Ну и наконец все использованные герои, места действия, реплики и характеры принадлежат их создателям, мне, пожалуй, только Ханна. 7 страница

Особенно, если не помогал.

Габриэль неожиданно застонал, так же слабо, сколь и пугающе, и постарался вырваться с противоречивой силой. Сэму пришлось перехватить его под лопатками, где ладонь наткнулась на абсолютно мокрую ткань.

Его ладонь окрасилась темной в сумерках кровью почти полностью.

***

Когда он провел влажным ватным тампоном в последний раз – наверное, в сотый или даже больше, когда он только снял залитую кровью рубашку Габриэля, его взору предстала залитая кровью спина – он окончательно убедился, что все это из-за пульсирующих и покрасневших симметричных ран, что сейчас были максимально раскрыты. Старые шрамы вновь кровоточили, а места вокруг них опухли так сильно, что не было видно углов обеих лопаток. Кровь уже начала подсыхать кое-где: вероятно, она шла еще тогда, когда они не вышли из дома, но Габриэль, побыв человеком так недолго, уже демонстрировал веру в одно из главных человеческих утверждений – пока я не вижу, все в порядке. Или до того он, будучи человеком, еще не болел, и счел это тем, что может потерпеть. Враг человека в первую очередь – он сам, в физическом или душевном смысле, это вполне сошло бы за второе главное утверждение.

Смысл был только в том, что Сэм абсолютно не знал, что с этим делать.

Есть раны, которые можно зашить и предоставить лечение человеческой природе. Клетки регенерируют, вне зависимости от того, был ли человек существом сверхъестественным или нет. Однако иногда раны физические – лишь следствие травм психических, которые не так-то просто найти, не то, что сшить. Порою искренние, сильные чувства вызывают нарушения в работе организма, и человек страдает сильнее, чем от удара ножом. Но будучи испытанными бывшим ангелом, вряд ли перестроившим сознание, что он вселил в бездушное тело, они преумножаются, рвут оболочку там, где человек и ангел соприкасаются ближе всего, где грань тонка, а человек так слаб. Вряд ли что-то, кроме когда-то ангельской части, ангельского сознания Габриэля смогло бы заново разорвать почти восстановившиеся ткани. Это не облегчало вывода – Сэм не знал, что делать с тем, свидетелем чему никогда не был.

Он осознавал в своих движениях нервозность. Он был из тех людей, что бегут от ответственности, понимая, что отлично знают ей цену и что этим пользуются окружающие, но однажды она все равно их настигает. Сэма настигла вновь: он даже не думал, что мог бы уйти, вызвав обычную «Скорую». Все было слишком просто и слишком сложно в своем начале: на нем уже была ответственность за ту историю, что была у них с Габриэлем. Он был единственным, кто знал, кем был этот невысокий мужчина в прошлом, а раз это определенно вязалось с физическим страданием, он не мог это проигнорировать.

Он не мог выносить того, что кто-то рядом с ним терпит боль.

Он провел бог знает сколько времени в полутемной спальне, отчего-то не решаясь отойти и включить большой свет. Он не думал, что сможет найти что-то больше обычных ватных дисков, и уж тем более относительно стерильнее, поэтому сейчас вся кровь была усыпана темными от крови шариками. Главным было – остановить кровотечение, поэтому смывать кровь приходилось одной рукой, а второй – прижимать скомканный кое-как тонкий бинт к одному порезу ладонью и к другому – локтем.

Теперь он сидел на краю кровати, затянув оба шрама туго затянутой повязкой и подложив под бессознательного архангела еще одну подушку, надеясь, что это поможет. Он не решился приводить его в чувство еще раз – если это не помогло единожды, вряд ли стоило пробовать второй, потому лишь сидел и ждал, разглядывая взмокший лоб и резко проступившую бледность на лице и шее. Она плавно перебиралась на плечи и спину, грозя добраться и до повязки. Сколько крови он успел потерять таким образом?

Будильник показывал где-то около шести тогда, когда они вышли из такси, но электронные часы говорили о позднем вечере – без нескольких минут девять. Неудивительно, что комната утопала во тьме – если бы не бра, что он догадался включить перво-наперво. Теперь она не казалась какой-то другой и чужой вселенной – просто комната, не играющая никакой роли в происходящем. Странное ощущение – когда что-то окружающее замечается, но больше не представляет интереса вовсе. Только не сейчас. Какой смысл судить о хозяине по книгам на полках, если сейчас он в невыясненном состоянии?

Есть кое-что, что Сэм отлично усвоил за всю свою жизнь охотника. Можно доверять, можно любить, можно ненавидеть, но если ты не знаешь того, что исправит любую из этих эмоций, но делать все равно нужно – это лишь иллюзия. Интуиция не заменит знания, ровно как и излишняя чувствительность и паника. Может ли он признать, что растерял всякую чувствительность? Нет. Но его незнание превышало все остальное – он не знал, что чувствовать, потому что не имел представления, из-за чего. Сколько раз они стремились действовать, считая, что состояние «не знаю» - момент слабости и исчезнет во время действовать? Сколько раз ошибались? Чем бы он помог Габриэлю, если бы прямо сейчас бросился бегать кругами и волноваться, разбивая мысли на тысячи путей – как быть с Ханной, как быть с ним самим, как быть, если ты каким-то образом остался единственный? Как было бы, если бы не было тебя, думал Сэм о себе, осторожно поднимаясь с кровати. Его давно забытые знания подсказывали, что резкая потеря крови приведет к нарушению поддержки постоянной температуры, и Габриэль, возможно, почувствует вдобавок к неизвестной слабости еще и холод. Он натянул найденный на кресле плед на плечи бессознательного архангела, склоняясь на секунду, чтобы понять, дышит ли он.

Он дышал. Тяжело, пусть и бесшумно, неровно, через силу, и каждый выдох прорывался сквозь приоткрытые пересохшие губы.

До тех пор, пока он не довериться ему, Сэм не сможет ничего сделать. Может быть, только одно.

Он сбежал с лестницы так быстро, как только мог. Темная гостиная в два хлопка озарилась мягким светом. Сэм шарил взглядом по пространству рядом с телевизором, но не мог найти ни единого провода. Вероятно, подключение компьютера к телевизору было исключительно добровольным, таким же, как и свет. Достаточно было найти ноутбук и как-то вывести его на телевизор на втором этаже, потому что знать о проблемах архангелов после смерти могли бы быть такие же архангелы.

- Давай же, давай, - торопился Сэм, постукивая по клавишам ноутбука, ожидая, пока он загрузиться. Приветственный значок, привычная заставка – радостная девочка на качелях в один из осенних дней, в шапке Габриэля и в его же шарфе, замотанная так, чтобы любой простуде не было ни единой возможности добраться до нее – и миллион документов на рабочем столе с названиями покруче шифровки военных сил США.

Программа загружалась слишком долго, мигая голубым значком. Тем не менее, он не сдержал облегченного выдоха, увидев зеленый значок напротив нужного имени. Гудки шли слишком долго, один, второй, третий, и вот наконец…

Люцифер, еще не поднимая взгляда, искал где-то за кадром наушники. Мгновение – и он поднимет взгляд, чтобы вместо брата увидеть удивительно назойливого охотника. Сэм сглотнул, вспоминая каждый момент, что ему пришлось пережить, как только стена в его голове была разрушена. Он выглядел не столь враждебным и тем более не опасным, скорее, домашним, в светлой полосатой футболке и растрепанными волосами, и это единственное, что успел разглядеть Сэм, прежде чем Люцифер действительно поднял взгляд.

Он хотел убежать. Слишком свежи были воспоминания о всей той крови, что сопровождала их знакомство. Все разрывающие картины о горящем личном аду тет-а-тет с этим существом, так и оставшимся в теле нескладного мужчины с почти белыми волосами и живым лицом, удивительным для дьявольского образа. Все сломанные жизни и надежды.. Их жизни. Разве он мог придумать это? Разве это его страх принял форму Люцифера? Разве всего этого не было?

Но он не собирался немедленно вспоминать о чем-то, что давно случилось. Он смотрел на Сэма без выжидания охотника, ждущего свою жертву, скорее… обеспокоенно, отлично понимая, что просто так он бы не позвонил.

- Что именно? – только и спросил он, правда, достаточно тихо.

-Я надеялся поговорить с Майклом, - честно признался Сэм, понимая, что его лицо на весь экран вряд ли скрыло мимолетный страх и может отголоски старой боли. Вряд ли стоило глупо врать.

- Он, - Люцифер оглянулся куда-то в тьму комнаты. – Слишком устал. Он и так плохо спит.

У Сэма не было времени размышлять о том, как может плохо спать архангел Майкл. Скажем, он вообще не совсем свыкся с мыслью, что недостижимые высоты этих ангелов (которые раньше не воспринимались столь значительными) сейчас перевесили ровно наоборот. Он осознавал, что они люди, но мозг запоздало ждал от них чего-то высшего.

- Можешь переключиться на телевизор в спальне? – он бы понял любую подколку. Она бы вернула его к реальности. Но Люцифер кивнул и легко коснулся клавиатуры под камерой. Момент – и экран погас, демонстрируя явное отрицание всего происходящего. Сэм захлопнул его и бросился наверх.

- …. Уверен, что нет? – услышал он обрывок фразы Люцифера. Даже голос звучал абсолютно не так, как его помнил Сэм. Он был тише, уравновешеннее и почти красивее, если бы можно было абстрагироваться от того, что он виноват во всем бардаке жизни Сэма.

- Я бы заметил, - голос Габриэля, однако, той же силой похвастаться не мог. Создавалось впечатление, что он как раз подхватил сильнейшее воспаление, сжиравшее каждый звук и превращавший его в песочный перелив. Абсолютно сухой и на грани полушепота, который не мог не привести к… Кашель. – Поверь… Мне.

- Я верю своим глазам, - возразил ему Люцифер и спокойно перевел взгляд на Сэма. – Когда это началось?

Сэм нахмурился, не отводя взгляда от сгорбившейся на кровати фигуры. Габриэль обхватил рукой другое плечо, стремясь сжать грудную клетку максимально возможно. Глаза больным светом горели на разом побледневшем лице, еще сильнее, чем всего лишь пару минут назад, а волосы потеряли всякий цвет, облепив мокрое лицо. Он вряд ли хотел, чтобы Сэм был здесь. Но он не мог не знать, что Сэм слишком упрям в своей заботе. Видимо, Габриэль решил демонстрировать то же упрямство.

Он вспомнил, когда увидел впервые выражение боли.

- Вчера с утра, - уверенно ответил он, опускаясь на кровать. Люцифер, опершись подбородком на сложенные руки, наблюдал за ними, размышляя.

- Ты не помнишь? – уточнил он у нахмурившегося Габриэля. Тот покачнулся, все еще сидя на кровати, но смог не упасть на спину, схватившись за спинку. Рукам он не доверял.

- Ханна. Это был сон? – спросил он у Сэма, и эти слова заняли у него чуть больше времени, чем обычно.

Сэм покачал головой. Может, к лучшему было то, что Габриэль не помнил последних часов. Он вряд ли смог объяснить архангелу, почему сделал именно так. Подумать о том, что объяснять надо было ему самому, почему ему казалось, что объяснять нужно было Габриэлю… Слишком сложная мысль для такого момента. Он не хотел, чтобы Габриэль помнит то, с какой готовностью Сэм обнял его в ответ.

Он покраснел.

- Последние пару часов, - Габриэль глянул на часы. Повязка промокла вплоть до боков, мгновенно, стоило ему напрячь руки. Зачем-то он хотел встать.

- Даже не думай, - одновременно рявкнули и Сэм, и Люцифер, даже не подумав, впрочем, переглянуться. Это было бы чрезвычайно неловко, осознать себя как врагов, а через несколько секунд уже неравнодушных к одному и тому же человеку.

- Ты точно не знаешь? – уточнил Люцифер еще раз, покачав головой и набирая что-то на клавиатуре. – Это непохоже на простуду, так что и обманывать придется классом повыше. Просто покачай головой, - Габриэль невесело усмехнулся. – Тогда и я не знаю. Возможно, это займет некоторое время, прежде чем мы найдем решение. Или ты можешь озвучить его сразу, если знаешь.

- Оттого, что мы произнесем это вслух, оно пройдет само собой, чем бы то ни было? – хмыкнул Габриэль. – Нет, я бы заметил, - он сказал это со странным убеждением той силы, с какой обычно люди убеждают… себя. Сила в его голосе была так же сильна, как и хрупка, а слабость, судя по напряженным мышцам, росла.

- Приглядишь за этим болваном? – слово настолько не вязалось со всем озабоченно-флегматичным видом Люцифера, что Сэм усмехнулся. Так же невесело. Если Люцифер отказывался паниковать немедленно, значит, дело и впрямь катилось в неизвестность. Он обернулся на Габриэля, ожидая его протеста, но тот словно бы и не слушал – он закрыл глаза, стискивая зубы одновременно с тем, как прозрачная капля стекала по его виску.

- Сколько потребуется, - кивнул Сэм.

- К утру должно полегчать, но до утра вряд ли будет лучше, - предупредил их Люцифер, снимая наушники и отключаясь.

О, безусловно, а он думал, подобные раны исцеляются в секунду.

Отчего-то он был слишком раздражен.

Габриэль за его спиной медленно сполз на подушку, не осознавая, что на спине лежать слишком больно. Глядя на него, Сэм готовился к долгой ночи.

Он мог перевязать и зашить раны от оружия или нечисти. Как ухаживать за больным человеком, он не знал до сих пор. Насколько лучше, особенно такому, как Габриэль, станет лучше, если Сэм просто останется рядом.

Когда Сэм протягивал ему стакан с водой и помогал держать под многозначительным – или наоборот, бессмысленным от слабости взглядом – он уже знал ответ. Не насколько. Просто станет.

Ведь именно поэтому люди бояться оставаться одни.

В конечном итоге они все равно слишком слабы.

***

- Тебе не обязательно сидеть прямо здесь, - в который раз постарался возразить Габриэль, откашливаясь глухо в подушку и приподнимая голову, чтобы посмотреть на Сэма. Тот, поджав губы, демонстративно забрался на кровать с ногами, устроившись с книгой в руках. Если верить обложке, она должна была рассказать ему об увлекательных приключениях в древний Египет, что-то из раздела фантастики с уклоном в религию. Он не успел пролистать и пары страниц, как архангел постарался заговорить с ним, убеждая, что ему совершенно нечего тут делать.

- А почему бы мне сидеть не здесь? – парировал Сэм, сомневаясь по поводу промокшей кровью повязкой. Кто знает, остановилось ли кровотечение и стоит ли разматывать ее. Судя по налетам выражения боли на лице архангела, ему не становилось лучше. В какой-то момент поздней ночи, в те долгие часы прямо перед двенадцатью часами ночи, те самые глухие часы, когда что-то кажется абсолютно нескончаемым, он заметил, что Габриэля бьет дрожь. Он старался ее скрыть, постоянно ерзая под одеялом и пытаясь скинуть его одновременно. – Холодно? – уточнил он, и так зная ответ. Борьба с захватившим раны нечто должна была так или иначе вылиться в физические проявления, но чем больше Сэм думал о ходе подобной болезни, тем больше запутывался. Он в самом деле не знал.

Габриэль не ответил, но разом натянувшееся на его плечах одеяло сказало больше. Он старался завернуться в него еще сильнее, вжимаясь носом в подушку и сжимая кулаки так, что побелели костяшки пальцев. В этот момент он выглядел гораздо ближе к своему новому статусу человека. Человека человеком делает высшая нервная деятельность – именно она в ответе за фантазию, любовь… и боль. Его знакомство с болью проходило труднее оттого, что он не представлял такой раньше никогда.

Для Сэма это был один из тех моментов, когда последняя часть мозаики поворачивается под правильным углом. Габриэль и образ человека окончательно слились в его представлении.

Он осторожно прикоснулся к пылающей коже плеча, проверяя, насколько бывший архангел пребывал в сознании. Он не открыл глаз.

Сэм вздохнул. Он помнил, как температурный холод взбегал по спине к самой шее маленькими иголочками, настолько маленькими, что те стали сплошной волной. От него трудно избавиться, трудно согреться, трудно перестать дрожать. Он ненавидел болеть – тогда отец оставлял их надолго в мотельных номерах, где от скуки можно было сойти с ума, и все, что Сэму оставалось делать – терпеть, спать или глотать таблетки, которые таскал мрачнеющий Дин, которому не нравилась та или иная школа. Он смотрел телек – и там, если кто-то болел, рядом с ним обязательно оказывался тот, кто то и дело спрашивал, что ему нужно, а то и укладывался рядом, обнимая, защищая и стараясь забрать часть боли. Когда он был совсем маленьким, после просмотра любого фильма с подобной сценой его температура снова росла, и он оставался в постели много дольше. Повзрослев, он привык. Но распространялась ли его привычка на тех, кто был рядом? Для Сэма мир без охоты был новым, и Габриэль помогал ему делать первые решения, но и мир человеческих болезней был, в свою очередь, совершенно новым для бывшего архангела, и это было почти… шансом отдать должное.

Он с трудом отобрал у Габриэля одеяло, заставив того пробудиться от лихорадочного и беспорядочного выматывающего сна. Он успокоил его, пробормотав что-то очень тихо, может, даже «все в порядке» - одна из тех волшебных фраз, которая никогда не зависит от слов – и неловко залез под одеяло, натягивая его на свои плечи. Это показалось таким простым – поддержать того, кому хуже чем тебе.

Он обнял Габриэля за дрожащие плечи, понимая, что тот снова провалился во тьму лихорадки. Это и в самом деле проще – стать ближе. Не поэтому ли Дин допустил Каса так близко, чтобы испытать всю боль потом? Но Габриэль – не Кастиэль. Или ему просто некуда более стремиться. Им обоим.

Он чувствовал прижавшегося к нему Габриэля, раздираемого контрастом огня собственного тела и обманчивого холода сознания, обнимая его обеими руками, выше и ниже широкой повязки, и щекой. Он не знал, было ли легче бывшему архангелу.

Он знал, что так было легче ему самому.

«А если ты ангел, то я буду раем,
Тем раем, что манит, надежды даря…»

Трудно описать, что такое боль. Трудно рассказать тому, кто никогда не чувствовал еще, может быть, ребенку, что не нужно трогать свечу или горячий утюг, он все равно не поверит, пока не коснется. Это как научиться говорить, как встать на ноги, как осознать себя. Для каждого боль будет своей, посчитайте эпитеты, которые дают ей врачи, и каждый раз на каждое предложение больной будет качать головой, потому что для него эта боль будет особенной. Боль – часть нас самих, и каждый из нас уникален по-своему, так как можно сказать о боли так, чтобы понял другой?

Можно с уверенностью сказать, что иногда она проходит. Иногда, когда судорожные спазмы захватывают весь организм, и не замечаешь ничего, кроме времени, становится легче от мысли, что нужно продержаться хотя бы до утра. Тогда ночь становится серой, никакой, темнота не пугает, и все, что имеет значение – весь мир сузился до одного тебя, терзаемого болью, и в этот момент все равно, кто рядом, лишь бы он помог.

В этом мире, несмотря на всю боль, на все нежелание думать о чем-либо, кроме своей борьбы, своей смешной для остального мира проблемы, не всегда есть одна сторона. Случается, что ночь становится бесцветной для тех, кто рядом, и трудно сказать, кому больнее – тому, кто страдает, или тот, кто видит это и ничего не может с этим поделать. Можно сказать, что и эта борьба будет уникальной, но нет. В мире трудно найти что-то постоянное, и однажды она уйдет, может, вместе со смертью, но это уже, казалось бы, совсем другая история. Главное – дождаться момента, что сметет все, что было до того. Но даже если ты ждешь не один, боль не становится легче, она удваивается. На двоих.

Сейчас Сэм был тем вторым. Несмотря на то, что Габриэль отвернулся от него – они проспали, может быть, всего лишь несколько часов, прежде чем кровотечение усилилось. Был спешный звонок Майклу: они оба знали, что происходит, но никто не говорил об этом Сэму, и все, что он мог сделать – просто быть рядом. Иногда это бывает в детстве – когда изо всех сил представляешь, как чья-то боль уходит к тебе, потому что ты не хочешь, чтобы кто-то страдал, а может, даже наоборот. Сейчас Сэм почти вернулся в детство, думая взрослым сознанием о том, насколько возможно помочь таким образом. Он видел, что повязка час за часом намокала все больше, но если обычному человеку этого бы хватило, чтобы потерять сознание, Габриэль все еще боролся. Это перечеркивало все попытки установить мир осознанием его человечности, для них обоих. Но если Сэм привык к этому всего лишь несколько дней назад, то для Габриэля это снова было сродни крушению жизни, новому крушению, когда он не оправился от старого.

Сейчас время тянулось для них обоих. Стены спальни безрадостно-серыми, без единого проблеска света – их глаза слишком долго привыкали к темноте комнаты. Казалось, на часах только что было еще три часа ночи, но теперь тусклые синие числа говорили о четырех. Ни один из них не мог заснуть, по собственным причинам, ни посмотреть друг на друга. Оно и было, и не было, и единственное желание – лишь бы это кончилось.

Он не имел права спрашивать о чем-то. Глупо даже говорить о том, у кого есть права, а у кого нет, так можно усомниться в праве жить на этой плане и быть человеком. Но можно было подумать о разрешении лично другого человека участвовать в его жизни, и именно в этом Сэм был не уверен. Свою жизнь он не представлял больше своей, а может, не представлял никогда, потому каждый, кто порывался ворваться в нее, не мешал Сэму. Он был не уверен, остался ли он собой после того, как пробовал демонскую кровь, как сопротивлялся воспоминаниям о Клетке, после того, как впервые кого-то убил. Убийство меняет людей, даже будь оно во благо, что снова никто не может достойно определить. Но если бы у каждого была своя правда, во что превратился бы мир?

Он снова думал о мире. Достаточно смелости, чтобы уличить себя в этом. Он снова думал перед тем, как сделать собственный выбор, до которого этому миру вряд ли есть какое-то дело. И весь вопрос был только в том, может ли он дать разрешение самому себе, отодвинуть собственные сомнения и перестать хоть раз думать о себе. Нет-нет, он и в самом деле всегда думал о себе. Даже самый последний альтруист на самом деле эгоист, потому что если хорошо всем, о чем он так печется, то хорошо и ему. Не самый бескорыстный поступок.

Почему бы ему просто не сделать?

Зато то, что он успел заметить, можно поставить ему в заслугу. Значит, он все же способен меняться и стремиться к тому, чтобы стать другим, каким всегда хотел быть.

Вздохнув, Сэм неуверенно поднял одеяло и придвинулся ближе к архангелу. Тот напрягся в ту же секунду. Кому было труднее, Сэму, который всю жизнь знал, что его судьба – неправильна, или бывшему архангелу, для которого жизнь не просто не имеет границ начала и конца, но и сторонних – тоже? Для которого каждый шаг не просто так или иначе приведет к естественному биологическому концу, но шаг в пустоте и неизвестности, которая в истинном виде никогда не вызовет любопытство. Там, где пусто, нет фантазий. Но именно она толкает на любопытство к неизведанному. Габриэль был в пустоте, с которой сражался, наверное, уже долгое время, и теперь, когда у пустоты вроде был финиш, когда пустота обросла декорациями «человеческой жизни», все снова идет не так. Все снова идет сверхъестественно.

И даже ему было проще. Неужели кто-то обладал талантом никогда не думать долго над поступками, никого жизнь не научила не только просчитывать последствия далеко вперед, но еще и заодно последствия поступков всех, кто рядом? Вряд ли Габриэль когда-то знал, что такое последствия. Но даже будучи человеком всего год, он умудрялся поступать правильно, и не похоже, что хоть раз он не спал ночами, продумывая все до последнего.

Ему было проще довериться. Именно поэтому он расслабился в ту же секунду, когда Сэм легко надавил на его плечо, прося откинутся. Его уверенность прочно переплелась с сомнениями Сэма, как будто разрешая и дальше сомневаться, не давая этому смысла, но разрешая – если хочешь, сомневайся. Но вряд ли было что-то, что было бы так же уместно, как обнять того, кому плохо. Того, с кем, так или иначе, есть общее прошлое. Прошлое, оно всегда связывает перекрестной шнуровкой воспоминаний, которые составляют и изменяют свидетелей, а те, кто проходил одни и те же изменения вместе, уже ближе, чем те, кто ищут в друг друге интерес и придумывают что-то общее. С историей и воспоминаниями враг будет ближе, чем друг, с историей не всегда можно продержаться, если эта история хоть одним из двоих друзей не прожита и вполовину так же ярко и всем своим существом.

Цените тех, кто приходит, когда плохо не им, а вам.

Цените не тех, кто никогда не спрашивает, а тех, кто будет спрашивать раз за разом, зная, что будет больно, но это поможет.

Цените тех, о ком можно и нужно заботиться, потому что жизнь для себя – уже не жизнь.

Цените тех, кто при всем при этом, забывая о себе, будет утверждать, что жить нужно для себя.

Даже если Габриэлю было больно, он все равно не порывался отодвинуться. Он так и не поднял взгляд на Сэма, так и не показал, что на самом деле думает о происходящем, не доказал, что знает о том, что происходит. Но и Сэм все равно все это знал, угадывая каким-то образом по малейшему напряжению бывшего архангела. Он никогда не был так близко к кому-то, близко не только физически, но и в ситуации, в которую он попал бы вместе с кем-то, в ситуации, которая бы затрагивала то, что было, и даже это «было» никогда не числилось одинаковым для всех, с кем Сэм вообще попадал в переделки. До этого момента, до мгновения, когда нужно было, жизненно важно менять то, что раз за разом причиняло боль не только ему, но и окружающим, а все оттого, что он старался им помочь. Ему нужно было научиться жить. Он встретил Габриэля, уже знавшего, как нужно учиться, у которого был свой момент с изменениями. И тогда, когда он наконец доверился ему, оказалось, что Габриэль недалеко ушел.

И может быть, недалеко уйдет, если то, что происходит, убьет его.

Как Трикстер, он умирал много раз.Если бы он, жуя батончик, вновь бы погиб изощренным способом, Сэм вряд ли заметил это. Но теперь перед ним не был Трикстер, а новый человек, несколько более странный, чем это было привычный, но уже со своими слабостями и проблемами, в своем лабиринте противоречий, из которого не будет выхода, потому что главное для человека – иметь стимул, чтобы просто дойти до следующего поворота, и одна большая цель, ради которого он должен был ступить в этот лабиринт. Если этой цели не будет, человек будет угасать на глазах, и ему будет трудно помочь. Практически невозможно.

Но у Габриэля была цель – была маленькая слепая девочка, которой он доверился и за которую взял ответственность, и каждый поворот сметался его желанием заботиться о ней. Но если у него была цель, был смысл того, что ему была подарена новая жизнь, почему он сгорал прямо на руках Сэма?

Он избегал смотреть на Габриэля в своих руках. Ему было, несмотря на вихрь мыслей, все еще странно быть так близко к кому-то, особенно когда то и дело перед его взором вставал вопрос, кто он для него и какое место займет в новой жизни. Это был тот стыд, который начинался с «а может быть…?», который надеялся на большее место в жизни, чем то было бы логично и правильно. Появление Габриэля привело его к такому количеству выборов, которое Сэм никогда раньше не встречал, и большинство из них он незаметно для себя все-таки решил, но вот заставить себя поверить, что на этот раз все не так, как прежде – это было труднее всего.

Как будто весь мир перевернется от того, что он не перейдет последнюю черту, которую сам себе нарисовал и, наверное, преувеличил.

Был ли этот момент того времени, когда до сих пор все шло странно и непривычно, и неестественно, но так гладко. Время, когда совершаются поступки, о которых в любой другой день трудно подумать. Поступки, трудные для самого себя, для тех рамок и сомнений, что удерживают нашу личность. Это моменты, когда самые стеснительные, впервые оказавшись в компании, почему-то обнаруживают, что подойти к тому, кто нравится, не так и трудно, а вполне можно и даже нужно в этих обстоятельствах. Это моменты, когда легче всего приходить и признавать свою неправоту, признавать, что без кого-то слишком трудно и просто не так, и моменты, когда этот кто-то, улыбнувшись, принимает обратно, пусть и называет дураком. Это волшебный миг, когда мир открывается для тебя дружелюбнее и увереннее, и ты больше не чувствуешь себя отсталым на обочине. Это моменты, когда всем правят обстоятельства.

И теперь эти обстоятельства, этот дом, эта потребность Габриэля в нем, сколь ни была неестественна, толкали его на то, чтобы он сделал последний шаг в попытке все изменить.

Объявить, что ему не все равно. Что ему плохо от того, что ему не все равно. И он готов эгоистично требовать знания, только чтобы почувствовать себя лучше, потому что да, он дал себе это право быть ближе.

- Расскажи мне, - уверенно сказал он, хотя и тихо от долгого молчания, и впервые посмотрел на потемневшие мокрые пряди, не боясь, что Габриэль обернутся в следующую секунду. Он признал, что ему не все равно, и все страхи молча отступили.

Габриэль покачал головой. Это простое движение, видимо, каким-то образом вызвало боль, и он снова напрягся, неосознанно сжимая запястье Сэма. Он глубоко вздохнул и замер.

- Потому что мне нельзя об этом знать? – продолжил он, придвинувшись ближе, стирая все черты, что нарисовал себе. Теперь он касался подбородком макушки Габриэля, что почему-то было забавно.

Габриэль промолчал.

- Значит, ты просто не хочешь, чтобы я знал, - заключил Сэм. – А если я, скажем, догадаюсь сам?

Прошла секунда, прежде чем Габриэль неуверенно пожал плечами, едва заметно, чтобы не вызвать боль.

- Ведь все это от того, что крыльев больше нет, значит, это никак не связано с человеческой болезнью, - начал он совсем издалека. И тут же практически ощутил насмешливую улыбку Габриэля – Шерлок Холмс бы никогда не догадался. Он не мог видеть выражения лица Габриэля, но это перестало казаться ему неудобным. Трудно утаить что-то, когда доверился кому-то. – Но и твоя ангельская сущность молчала, ты сказал, весь год, заживала и перестраивалась, так…

Дата добавления: 2015-11-16