Почти по Гамлету.

Вопросы поднимались один за другим, становясь по очереди главными, как круги на воде: одна волна, накатываясь на другую, порождала третью, та в свою очередь еще и еще... Мелькнул страх, что запутаюсь. Но и – впервые – ощущение, что должен быть некий самый главный вопрос и ответить на него – значит найти ключ к решению остальных. Как у Данте, когда он поднимался по кругам Чистилища: с каждым пройденным кругом взмах ангельского крыла стирал с его чела знаки смертных грехов, и когда исчезла Гордыня – остальные разом поблекли.

Должен, должен быть главный камень преткновения.

Для поиска точных, без лукавства, ответов должны быть поставлены точные вопросы. И первый из них – греховен ли театр в сути своей? Вопрос этот неизбежен прежде всего потому, что именно так ставят его наиболее ревностные отрицатели театра. Ведь только театр – ни живопись, ни музыка – никакой другой вид искусства – отвергается церковной стороной целиком и в принципе. Известны времена и страны, когда актеров хоронили за кладбищенской оградой на не освященной земле и это – исторический факт, а не театральная байка. Театру доставалось огульно, с головы до пят, до полной анафемы и занесения самой актерской профессии в разряд греховных.

Вот один лишь пример из Поучения известного в конце прошлого века проповедника и церковного публициста архиепископа Херсонского и Одесского Никанора, уже цитированного здесь. Владыка рассуждает о театре, обращаясь к известной, дивной великопостной молитве св. Ефрема Сирина:

"Говорить ли, что театры, всякие лицедействия стремятся к устранению всего, о чем здесь молится Церковь. "Боже! Устрани дух праздности", – молит Церковь. А театры зовут: "пожалуйте к нам, все празднолюбцы, делать вам для дома и для общества нечего, здесь у нас приятно убьете золотое время, данное вам на доброе для жизни делание". "Боже, отгони, дух уныния", – молит Церковь. Да и театры, по-видимому, зовут на то же: "пожалуйте, мы развлечем вашу скуку, наполним вашу душевную пустоту, развеем тоску…" Развеем, но чем? Целыми тучами празднословия, об отвращении которого молит Церковь. И не велика беда, если бы только празднословием, а то целыми тучами пустословия, гнилословия, всяких двусмысленностей, а то и обнажения всяких страстей, в соблазнительном виде, в чарующей все чувства обстановке. …Стремление всяких, даже лучших театральных зрелищ противоположно стремлению христианства в самых началах и сокровеннейших целях". [7]

И впрямь, если перечисленные пороки - неотъемлемые свойства театра, анафема ему, как исчадию всякого блуда! Но минуту, против чего возражает Владыка? Против празднословия, гнилословия, обнажения страстей, против убийства отпущенного Богом времени. Да какая, даже не христианская, а любая добропорядочная душа станет с этим спорить? Или только театр суть гнездовище исчисленных пороков, только из него исходят, растекаясь по жизненному полю, достигая даже монашеских келий, искушения гордостью, завистью, сребролюбием, любодейством и посему, вместе с названными и не названными язвами и пороками, заслуживает театр участи быть брошенным в одну с ними геенну? Или все же есть серьезные возражения приговору, настолько серьезные, что с ними невозможно не считаться?

Тому, что театр не заслуживает знака равенства с пороком, слишком много свидетельств людей, коих трудно заподозрить в проповеди греха. Вспомнить хотя бы гоголевское "Театр... – это такая кафедра, с которой можно много сказать миру добра". Или менее известное, но не менее значительное Слово митрополита Трифона, сказанное на похоронах М.Н.Ермоловой, где он говорит о своем впечатлении от ее Орлеанской девы:

Quot;Я счастлив, что видел ее в этой роли (это было последнее мое посещение театра перед поступлением в монастырь), и помню, что вернулся после спектакля домой с такими мыслями и чувством страдания, которые необходимы для жизни, без них жизнь была бы пуста, пошла и ничтожна.

...Эту ее проповедь я унес в своей душе и сохранил в благодарной памяти на много-много лет. И вот через огромный промежуток времени я встретил Марию Николаевну снова на панихиде по ее товарищу по сцене А.Ленскому, тоже властителю наших юношеских чувств... И вспомнилось мне далекое, прекрасное, невозвратно былое, и слезы невольно закипели в груди моей, и усерднее была молитва за нее, страдалицу, и за всех тех, которые своим гением пробуждали во мне и во всех моих сверстниках лучшие, добрые человеческие чувства" [8]

Возможно ли после этих, сердцем сказанных слов, считать театр проклятым местом, или же справедливее будет не отождествлять его с грехом, а отнестись так, как святые отцы учат относиться к грешникам: судить не человека, даже падшего, но грех, гнездящийся в нем. Конечно, бес своего не упустит и постарается использовать театр, как и любое другое искусство, дабы "прельстить, если возможно, и избранных" /Мк. 13, 22/, но было бы непозволительной, жестокой ошибкой считать, что театр наглухо закрыт для света горнего.

Использование в мистериальных действах театральной игровой природы для проповеди слова Божия – первое доказательство, что театр может быть делом богоугодным и не оставлен светлыми силами хотя бы для того, чтоб наставлять на путь тех, кто ищет Истину и в театре тоже. Я сразу, особо не вспоминая, могу назвать четверых священников, не говоря о прихожанах, в прошлом выпускников театральных институтов. Кароль Войтыла, известный миру как Иоанн Павел II, был актером краковского театра "Рапсодия" с самого его основания в 1941 году, в глухую ночь нацистской оккупации, когда речь шла о сохранении польской культуры, когда возникали нелегальные театры и даже подпольная театральная академия. Разве эти красноречивые примеры не подтверждают, что театр действительно притягивает ищущих истины и служения и может стать и часто становится ступенью к церковному порогу. И даже если это порог с заднего крыльца, как считает преподобный Амвросий, разве не стоит за ним тот же Престол, вокруг которого пасется стадо христово? И не лучше ли войти в Церковь с заднего крыльца – ибо "и псы едят крохи, которые подают со стола господ" /Мф. 15, 27./ – чем не войти в нее никогда?

Недоумение. Именно оно поднималось во весь рост, когда доводилось читать у церковных авторов сравнительные рассуждения на тему, что лучше: церковь или театр. Вывод в таких рассуждениях всегда очевиден и мораль проста: лучше ходить в церковь, чем в театр. Может быть, во времена обличений святителя Иоанна Златоустого, когда он стеной вставал на пути толп, идущих на языческие зрелища, когда благая весть только начинала свой путь во все концы земли, это было и своевременно, но теперь... Но и теперь архиепископ Иоанн (Шаховской) утверждает: "В аналогии храма и театра верно лишь одно: и тот и другой предназначены, чтобы – увести человека из того состояния внутренней жизни, в котором он находится. Один – направо, другой – налево". [9]

Я не представляю себе человека, для которого вопрос стоял бы именно так: куда пойти, в церковь или театр? Дело христианского обращения вершится совсем на другом уровне и иных стезях, и когда человек обнаруживает себя на пути богоискательства и оказывается перед порогом церкви, на другом полюсе притяжения затаился совсем не театр, а действительно серьезные богоборческие силы, готовые и способные разорвать человека на части, лишь бы не дать переступить церковный порог. Господь, Единственный, способный противостоять им, по человеколюбию Своему скрывает от глаз наших свирепость черной рати, умеющей использовать в своих целях не только страсти, но и все стороны человеческого бытия, включая и театр.

Сравнительный анализ Церкви и театра неуместен и невозможен в силу их качественно разных уровней в иерархии духовных ценностей. Церковь и театр могут быть рассмотрены в одной системе только как цель и средство, но не может быть и речи о какой бы то ни было замене одного другим. Как не может быть корректным и противопоставление их, ибо борется с Церковью все-таки Сатана и отождествлять театр с ним или считать безоговорочным его орудием – значит признать за ним силу, не уступающую силе Божией.

На определенном жизненном этапе театр, пожалуй, и может быть целью, как и множество других культурных и общественных явлений и институтов, но по мере возникновения целей более приоритетных все остальные должны отойти в разряд средств. Так и сама Церковь есть лишь средство и путь единения с Богом, и об этом прямо говорится в чине Крещения: "Соединился ли со Христом? – Соединился!"

Так устроено: если две правды противоречат друг другу, как минимум одна из них не права. Даже если противоречия нет – это значит только, что они находятся в системе связей, именуемой иерархией, в которой все ценности, все цели, как бы велики они ни были, становятся средствами, если в поле зрения возникает Ценность Высшая, которая и есть Смысл, Истина и Жизнь. "Когда настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится"/I КОР. 13, 10/.

Мой давний друг, питерский поэт Петр Брандт, помнится, говаривал:

– Жизнь – как елка, и может быть украшена чем угодно – кто на что горазд. Но в самом верху должен быть Христос. И все, что на ветках, должно быть соотнесено с Ним, – только так возможна гармония.

Центр жизни Церкви – Евхаристия, а может ли быть замена Телу и Крови Христовой? Место же театра – на путях поиска входа в храм Бога живого. Может сбить с толку и многих сбивает (либо в сторону обрядоверия, либо в отрицание всякого обряда, вплоть до отрицания Таинства и самой Церкви) зрелищность богослужения, внешняя, "театральная" его сторона. Но человека внутреннего, идущего в храм по глубинному зову души, она не смутит, но поведет к сути и не отвратит от нее.

Потому что, по точнейшему определении о. Сергия Булгакова, "Различие между сценическим искусством и мистериальным действом определяется зеркальной призрачностью достижений первого и жизненной реальностью второго....Эта грань ощущается совершенно явственно между богослужением, литургическим обрядом, который, всегда представляя собой некое действо, одинаково реален для клира и для народа, и между сценическим представлением, которое, как бы ни было оно совершенно, всегда только зеркально, обманчиво и притворно". [10]

Да, кажется, вот оно: обман и притворство. Ложь. Именно то, чему сопротивляется душа, решившая очистить себя для Блага и Истины. Но – снова возражение: оказывается, это совсем не та ложь, которая посягает на правду и предлагает себя на ее место. Это ложь, которая изначально не скрывает, что желает таковой и остаться, а значит уже не совсем ложь, вернее, совсем не ложь, а нечто иное. Зеркальность, призрачность, существование несуществующего – и г р а! Моделирование ситуаций – главный метод экспериментальной науки. Театр же моделирует жизненные коллизии. Игра нормальна. Когда дети строят песочные замки – это нормально. Вмешательство здравого смысла потребуется, если игруны-строители попытаются в них всерьез поселиться. Но присущее ребенку, приличествует ли взрослому мужу? А почему нет? Разве не сказано: "Если не будете как дети – не войдете в Царство Небесное". Стоп, тут подмена, ведь не сказано "если не будете играть как дети...".

Именно детскую способность верить, прощать и любить имел в виду Спаситель, а не естественную для детства потребность в игре. Если же игра продолжается и в преклонных летах, как это часто бывает на театре, то впору спросить: а соответствует ли внутреннее развитие играющего его почтенному возрасту? Не случай ли перед нами душевного рахита?

Игра игре рознь! О св. Франциске Ассизском рассказывают, как однажды застали его стоящим на голове перед иконой Божией Матери. "Я так люблю Ее! – Объяснил Франциск. – Очень захотелось Ее повеселить". А сам Давид-царь, не плясал ли он перед Скинией Завета от избытка радости пред Господом?.. – Приводить в пример великих святых некорректно, – это все равно, что требовать святости от обывателя. – Почему же, ведь речь идет об игре как таковой, об импульсе к игре, о том, что порождает игру, не дает усидеть на месте, остаться в стороне. Речь, в конце концов, идет не только об источнике игры, но и творчества, как дара Божия. Ведь было бы глупо усомниться в божественном происхождении дара творчества: разве Тот, по образу и подобию Которого мы созданы, не есть Творец! И все же надо определить, вести ли речь о взыгрании духовной радостью или об игре, превращенной в опасные эксперименты над созданной Богом бессмертной душой, об игре, превращенной в профессию, об игре, которой лукавый бес кормит с ладони наше тщеславие...

Здесь, дабы не запутать приоритеты, самое время ненадолго остановиться и обратить внимание на едва ли не самую досадную, если не трагическую подмену, привнесенную веком воинствующего безбожия. Именно безбожники начали называть духовным все, имеющее отношение к культуре. Любой сколько-нибудь религиозно образованный человек знал, что духовное – значит, прежде всего, относящееся к религии и Церкви, идет ли речь о духовном образовании, духовном окормлении, лицах духовного звания или просто о духовной жизни человека. Стяжание Духа Святого считал целью христианской жизни преподобный Серафим. В более широком смысле духовной деятельностью заняты мистики, духовидцы, спириты и т.п., ибо помимо Духа Свята и духов света существуют и духи тьмы /spiritus – дух/, а среди людей всегда было преизрядно желающих вступить с ними в контакт, именно их имел в виду Антоний Великий, предупреждая: "Нельзя безнаказанно пожать руку дьяволу".

Можно понять логику большевиков, настоящих авторов подмены, которые вполне обоснованно видели препятствие безбожному произволу именно в Церкви, всегда бывшей основой и опорой духовной жизни православных людей. В мире, где, по ленинской формуле, на место совести поставлена политическая целесообразность, стала возможной любая подмена – чисто дьявольский прием. Назвав культурное духовным, большевики убили двух зайцев: с одной стороны собственно духовное лишилось общественного статуса и как бы перестаю существовать, а с другой культура, пропущенная через мясорубку революционных преобразований и названная духовным богатством общества, ничего общего с духовностью иметь не могла. Ее узаконенные государством идеи и формы в виде соцреализма разрушились на наших глазах, завалы не разобраны и сегодня, есть опасность, что не будут разобраны никогда. Самые же серьезные потрясения произошли в общественном и личностном сознании.

Но приходить в себя все равно надо, и, прежде всего, правильно расставить приоритеты. Назвать духовное духовным, творчество творчеством, назвать культурой и искусством все, что обустраивает и очеловечивает материальный мир и в художественных образах дает нам возможность видеть красоту Божьего мира, его глубину и объем, приучая нас к тому, что С.Л.Франк называл здоровым чувством шири. Чтобы, наконец, его превосходительство Первостепенное стало Первостепенным, второстепенное второстепенным, и дальше – по ранжиру, по приоритетам, переворачивая в сознании человека с головы на ноги мир Божий.

Ложный приоритет трагичен таящейся в нем подлинной смертью, ибо только ради Бога смерть не в смерть, но в жизнь вечную. Вон Цветаева, гениальная раба Божия Марина, поставила превыше всего Поэзию, возлюбила ее "пуще Бога и пуще солнышка", – и что вышло? Втянула жизнь в один из страшных своих смерчей, отняла Поэзию, выбила с-под ног опору и повисла гениальная Марина на гвозде под притолокой в далекой избе... Ах, если б опорой и смыслом был Сам Творец, а не дочь Его Поэзия, которой впору оставаться не целью, не смыслом, а тропой к Цели и Смыслу, – не случилась бы эта невыразимо печальная смерть...

Не что иное, как инстинкт поиска Истины гонит молодых людей в весеннюю пору жизни к театральным подъездам, на учебные сцены театральных школ, чтобы в сценической игре, проецируя на себя подлинные потрясения человеческого духа, раскрыть тайный смысл собственного рожденья. И ни об одном из них, исполненных надежды, не повернется язык сказать: "Ты не холоден и не горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих." /Откр.3.15,16./ Другое дело, кому они будут служить своей игрой и во имя чего станут жить свои жизни: во славу Божию или во славу свою.

Без сомненья, Бог бережет молодость, вселяя в нее высокие порывы. Но и бес берет в оборот, отвлекая от сути лестью и блеском фальшивых самоцветов, стараясь перевербовать в свою пользу дар Божий. Именно ситуацию выбора, в которой находится актер, имел в виду о. Сергий Булгаков, говоря о медиумичности сценического творчества: "Соответственно своей природе, актер может быть медиумом одинаково добра и зла, хотя в служении красоте и он имеет, во всяком случае, оздоровляющее начало, перед которым никнет сила зла." [11] Единственно, что человеку действительно принадлежит, – право выбора, все остальное, включая творчество, – всегда под диктовку высших или низших – в зависимости от выбора – сил.

Предельно ясно сформулировал приоритеты творчества Томас Манн устами ветхозаветного патриарха: "Распевать и распутничать – понятия, увы, довольно близкие, и распевание песен вырождается в изысканное беспутство, если оно не обуздано заботой о Боге. Прекрасна игра, но Священ Дух. Играющий Дух – вот что такое сочинительство, и я от всего сердца хлопаю в ладоши при виде такой игры, если только Дух ничего в ней не теряет и остается заботой о Боге". [12]

Нет, я не хочу быть оправдателем театра. Но и в обвинители меня не тянет. Справедливости! – может быть, самонадеянно ищу я, но – справедливости! И правды, потому что в театре есть все, что говорят о нем отрицатели: и сытое, раздувшееся тщеславие, и сшибка самолюбий, и зависть, и уязвленная гордость. Говоря об отношении Церкви к театру, надо говорить и об отношении обратном, и здесь, прежде всего, бросается в глаза невежество, а значит – с точки зрения людей церковных – и неуважение к святыне. Самое распространенное отношение к церкви в актерской среде – умиленно-сентиментальное, сопливо-просветленное, в лучшем случае – как к эмоциональной грелке. (Разумеется, я не имею в виду случаев крайних, всегда бывших в театре, – полного равнодушия и вполне воцерковленного сознания среди актеров, – о них речь впереди. Последние, впрочем, всегда сталкиваются с сильнейшим приступом внутренних противоречий и раздоров, сквозь которые каждый проходит по-своему, всегда с потерями, но и новыми приобретениями, новым, ни на что не похожим духовным опытом.) Бог требует полной самоотдачи, Ему нельзя принести часть себя, не придя целиком. "Бог как хороший дантист, – говорит один из богословов нашего времени. – К Нему приходишь с больным зубом, а Он начинает лечить весь рот". [13]

Поиск продолжается. С той разницей, что главный вопрос – "Богоугодное ли дело – театр" – теперь должен быть сформулирован иначе. Кажется, ясно, что театр сам по себе может быть не источником, но проводником заряда, положительного или отрицательного, – в зависимости от источника. В свое время Ф.М.Достоевскому удалось вместить наставление молодым писателям в одну необыкновенно емкую фразу: "Возвышайтесь духом и формулируйте свой идеал". Вторая его часть, о придании формы внутреннему содержанию, относится к любому художнику. Но первая, о возвышении духом, о духовном пути, цель которого – вечная жизнь спасенной души, касается всех людей. Так не является ли театр для человека, связавшего с ним жизнь, препятствием на пути духовном, тем балластом, от которого на определенном этапе жизни необходимо освободиться, дабы не тормозить стремящийся к возвышению дух и продолжить движение все к тем же Благу и Истине?

---

Дата добавления: 2015-07-12