Огонь, иди за мной 2 страница

Inflict the worst of pleasures
To make it all feel better
Won’t try to tame intentions
It ain’t no use
Inflict the worst of pleasures
To make it all feel better
I’ve been abused and used
Don’t you think I’ll Damage You

True romance

There's a scar in my chest
that will guide you through... my vanity
A liquid guillotine that sounds like my last breath

Витраж на двери красного дерева напоминал о старинной церкви.
Когда свет струится сквозь такое высокое окно, раскрашивающее небо, – мозаичные стеклянные ромбики с вкраплениями аметистового, сапфирового и рубинового – тогда на полу, стенах и на лицах собравшихся пляшут цветные солнечные зайчики, и даже самые мрачные псалмы, распеваемые хором, кажутся не такими уж печальными. “Доколе мне слагать советы в душе моей, скорбь в сердце моем день и ночь?” - торжественно вопрошает поющий, старательно завывая, но на носу у него – красное пятнышко, а на лбу – зеленое, поэтому хочется не грустить, а хохотать.
- Чему улыбаешься? – спросил Гэри, отрываясь от разглядывания своего меню.
- Да так, вспомнил кое-что из своего детства, - ответил Джонатан, вертя в пальцах зеленую вазочку с веточкой остролиста.
- Оно было у тебя таким веселым?
- Угу, животики надорвешь. Я пел в церковном хоре.
- Нечто подобное я себе и представлял. Хотя, - Гэри хищно улыбнулся, - открывает богатые возможности для фантазий. Я могу принять твою исповедь и наставить тебя на путь истинный, сын мой.
- О, не надо, прошу тебя, - поморщился Джонатан.
- Что, до сих пор шутить над этим нельзя? Твоя личная священная корова, пасущаяся на зеленых полях подсознательной вины?
- Считай, что так, - ответил Джонатан и добавил просительно, - Пожалуйста.
- Ладно, - Гэри пожал плечами, - у каждого из нас свои границы и пределы.
“Интересно, какие они у тебя?” – подумал Джонатан, но вслух произнес, указывая на украшающий стол остролист, блестящие лаковые листочки и гроздь сочно-алых ягод, колючее кельтское солнце, освещавшее долгую суровую зиму:
- Жаль, что это не омела. Тогда бы я поцеловал тебя.
- Ну, конечно, - фыркнул Гэри, - ты же знаешь, как я обожаю все эти романтические жесты. А потом мы бы сходили с тобой на “Отпуск по обмену”, держась за руки, устроились бы на задних рядах и целовались в темноте, делясь попкорном.
- А я бы не возражал, между прочим.
- Не сомневаюсь.
- Правда, давай пойдем в кино, - оживился Джонатан, увлекаясь идеей, - я сто лет не был в кинотеатре. Между прочим, в темноте можно не только целоваться.
- О, неужели? – Гэри чуть придвинулся к нему и понизил голос. – Хочешь отсосать мне, когда вокруг будут люди? Ну, вот, ты и покраснел. Нет, мой дорогой, ты только думаешь, что этого хочешь, на самом деле, у тебя кишка тонка для таких забав.
Джонатан выразительно приподнял бровь, сверкнув глазами:
- Это вызов?
- Это утверждение.
- Ты так мало в меня веришь? Окей, после ужина мы идем в кино, и там ты убедишься, на что я способен.
- Ты так мил сейчас, когда пытаешься решать, что буду делать я или мы, что я даже не стану на тебя сердиться, - Гэри широко улыбнулся, демонстрируя влажно блестящие зубы, много более острые, чем зеленые листочки падуба, и одной интонацией напомнил о существующем порядке вещей. – Посмотрим, буду ли я в настроении.
- Конечно, как ты скажешь, - произнес Джонатан торопливо. – Ты сделаешь за меня заказ или… Или как тогда?
Гэри медлил с ответом, сгущая молоко молчания и выжидая, как зверь в засаде, у него отлично получалось испытывать на прочность даже в мелочах, заставляя нервничать и волноваться. В такие мгновения происходящее становилось прогулкой по самому краю полуразвалившейся стены, где от твоих шагов осыпается падающая вниз каменная крошка, это пока ещё безобидно и не рискованно, но малейшее неосторожное движение, избыточное давление, и…
Он так и не заговорил до появления официанта, а Джонатан учился всё это время самому сложному – доверию к тому, с кем бродишь среди руин заброшенного города, где нет ни электричества, ни асфальтированных дорог, одна дикая сырая сила, собранная из темных уголков души. Но это был его выбор – придти туда, где опасно, где поёт от напряжения соленый воздух, и кричат, словно оплакивая кого-то, чайки. Древнее разрушенное поселение на морском берегу, оно появилось после того, как стаяли льды, Джонатан почти видел его остов под низким сизым небом.
Сегодня ему всего лишь нужно было оставаться внутри, не высовываясь за ограду.
Вначале задача казалась совсем несложной.
На этот вечер Гэри запретил ему разговаривать с другими людьми, поэтому Джонатан просто сделал вид, что не слышит, когда официант обратился к нему.
- Сэр, я могу вам что-нибудь предложить?
Простая игра – палец на губах, роток на замок.
Элементарно, достаточно вспомнить стеклянный ящик…
Но после повторения вопроса разыгрывать внезапную глухоту стало сложно.
Джонатан поднял взгляд, изображая извиняющуюся улыбку, в голове у него сейчас было пусто – штиль на море, корабль с поникшими парусами не двигается, отдаваясь на милость природы.
Официант растерянно посмотрел на Гэри:
- Простите, ваш, э, друг не может говорить?
- Спросите его сами, - предложил тот, испытующе разглядывая любовника, гадая, сколько ещё времени тот будет прыгать сквозь горящие обручи, прежде чем устанет. – Он ведь может и жестами объясниться, на худой конец. Глухонемые так делают, да?
“Это весело, - говорили его глаза, - правда ведь, весело?”
Запрещены были не только разговоры, но и любые способы контактов.
Ещё один вопрос без ответа, и официант начал раздражаться, а Джонатан принялся ломать себе пальцы под столом, умоляюще глядя на Гэри.
Тот, не скрывая ухмылки, раскрыл меню и, наконец, огласил то, что выбрал сам:
- Он будет ризотто с грибами и пирог с креветками и лососем.
- А что он, мм, что он будет пить, сэр?
Они заговорили о Джонатане так, как будто его тут не было, или он был ребенком, не способным принимать за себя простейшие решения, или инвалидом.
“Или вещью, - подумал он, - такой, чтобы приятно было взять с собой в ресторан”.
Игра переставала быть такой уж простой. В ней, как и во всем том, что они делали, было двойное дно. Боль – физическая или иная - вспарывала поверхности утробу, только тогда открывалась правда.
Гэри не обманывал его, он сам себя обманул, воображая, что будет легко.
“Сегодня я заклею тебе рот, видишь, это совсем не больно. Ты просто будешь молчать, сомкнешь свои хорошенькие губки, и из тебя получится премилая вещица”.
Второе дно казалось бездонным.
Гэри продолжил посмеиваться над ним.
- Хм, что же он будет пить? Чего бы тебе хотелось, Джон? Ах, да, извини. Принесите нам бутылку Шабли, - он захлопнул корочки меню и отдал его официанту. – Это всё.
Когда они остались наедине, Джонатан издал облегченный вздох.
- Как ощущения? – поинтересовался Гэри. – Она должна быть странной, эта добровольная немота.
- Пустяки, - улыбнулся Джонатан чуть нервозно, - всё равно приятнее всего мне разговаривать с тобой.
- То есть тебе это понравилось? Отвечай правду!
- Нет, - признался Джонатан, - но это нравится тебе.
Он встретил странный взгляд, который не мог прочитать, а потом Гэри протянул руку к вазочке с остролистом, приподнял её над головой, другой рукой притянул к себе Джонатана за галстук и сказал:
- Можешь считать, что это чертова омела.

Inside of me there's an upside down heaven that will kneel down in front of you
Inside of me there's wound that will feed you
I'd love if you'd only caress my beast... inside of me
I close my mouth to suck the flame of lust

После ужина они спустились на первый этаж по узкой лестнице с причудливыми перилами, вьющимися бронзовым плющом, и остановились, рассматривая ещё один красивый витраж на стене: отбрасывающий густо-черную тень месяц, заключенный в ярко-голубой ромб, на фоне ультрамаринового неба в горстях белых толстеньких звездочек, всё очень наивно и трогательно, как на детском рисунке.
- Ладно, будь по-твоему, пусть этот вечер будет тошнотворно романтичным, - сказал Гэри словно бы нехотя, вот только он бы ни за что не стал делать то, чего действительно не хотел.
- Идем в кино? – обрадовался Джонатан. – Я знаю один кинотеатр, где крутят фильмы, которых уже нет в прокате. Что скажешь насчет “Разрисованной вуали”? Это по роману Сомерсета Моэма.
- Я в курсе. Зовешь меня любоваться на холерные бараки? Впрочем, как хочешь, главное, не забудь, что ты мне сам собирался демонстрировать. Ведь сегодня, - он усмехнулся, - твой рот не для разговоров. Хотя, кажется, я понял твой хитрый план, в этом кинотеатре не будет ни одного зрителя, кроме нас, можно хоть на ушах стоять, свидетелей не будет.
Джонатан уже собрался ответить какой-нибудь шпилькой, как вдруг Гэри резко побледнел, зашипел сквозь зубы и схватился за лоб.
- Что с тобой? – забеспокоился Джонатан.
- А, ерунда, просто голова разболелась.
- И давно это у тебя?
- Давно. С детства. Долбанные мигрени, ненавижу их!
- Ты что-нибудь делал с этим? Показывался врачу?
- Я постоянно показываюсь врачу. Обычно всё проходит, когда я его хорошенько оттрахаю.
- Ха-ха, очень смешно, - Джонатан скорчил гримасу, пропуская проходящую мимо парочку оживленно беседовавших девушек-посетительниц, оставивших за собой едва не шуршащее обертками облако конфетных ароматов. – Давай, я отведу тебя к невропатологу, парень из моей больницы неплохой специалист.
- Нет, спасибо, - пробурчал Гэри, прекращая тереть покрасневший лоб. На его лицо возвращалась краска, похоже, приступ миновал. – Отведет он меня, скажите пожалуйста!
- Я не имел в виду…
- Всё равно это бесполезно. Все они болтают одно и то же, а обезболивающие убойной силы я могу доставать и без рецептов.
- Интересно, каким же образом? – спросил Джонатан подозрительно.
- Если я скажу тебе, - Гэри понизил голос, - то мне потом придется тебя убить. Ладно, хватит! Пошли в твой дурацкий кинотеатр, я в настроении на то, чтобы ты полизал мне яйца.
- Невероятно романтично!
- Если это делать правильно, то да. Кроме того, потом я могу и вернуть любезность, - проговорил Гэри многообещающим тоном и скользнул рукой по животу Джонатана, а потом ниже и ниже, легонько сжимая сквозь ткань одежды. – Приятно? А если вот так? - прикосновение стало настойчивым. - Черт, когда ты начинаешь тяжело дышать, едва я до тебя дотронусь, мне хочется... хочется…
Сам воздух между ними будто раскалился. Наверное, через мгновение, они кинулись бы друг к другу, наплевав на то, что их могут увидеть, позабыв про кинотеатр и дальнейшие планы, про чужие страсти в пыльных пронафталиненных вуалях, про всё то, что – не они, какое это имеет значение, если есть тот, с кем можно делать это - сдавливать в объятиях, похожих на судороги, оплетать змеиными кольцами, целовать, пьянея от выпитого дыхания, и слышать только ломаную отбивку пульса – трахни меня, трахни, сейчас, я хочу тебя…
- Доктор, какая неожиданная встреча! Колин, погляди-ка, это доктор Смайт, ты ведь его помнишь?
- Разумеется, я его помню, ма, я же не совсем идиот.
- Да? А так сразу и не скажешь, - сухо хмыкнула миссис Малберри и тут же нарядила голос в жизнерадостное приветствие. – Здравствуйте, доктор.
Неуместнее этой встречи сейчас мог бы стать только Апокалипсис. Но справиться с ним было бы значительно проще: беги себе, куда глаза глядят, ори от души, пока не угомонится первый адреналиновый всплеск, а потом найди первых пострадавших и займись своим делом, начинай оказывать им помощь, оттаскивай самых бестолковых из-под копыт четырех всадников и скрещивай пальцы, чтобы небо ещё немного подождало с получасовым безмолвием. По какой-то странной причине Джонатан неплохо представлял, как повел бы себя в этой ситуации, конец света его не очень тревожил.
Другое дело – миссис Малберри.
Спешно изобразив на лице светскую учтивость, Джонатан развернулся к ней лицом, приоткрыл рот, чтобы заговорить, и тут вспомнил, что делать ему этого сегодня нельзя. Краем глаза он заметил, как привалившийся к стене Гэри сложил руки на груди и насмешливо разглядывал картину счастливой встречи.
Поначалу миссис Малберри даже не обратила внимания на то, что ей не отвечают. О, ей всегда было, о чем рассказать.
- Мы очень удачно похоронили её, доктор. Я бы даже сказала – более чем. Но не потому, что нам повезло. Везение тут совершенно ни причем, важно лишь то, как взяться за дело, а за дело я, разумеется, взялась основательно, ведь на кого ещё может рассчитывать бедная вдова? Вы знаете это похоронное бюро, как бишь оно называется, Колин? Ах, да, “Левертон и сыновья”. Нет, “Левертон и сыновья” это там, где они хотели тысячу фунтов за гроб. Представляете, доктор? Тысячу фунтов! Я рассмеялась им в лицо. “Послушайте, мистер Левертон, - сказала я ему, - или как вас там, я понимаю, что ваша профессия это наживаться на чужом горе. Но посмотрите на меня, - сказала я, - посмотрите внимательно. Неужели вы думаете, что вам действительно удастся нажиться на моём горе, потому что вы, видите ли, утверждаете, что это натуральный дуб?!” Натуральный дуб, скажу я вам, доктор, это он сам, проклятый кровопийца! Мы видели такой дуб в магазине ИКЕЯ, и я ковыряла его ногтем, он раскрошился, что твоя черствая горбушка, не правда ли, Колин? Но не могу же я хоронить свою родную сестру в шкафу, который сделали какие-то шведы руками слепых китайских детей?! Моя бедная дорогая сестра была порядочной женщиной, хотя, между нами, глупа, как пробка. Но вы сами знали её, доктор, и наверняка помните, как она постоянно витала в облаках. Пока она в них витала, я занималась всеми делами и вела домашнее хозяйство, Колин может подтвердить это вам. Если бы вы знали, как она была непрактична всю свою жизнь! При этом всё это лечение – это же жуткие расходы, а ей последние годы оно требовалось постоянно, мы буквально разорились на её лекарствах, потому что все эти фармацевтические кампании это точно такие же проклятые кровопийцы, которым тоже нет дела до чужого горя или того, что у некоторых не хватает мозгов правильно распорядиться своими деньгами. Ну, так вот, то похоронное бюро, как ты говоришь, оно называлось, Колин? Ах, да…
Её сын стоял с выражением тоскливой обреченности на лице, периодически кивая, как китайский болванчик, сделанный слепым ребенком, и его, безусловно, стоило бы пожалеть, но сейчас Джонатан чувствовал только, как его расстреливают пулеметными очередями ужасных грохочущих слов, и закипающую в душе ярость.
Ресторан, в который заявилась миссис Малберри со своим так и не вылезшим из пеленок отпрыском, славился своей дороговизной. И позволить себе такую роскошь она могла только теперь, получив оставленные сестрой деньги, говоря при этом гадости про Эстер.
Гэри, наблюдавший за ними, выглядел так, как будто лопнет сейчас со смеху, но Джонатан больше не мог выдерживать вежливую улыбку, она скисла и превратилась в уксус, он бы предпочел смотреть на свернувшееся свитком небо и на падающую с него горькую звезду, а не стоять, выслушивая эту невыносимую женщину – румяную, самодовольную, крепко сколоченную и настолько живую, как до сих пор кажутся живыми сохранившиеся со времен палеолита в почти первозданной форме фигуры богинь с тяжелыми грудями, мощными конечностями и массивными оттянутыми животами, выпуклые во всём, но при этом с почти плоскими бесстрастными лицами или вовсе без голов, как будто подлинная сила и абсолютная власть безлики, словно абстрактная бессмертная материя, а черты, способные отобразить прозрачные или опаляющие переживания души, нужны лишь слабым существам.
- Ну, и так что вы думаете по этому поводу, доктор? Ловко мне удалось их уломать? – произнесла миссис Малберри торжествующе в надежде, что весь свет оценит её триумф над “кровопийцами” из похоронного бюро.
Гэри шумно зевнул.
Это словно послужило знаком к смене обстановки. Миссис Малберри бросила на него косой взгляд, а её сын посмотрел на Джонатана с вымученной улыбкой и аккуратно потянул мать за рукав.
- Пойдем, ма, не будем мешать доктору, он занят.
- Не говори глупости, - отмахнулась она и уставилась на Гэри. – Мы с вами, кажется, не знакомы?
- Мы с вами не знакомимся даже сейчас, - откликнулся он с самой широкой и неприятной ухмылкой из своего арсенала. – Пойдемте, доктор, у нас с вами, кажется, были планы.
Джонатан беспомощно на него оглянулся, он не был готов уйти безмолвно, это было попросту невежливо, неудобно, в конце концов, неэтично, ведь перед ним стояли родственники умершего пациента, которым следовало выражать сочувствие, выслушивая всё, что они пожелают сказать, таков был привычный порядок вещей.
Он почувствовал себя между двух огней. Взгляд Гэри становился всё недовольнее и презрительнее с каждой секундой напряженного молчания, щеки миссис Мэлберри багровели, на сереньком лице её сына проступило всколыхнувшее его физиономию страстное желание провалиться под землю. Спускавшаяся по лестнице пара покосилась на всю группу с удивлением и, неразборчиво извинившись, быстро проследовала мимо.
- У вашего приятеля не больно-то хорошие манеры, - миссис Мэлберри надменно вскинула голову, задрав плотную шею. – Воспитанные люди большая редкость в наши дни.
- Мы уходим, Джон, - объявил Гэри, едва сдерживая ярость. – Можешь помахать ручкой на прощание.
- Что это он вами так командует, доктор? Это вообще кто такой?
- Ты слышал меня, Джон?
- Скажите уже что-нибудь, наконец!
- Тебя одолел приступ временной глухоты?
- Да что же это за наглость, я вас спрашиваю?!
- Это очень полезно, если приходится слушать идиотов, но сейчас ты должен слушать меня.
- Эй, мистер, поаккуратнее в выражениях! Я не позволю всяким разным так отзываться про мою ма!
- Хватит! – заорал Джонатан. – Замолчите, все!
Они замолчали.
И миссис Малберри со свекольным лицом, пламеневшим из-под толстых слоёв пудры, и раскрасневшийся возмущенный Колин.
Гэри тоже замолчал, а затем, не говоря больше ни слова, направился к выходу из ресторана.
- Миссис Малберри, - затараторил Джонатан, - приношу вам свои извинения, очень сложная ситуация с моим… с этим пациентом, прошу вас понять, мои соболезнования по поводу кончины вашей сестры, мне очень жаль, позвольте мне сейчас откланяться, я не могу больше с вами беседовать, мне нужно догнать этого человека, он находится в таком состоянии…
Не договорив и не обращая внимания на летевшие ему вслед новые словесные пульки, он бросился на поиски, но Гэри уже ушел.
Романтический вечер разметало шрапнелью на куски.
Не застегнув пальто, Джонатан выбежал на улицу и заметил знакомую фигуру, подсвеченную рекламами витрин и новогодних огней. В густом вечернем воздухе кувыркались подвешенные электрические снежинки и изображения перевязанных сверкающими бантами коробок с подарками. Задекорированные паутиной сияющих гирлянд деревья словно пылали огнем, как ярок сейчас город, в нём столько праздничного света, а темный силуэт ускользал, просачивался из рук, убегал шариками ртути…
Такси остановилось, подъехав к обочине дороги, и Гэри открыл дверцу.
- Прости меня! – крикнул запыхавшийся Джонатан, хватая его за рукав. – Это сестра моей умершей пациентки, ты понимаешь, родственники, семьи, с этим всегда так сложно, я не мог уйти просто так, должен был…
- Отпусти мою руку, - очень медленно, отчетливо и спокойно сказал Гэри. - Сейчас.
Джонатан впал в настоящий ступор, этот тихий голос парализовал его, как впрыснутый под кожу яд.
Он разжал ладонь и застыл, слыша какой-то звон в голове, будто где-то колотили молотком, вбивая гвозди.
После яда будешь лежать в гробу, вот кто-то его уже заколачивает, выстукивая мерно
“один-один-один…”
- Ты заговорил с ней? – спросил Гэри тем же тоном.
Он увидел кивок, и его лицо исказилось.
- Дрянь! – выплюнул он и отвесил Джонатану такую пощечину, что тот упал на землю. – Ты нарушил мой приказ. Не желаю тебя больше видеть.
Машина уехала, подняв из-под колес брызги снежной грязи.
В отдалении на набережной вспыхнул салют, поддельный звездный дождь, встреченный аплодисментами и радостными криками. Откуда-то загремела песня:
- When it snows
ain't it thrilling
Though your nose gets a chilling
We'll frolic and play
the Eskimo way
walking in a winter wonderland. [9]
Пришло время разворачивать подарки.

The scar is yor sex and you'll bleed for me

Когда Джонатан вернулся домой, ему было так холодно, как будто в него зашили огромный нетающий обломок льда, и он теперь – кусок замороженного мяса, выдубленного тупым оцепенением.
Зубы отбивали уже знакомый мотив: “Один-один-один…”
Он решил встать под горячий душ, чтобы хотя бы немного согреться, разделся и направился в ванную, но по дороге передумал или, возможно, забыл о том, что собирался сделать. В голове у него было пусто, перед глазами всё плыло, гнало волну цветастой бессмысленности – чьи-то лица на улице, снопы огней в темном небе, какие-то вещи вокруг, он плохо понимал, что всё это значит, лишь догадывался, что испытываемое им леденящее ощущение - это ужас.
Тогда обнаженным он пошел на кухню, чтобы сделать себе чаю, паркетный пол под босыми ступнями казался каменным.
Он налил в чайник воды и поставил его на плиту, уставившись на него сомнамбулическим взглядом, словно не понимая, где находится и что за предмет видит перед собой.
Вскоре вода вскипела, из узкого носика, фырча, полилась струйка пара, а крышка начала весело подскакивать, как в мультфильме или забавной комедии, и это вызвало интерес. Джонатан смотрел на то, как они дурачатся, пытаясь его приободрить.
Он улыбнулся и поднял чайник с плиты.
Потом он пошел в ванную, перекинул одну ногу за бортик и начал лить на себя кипяток.

Парамнезия

Ignorant before the heavens of my life,
I stand and gaze in wonder. Oh the vastness
of the stars. Their rising and descent. How still.
As if I didn't exist. Do I have any
share in this?

Rainer Maria Rilke “Ignorant before the heavens of my life”

Две недели миновали, как в сумерках.
В эти дни он как будто брел по шажкам в тумане, хватаясь руками и глазами за знакомые предметы и картинки привычных мест: вот работа - там пациенты, вот дом - здесь кровать. Еду следует есть, жидкость нужно пить. У воздуха есть вес. Много.
Ожог постепенно заживал, пузыри и струпья сходили, превращаясь в земляничный рубец, осталась лишь другая ноющая боль, не отпускающая ни на минуту.
Она была физически ощутимой и всегда просыпалась вместе с ним, хотя по ночам ему иногда удавалось от неё сбежать. Ему начали сниться удивительные сны, похожие на мелькнувшее однажды видение. Образы были размытыми, нечеткими, с громоздящимися друг на друга событиями, слишком фантасмагоричными, чтобы в них разобраться, но чувства, переживаемые в этих снах, он осознавал отчетливо и ясно. В них он был другим человеком, сильным, несокрушимым, непотопляемым. Он знал боль, запертую где-то в самой глубине, она тлела в нём под слоями пепла, но он не позволял ей разрушить себя и всегда двигался дальше, даже если приходилось стискивать зубы, стирая их до корней.
Возможно, именно эти странные сны, похожие на услышанную когда-то очень давно, но не забытую до конца мелодию, придавали ему сил. Поэтому он и не сделал с собой ничего непоправимого, хотя в самом начале казалось, что ещё чуть-чуть, и сорвется. Иногда даже страх смерти отступает перед безысходностью, когда жизнь похожа на цыплячье бегство с отрубленной головой.
Сосредоточиваться на делах было так трудно, что он боялся совершить в больнице какую-нибудь ужасную ошибку и подумывал о том, чтобы на этот раз действительно уволиться, но отказался от этой мысли. Если поступить так сейчас, оставшись без какой-либо возможности отвлечься, то ему прямая дорога в психиатрическую лечебницу, куда он загремит с нервным срывом, а после этого не сможет работать больше никогда. И что ему останется? Сидеть дома и резать себя на куски?
Кроме того, надежда его не бросила.
Быть может, это было просто отрицание, но он всё ещё не мог поверить, что его оттолкнули навсегда.
Звонить он не решался, да и знал, что поговорить по телефону не удастся, Гэри просто бросит трубку. Бежать к нему сразу, не дав остыть, было бы неправильно, необходимо было выждать, чтобы появился какой-то шанс всё исправить.
Но ждать становилось всё труднее, и однажды вечером вдруг стало ясно – сейчас или никогда.
Он приехал к тому дому, где жил Гэри, и заглянул в окна его квартиры, с трудом различая их на высоте. Кажется, в них было темно, но он всё равно решил подняться. Консьерж внизу впустил его только потому, что уже встречал раньше, иначе время пришлось бы коротать на улице. Лифт поднимался по этажам так медленно, как будто учился считать, запинаясь на каждой цифре.
Джонатан позвонил в дверь, но никто ему не открыл. Изнутри не доносилось никаких звуков. Он покружил немного по площадке, невидяще оглядывая висящие на стенах изображения пригожих, отутюженных солнечной негой ландшафтов, - окошек для перекормленных урбанизмом горожан, гребущих каждый день против течения асфальтовых вен. Потом он опустился на пол, прислонился спиной к двери и начал репетировать речь, зная, что всё равно её не произнесет.
Прошло полчаса, час, полтора, а затем два.
Чувство времени, будто в насмешку, обострилось до предела и начало отмеряться скальпелем, ввинченным в висок. Джонатан буквально слышал, как медленно тащатся стрелки, увязая среди цифр, неохотно отсчитывают секунды, тормозят на минутах и отмечают часы только в качестве большого одолжения. Если он ещё когда-то мог сомневаться в том, что время относительно, то сейчас появилась отличная возможность убедиться в том, что это действительно так. Время похоже на физическую субстанцию, то прозрачную и незаметную, как воздух, а то сгущающуюся тёмными дегтярными каплями, пока не затвердеет окончательно, как наросший на свод пещеры сталактит – чудной красоты бахрома, только больше не двигается.
Через три часа он задал себе вопрос, который, наверное, мог бы задать человек, появлявшийся в его видениях.
- Почему ты это делаешь?
Человек отражал его лицо, но выражение было иным. Джонатан даже в детстве, когда всё вокруг кажется таким большим и новым, не смотрел на мир с подобным любопытством. Всегда останавливался на пороге самого себя.
- Потому что мне это нужно, - ответил Джонатан. – Не-об-хо-ди-мо. Это как жажда, понимаешь? Иначе я ссыхаюсь и исчезаю.
Тот посмотрел на него с жалостью, пожал плечами, засунул руки в карманы и ушел куда-то, по одному из своих звездных путей, не годящихся для простых смертных с их мелкими повседневными делами, глупыми играми в молчание, и с горячим воском, и в “Унизь меня, если сможешь”.
Возможно, он был бессмертным или просто жил очень долго и видел очень много.
Он был совсем другим, и глаза у него горели не так, как у обычных людей, они впитали в себя огонь гибнущих планет и больше смертей, чем пережил человек по имени Джонатан.
Но на дне этих глаз, в колодце под непроглядными слоями отравленной пеплом воды, жила та же жажда.

In your room
Where time stands still
Or moves at your will
Will you let the morning come soon
Or will you leave me lying here
In your favourite darkness
Your favourite half-light
Your favourite consciousness
Your favourite slave

Он не заметил, как уснул, но не успел отругать себя за это, когда его разбудили.
Вначале он услышал руку, именно так – услышал, у этого прикосновения был голос, и он звучал нежно.
Именно он и помог ему встретить тот голос, который появился потом, холодный и неприязненный. Тот, что вспомнил о правилах игры. Отругал ли Гэри свою руку за то, что та о них забыла?
- Зачем ты здесь?
Джонатан поднял голову, снял очки и потер глаза, неожиданно громко, с кошачьим мяуканьем, зевнул, и это рассмешило его самого, а потом он всё вспомнил.
- Зачем ты здесь? – повторил Гэри, смотреть на которого сейчас было проще из укрытия близорукости, чтобы он слегка размывался, и дела казались лучше, чем они есть на самом деле.
- Ты мне нужен, - ответил Джонатан. – Я без тебя не могу. Мне очень плохо в одиночестве.
Какая-то часть его издевательски расхохоталась: “Прибавь к этому, что ты без него умрешь, и все домохозяйки мира будут лить слезы над твоей мелодрамой”.
Говорить так действительно было довольно смешно, но ничего другого придумать не удалось.
Сталактиты и сталагмиты окончательно перестали двигаться и расти.
Нужно сказать что-нибудь ещё.
Ах, да.
- Ты обещал мне, - сказал Джонатан, - обещал, что больше не исчезнешь. Из меня плохой раб, но ведь ты можешь сделать так, чтобы я стал хорошим.
- Я тебе ничего не должен, - сказал Гэри холодно. Сейчас бы ему пошел императорский венец. Или большой леденец на палочке, которым он не хочет делиться.
- Нет, не должен, - признал Джонатан.
Гэри смотрел на него, по всей видимости, пытаясь принять решение, без очков трудно было сказать точно.
На лестнице было тихо, на море бушевал шторм.
Это потому, что оно не мертвое, подумал Джонатан.
- Пойдем, - сказал Гэри и, как всегда, первым шагнул к лифту.
Они поехали в мотель, далеко, почти за город.
Джонатан не знал, почему они туда едут, но даже не спрашивал.
Ему было всё равно.
Он слушал, как волны бьются о берег.

In your room
Where souls disappear
Only you exist here
Will you lead me to your armchair
Or leave me lying here
Your favourite innocence
Your favourite prize
Your favourite smile
Your favourite slave

Это был небольшой мотель, чистенький и аккуратный, как скромный, но по-своему милый, усаженный петуньями и левкоями садик, за которым ухаживает пожилая леди.
Меньше всего он подходил для опасных жестоких игр, но ведь самое главное для таких не обстановка и атрибутика, а участники.
В крошечном одноместном номере было узкое продолговатое окно с самодельными коричневыми занавесками - натянутый воланами на карниз кусок простроченной ткани. На двери болтался ещё не снятый рождественский венок из искусственных еловых веток и красных пластмассовых ягод. Кровать была покрыта блестящим атласным покрывалом в крупных розовых, голубых и белых цветах, как кремовые розочки на торте. На стене с молочно-желтоватыми дешевыми обоями висела застекленная репродукция какого-то пейзажа.
Джонатан, наконец, надел очки и пригляделся к изображению: башня незажженного маяка на морском берегу. Тут впервые у него дрогнуло сердце.
Гэри зашел внутрь, не раздеваясь, включил свет – негромкий, окрасивший всё в блеклые тона сепии, и задернул занавески.
- Сними своё пальто, - сказал он, - и ботинки.
Его голос не был резким.
Джонатан огляделся по сторонам, ища шкаф для вещей, но потом просто сбросил пальто на кровать, а обувь поставил под неё. Он по-прежнему не догадывался о том, что может сейчас произойти.
Гэри подошел к нему и, взяв за руку, развернул спиной к окну и лицом к двери. На нём были кожаные перчатки, но прикосновение всё равно показалось теплым и ласковым, а, быть может, это всё придумывал измученный разум, но даже если так, от этой иллюзии становилось легче.
Гэри шагнул чуть назад, его лицо было совершенно непроницаемым, как маска, и в глазах не читался азарт, не читалось ничего, он мог бы послужить сейчас моделью для какой-нибудь аллегории Мысли или Времени, управляемого рассудком, и Джонатану захотелось залезть к нему в голову и подглядеть, что же происходит там, какие камни катятся по ущельям этого мозга.
- На колени! – приказал Гэри голосом Мастера. – Руки за голову.
Когда это было исполнено, он спросил, как будто уже знал ответ:
- Ты хочешь мне что-нибудь сказать?
- Да, - признался Джонатан. – Я обжег себя. В тот вечер, когда ты сказал, что больше не хочешь меня видеть, я пришел домой и вылил на себя кипяток.
На секунду глаза в прорезях маски ожили, они разгорелись – гневом, долгожданным триумфом, жалостью, желанием, жаждой, всем этим одновременно?
Ты странный человек, подумал стоящий на коленях, может быть, ещё более странный, чем я.
Гэри сказал:
- Оставайся в этой позе и не двигайся с места.
Потом он погасил свет, запер снаружи дверь и ушел.
Джонатан остался один в темноте.

Дата добавления: 2015-11-14