его лице был легкий румянец, обточенные временем черты смягчились, словно вышли из фокуса, он был очень похож сейчас на себя прежнего, совсем молодого, лишь взгляд оставался острым, ни наслаждение, ни кульминация не стерли этого из глаз.
“Он как будто всё время настороже”, - подумал Джонатан, но размышлять ему ни о чем не хотелось, хотелось только валяться на этой бескрайней кровати, нежиться в тепле и заснуть рядом, впервые провести ночь вместе, а потом проснуться и увидеть утром знакомое лицо, прикоснуться, провести пальцами по губам, шее и груди, поцеловать ещё и ещё, всего с ног до головы, оставить везде следы своих поцелуев, вылизать эту не потерявшую шелковистой гладкости кожу, взять в рот его член, ласкать, пока он не застонет так же громко, как стонал совсем недавно, заниматься сексом и не вылезать из постели, пока они не станут старыми и не будут довольствоваться только разговорами и добродушным ворчанием до того самого дня, как…
- Окей, - сказал Гэри, - мне завтра очень рано вставать, поэтому сейчас тебе придется уйти.
Джонатан не смог сдержать обиженного и недоуменного взгляда.
“Хотя, конечно, у него-то ведь нет таких мыслей и желаний. Может, это вообще всё, чего он хочет, встречаться иногда, когда ему удобно, для быстрых перепихов, а потом возвращаться к своей жизни”.
- У меня есть время принять душ или я тебя этим слишком сильно задержу? – поинтересовался он холодно.
- У тебя есть для этого время, - ответил Гэри, как ни в чем не бывало, - и у нас тоже есть время, поэтому нет необходимости торопить события.
- Но происходить всё будет по твоему расписанию?
- Да, именно так,- произнес Гэри веско. - Но ты должен всё время помнить, что тебя никто ни к чему не принуждает. Если тебя что-то не устраивает, ты можешь прекратить всё в любой момент.
- Я не хочу прекращать, - вырвалось у Джонатана раньше, чем он себя остановил, так горячо, искренне и по-мальчишески, что он сам себе не поверил, весь его жизненный опыт будто отменялся рядом с этим человеком, возможно, это и означало – начать жизнь заново, разрешать себе чувствовать всё в полную силу без ограничений, в которые люди ежедневно загоняют себя, как в тюрьму, потому что слишком боятся оступиться и испытать боль, от того и существуют вечными тенями, призраками самих себя, страшась “разрубить топором замерзшее море внутри нас”. [4]
- Я тоже не хочу прекращать, - сказал Гэри, привлекая его к себе, - тем более, всё только начинается.
Его поцелуи были такими сильными и жаркими, что Джонатан решил, что это начало новой прелюдии, но Гэри остановился и с видимой неохотой подтолкнул его к краю кровати:
- Иди в душ. В этот раз не заблудишься по дороге?
Джонатан показал ему язык и отправился в ванную.
Сполоснувшись и высушив волосы, он вернулся в спальню, обмотавшись полотенцем.
Гэри вновь общался со своим смартфоном и выглядел ужасно занятым и деловитым, и,
когда Джонатан заканчивал одеваться, крайне резко и, не стесняясь в выражениях, отчитывал кого-то из своих подчиненных.
- Тебя, наверное, все в офисе до смерти боятся, - сказал Джонатан.
- Уж я надеюсь. Я прикладываю к этому столько усилий, что с их стороны было бы чистой наглостью не писать при моём появлении в штаны.
- Практикуешь массовые расстрелы?
- Только в особых случаях, когда кто-то сильно облажается, - усмехнулся Гэри и вдруг, посерьёзнев, спохватился. – Послушай, а что с твоей работой? Ты говорил, что у тебя какие-то проблемы. Что случилось?
- Мне бы не хотелось сейчас об этом говорить, - замялся Джонатан. – Да у тебя нет времени, сам сказал, что утром должен рано вставать.
- Ах, да, - на секунду Гэри замешкался и отвернулся, разыскивая халат, - тогда обсудим в другой раз.
- Ну, может быть, - сказал Джонатан неохотно. – Я не знаю пока, хочу ли это с кем-то обсуждать.
- Понятно, - сказал Гэри, вставая с постели и одеваясь. – Ты способен решить свои проблемы самостоятельно, не так ли?
Джонатан растерялся, не зная, что ответить. Сказать “да” означало солгать, а признаться в том, что его тяготит, ознаменовало бы новую степень открытости, к которой он пока не был готов.
Гэри продолжил уже на ходу, направляясь прочь из спальни в соседнюю комнату, ведущую в коридор, и не обернулся, чтобы взглянуть, следуют ли за ним:
- Ты разбираешься в своих делах сам, и тебе не нужно чужое руководство и посторонняя опека, ограничивающие твою свободу. Ты не собираешься доверять мне свои секреты, не собираешься доверять мне вовсе. Тебе достаточно приходить сюда, получать то, что ты хочешь, порцию готового, сервированного на тарелочке удовольствия, и не давать ничего взамен.
- Ничего взамен? – вскинулся Джонатан. – Но я думал, что вообще-то…
Гарри обернулся, останавливая его жестом, и произнес очень спокойно:
- Когда я говорю, меня не перебивают. Особенно, когда хотят сказать какую-нибудь глупость, например, “Ты ведь тоже получил удовольствие”. Да, получил и не скрываю этого, это был отличный секс, даже лучше, чем раньше, потому что с тех пор и ты и я научились новым трюкам. Но дело в том, Джон, что сегодня вечером ты получил от меня нечто, значительно более важное и лучшее, чем секс. А что получил от тебя я? – он скрестил руки на груди и произнес презрительно, - Если ты сейчас скажешь, что мы не на рынке, и это не торговля, убирайся отсюда и никогда не возвращайся. Но я буду очень разочарован, потому что решил, что понял тебя и твои желания, а если ты отступишь и подожмешь хвост, то я не думаю, что ты заслуживаешь моего понимания.
Мост, переброшенный над пропастью, исчез. Джонатан запаниковал так сильно, что не сразу понял – это была уже другая пропасть, другие скалы, бурые каменные монолиты, изрезанные морщинами расщелин, с остроконечными заснеженными верхушками, похожими на обломанные зубы, с застывшими ледниками, всегда падающими вниз и никогда не достигающими дна, тифозное небо, помраченное туманом, грузно валилось на плечи, внизу – стальная толща воды, придушенной льдом, море, жизнь в котором замерла, но не прекратилась, не погибла и требует того, чтобы её пробудили…
- Прости меня, - сказал он, - я не должен был так говорить. Просто это тяжелая для меня тема, а я не привык такое ни с кем обсуждать. Тем более что всем обычно плевать, никому ни до кого нет дела. Ты знаешь, моя начальница…
Гэри остановил его, приложив палец к его губам:
- Тихо, не нужно больше ничего говорить. Я вижу, что ты раскаиваешься. Ты ведь раскаиваешься?
Джонатан торопливо кивнул, и Гэри, лучезарно улыбаясь, нежно провел по его щеке, прикрывая глаза, словно наслаждался прикосновением к коже.
Потом он занес руку и ударил.
Пощечина была такой сильной, что зазвенело в ушах, и коридор перевернулся вверх тормашками, тяжело брякнувшись затем обратно. Свет раздробился на фрагменты и расплескался пятнами, ещё одна абстрактная живопись, как много её сегодня…
Джонатан схватился за вспыхнувшую щеку и, ошарашено моргая, в изумлении уставился на Гэри.
- Это за то, что ты оскорбил меня, когда я пытался тебе помочь, - сказал тот. – Больше такого не должно повториться. Никогда.
И тогда море впервые раскололось.
Mare Internum, скованное страхом и осторожностью, из-за которых дни рассыпаются трухой, как источенный “жучками” сгнивший деревянный дом.
Джонатан поднёс ударившую его руку к своему горевшему лицу и поцеловал ладонь.
- Спасибо, - прошептал он одними губами.

Дата добавления: 2015-11-14