И дышат почва и судьба.

Оказаться на грани искусства с одной стороны и "почвы и судьбы" с другой – может, это и есть цель стяжания права быть актером?

Я все возвращаюсь и возвращаюсь мысленно к поразившей меня истории, происшедшей ни много, ни мало 1600 лет назад на арене римского Колизея, где к тому времени третью сотню лет неостановимым потоком лилась кровь христиан-мучеников.

Его звали Генезий и он был комический актер. Видимо, актер известный и любимый публикой, если его поставили выступать пред тяжкие очи славного своей жестокостью императора Диоклетиана, издавшего эдикт, разрешающий приносить христиан в жертву богам.

Сейчас трудно представить во всех подробностях происшедшее в тот день на арене Колизея, заполненного народом, пришедшим пообщаться, поразвлечься, поглазеть на мучения христиан, которых десятками и сотнями, в одиночку и семьями кололи, рубили, жгли, рвали на части и травили дикими зверями вот уже третий век. В этот день публика, уже изрядно утомленная кровавым однообразием, была заметно оживлена: актер Генезий, знаменитый своими пародиями на всех и вся, обещал представить новую шутку и хорошенько посмеяться над христианским обрядом крещения. Все шло преотлично: как всегда, пластичный и остроумный Генезий вызывал взрывы хохота на трибунах, произнося потешные тосты за христиан, которым надоели собственные дети, собственные деньги, еда, имущество и даже жизнь. Почуяв успех, актер все более входил в раж и пришпоривал импровизацию, ловя миг удачи. Кульминацией должно было стать само крещение, когда изрядно уже "подвыпивший" римлянин-Генезий, пропев шутейную славу христианству, трижды, со словами: "Во имя Отца. Аминь. И Сына. Аминь. И Святого Духа. Аминь!" – сваливался в грязную яму, наполненную водой. Гремел хохотом амфитеатр и сам император благосклонно кивал, глядя исподлобья на комика. Но потом произошло нечто странное. Вместо того чтобы благодарно раскланяться перед публикой, начав с ложи императора, ему как-то вдруг стало не до них, будто выросло перед ним нечто, затмившее собой и ложу Кесаря, украшенную коврами, и самого Диоклетиана в пурпурной тунике, и тысячи ревущих глоток и глаз, устремленных на него, мокрого, застывшего в оцепенении. У противоположного края арены в больших клетках исходили рыком львы в ярости от голода и возбужденной толпы. Ближе к центру столпились готовые к смерти христиане, среди которых были и дети, все замотанные в свежие овечьи шкуры, – их запах должен был раззадорить и без того бросающихся на прутья клеток зверей. А в середине стоял мокрый с головы до пят актер, и что ему в этот миг открылось, не ведал никто, только он да Бог. Вот он вздрогнул и с мокрым то ли от слез, то ли от крещенской воды лицом направился нетвердо к людям в грязных кровавых шкурах. Те отшатнулись, а Генезий упал на колени и ухватил за край овчины попятившегося старика, которого поддержали стоящие рядом женщины. Он тянул, тянул на себя шкуру и что-то говорил, о чем-то молил, подняв омытые слезами глаза к лицам людей, которые совсем недавно были для него чем-то вроде ошметков навоза на арене. Два мощных воина подхватили его под руки и потащили прочь, назад, к царственной ложе. Каким-то немыслимым кульбитом Генезий вывернулся от них и побежал что есть мочи туда, к тем, в шкурах. Они расступились и, пустив его, вновь сомкнули плечи, обратившись опять в грязную черно-серую массу... Его казнили первого и по частям: отрубали и бросали в клетку сначала руки, потом ноги, начиная от ступней, потом, уже бесчувственному, отрубили голову. Потом открыли клетки.

Это было в 285 году от Рождества Христова, на подъеме волны одного из самых последних и жестоких гонений на христиан. Менее чем через сто лет, в З63-м, последний император-гонитель Юлиан Отступник, будучи смертельно ранен в походе на персов, воскликнет вдогонку уходящей жизни: "Ты победил, Галилеянин!"

Тоска по Богу, по сопричастности Божьему Промыслу живет, пожалуй, в каждом актере, – ведь это она была тем неосознанным импульсом, что властно, как инстинкт продолжения рода, протащил их, единицы из тысяч, через пороги вступительных экзаменов, бесчисленные самопреодоления ученических лет и поставил на вожделенную сцену, воскликнув голосом одного из столпов русского театра Михайло Семеновича Щепкина: "Священнодействуй или убирайся вон!.." Каков бы ни был актер, знаменит или известен только своими близким, одарен сверх меры или наделен одной только любовью к игре, как любят иногда петь люди, лишенные слуха, – все равно он выходит на сцену с надеждой, у кого тлеющей, а у кого и вдохновенно горящей, что вот сейчас произойдет чудо, высечется та самая искра и возникнет жизнь человеческого духа, провозглашенная К.С.Станиславским главной ценностью актерского ремесла.

Дата добавления: 2015-07-12