Премьера спектакля "Александр Невский" состоялась на Вечевой площади псковского кремля, под стенами Свято-Троицкого кафедрального собора и в день Святой Троицы, в присутствии около двух тысяч зрителей. Фонограмма наших исторических спектаклей, если они идут в памятных для России местах, начинается с обращения настоятеля церкви святых Жен Мироносиц, одного из древних псковских храмов, протоиерея Павла Адельгейма:
– Соотечественники и гости русской земли! Мы собрались сегодня на земле, освященной многовековыми молитвами и ратными подвигами наших предков. Их старанием и доблестью строилось наше Отечество, украшалось храмами, расцветало православной культурой и духовным деланием. Давайте встанем и почтим их память общей молитвой.
Люди встают и в вечереющее небо уносится возглас священника: “Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшим рабам Твоим, за веру и отечество жизни свои положившим, и сотвори им вечную память.” Хор поет "Вечную память" и люди, такие разные, пришедшие кто развлечься, кто отвлечься, а кто и с желанием наполнить свой день чем-то особенным, не будничным, стоят, внимая молитве. Кто-то при этом чувствует себя неловко, а кто-то – и это хорошо слышно готовым на выход актерам – поет вместе с церковным хором.
В этот день я испытал нечто очень похожее на счастье, когда в начале спектакля, под веселый благовест, крестясь на Псковскую Троицу, представлявшую в этот миг и Новгородскую Софию, то ли я, то ли сам Владыка Спиридон в развевающейся на ветру мантии обращался к народу, глядя в устремленные на него, готовые к необычному глаза:
– Братие! Пролил Господь и на нас милость Свою, и ныне София Новгородская воистину Премудростью Божией сияет! Сей день великий, когда княже наш, доблестный Александр, в малости воинства да в ярости мужества своего, уповая на Святую Троицу разбил иноземцев поганых на Неве-реке, вовеки будет помнить русская душа!..
Вот оно, долгожданное единение в одном – без противоречий! – векторе Церкви и театра. Смею думать, что это чувство радости передалось и зрителю, ибо сопереживание – неизменный спутник правдивого бытия, сценического в том числе: любая остро направленная мысль, подлинная эмоция неизменно вызовет ответ зрительного зала и актер это всегда почувствует. Равно как и равнодушие на сцене ничего никогда не породит, кроме такого же равнодушия, которое на корню гасит готовность к ответным порывам.
Но были и другие глаза. Я встречал их, наблюдал их со стороны во время репетиций под стенами собора. В них можно было увидеть и настороженность, и некий испуг, – когда уже боязно, но еще непонятно, чего, и какую-то обреченную скорбь, которую – еще одну – надо пережить и переждать. И в самом деле, что они, идущие в храм, или, намоленные, из него, могли поделать с происходящим на соборной площади игрищем? Стало быть, дозволено... Мой знакомый, староста одного из псковских приходов, шел мимо и задержался в стороне. Мы поздоровались и я долго пересказывал ему пьесу о благоверном князе Александре и Владыке Спиридоне, о псах-рыцарях, полонивших Псков, и русском воинстве, о том, как все будет замечательно и благочестиво. Он послушал, покивал молча, вздохнул и ушел. И все же справедливости ради надо сказать, что зритель простой и не церковный принимает наши "уличные" спектакли с гораздо большим воодушевлением и благодарностью, нежели в стенах театра.
Но самый памятный спектакль состоялся тем же летом в Печорах, в сотне метров от Святых ворот знаменитого Псково-Печерского Свято-Успенского монастыря, перед храмом Сорока Мучеников.
Спектакли наши начинаются незадолго до наступления темноты, но установка декораций, аппаратуры, амфитеатра для зрителей – за несколько часов до начала. Печоры праздновали День города. Сразу же, как мы приехали и стали располагаться на площади, возле нас засобирался разный околомонастырский люд: кликуши, калеки, говоруны и просто пьяненькие мужички да бабы. В местах, где есть давние монастырские обители, помимо обывательского большинства всегда существует удивительный народец. Есть он и в Сергиевом Посаде, и Почаеве. В других известных монастырями городах не бывал, но - уверен - и там то же самое. Эти люди, повинуясь каким-то невидимым магнитным линиям, концентрируются вокруг отмоленных монастырских пространств, словно минусы вокруг большого плюса, как бы стремясь уравновесить возникший дисбаланс света и тьмы, – закон действия и противодействия работает и на духовном уровне. И, конечно, Лукавый трудится особенно рьяно возле святых стен, стараясь если не проникнуть на территорию обители, то хотя бы выставить заслоны на пути проистекающей из нее благодати. И тогда его корежащая душу сила обрушивается на околомонастырское население, на наиболее неустойчивых, ранимых и просто больных духом людей, для которых атмосфера театрального действа становится, конечно, мощным возбудителем и они проявляют себя по полной программе.
Зато люди верующие, нормальные, так сказать, прихожане монастырских храмов или той же церкви Сорока Мучеников отличаются особой истовостью (которая нередко, кстати, вырождается в необъявленное внутрицерковное состязание "кто кого переверит") и их инстинктивная реакция на театр куда ярче и сильнее, нежели у прихожан больших городов.
Первый выход Владыки Спиридона в спектакле должен был состояться из храма. И режиссер, не в первый уже раз, попросил меня, как толмача, договориться, чтоб нам открыли притвор. Надо сказать, делал я это всегда с большим внутренним сопротивлением: если уж речь идет о том, чтоб пустили театр, – пусть театральная администрация и договаривается. Из дома рядом с храмом вышел за воротца отец Леонид, молодой еще священник, и, разговаривая с кем-то, стал поглядывать на нашу суету. Я подошел, благословился, представился, попросил прощения за привнесенное беспокойство. Поговорили о каких-то епархиальных новостях. То и дело подходили женщины в платках по глаза:
– Батюшка, что ж это, а? Срам какой пустили.
– А что мы сделаем, – мягко ответствовал о. Леонид, – есть начальники, они – власть, они и пускают.
Я начал рассказывать, что здесь будут разыграны картины из жизни святого благоверного князя Александра Невского.
– А для чего пляски с песнями? – На площади в это время прогонялись музыкальные номера.
– Это народ празднует победу князя на Неве.
– А вы-то сами кто в этой драме будете?
– Архиепископ Новгородский Спиридон.
– Ох-х! А Владыко благословил?
Это "ох-х" – с замиранием, как в проваливающемся в воздушную яму самолете, мне не забыть. Вот она, инстинктивная реакция церковного человека на театр. Она неуправляема, как животный страх, как инстинкт самосохранения. Можно ли доказать клушке, что если ястреб унесет слабых цыплят – это послужит улучшению рода? Если стать на время сказочником, этаким Гансом-Христианом, и навоображать ситуацию, что доказать можно и клушка согласна, – стоит мелькнуть ястребиному крылу и – кинется несознательная клушка с криком и паникой, не жалея живота своего, на защиту выводка, причем – в первую очередь! – слабейшего из птенцов.
Откуда у охнувшего батюшки и испуганных прихожанок неприятие театра? Они что, занимались историей вопроса, или запускали умы в сравнительный анализ искусства и религии? Ведь должна же быть какая-то вполне конкретная причина шараханья от театрального действа.
Когда же я заговорил о возможности использовать притвор, последовало:
– Не знаю, не знаю... Это может только настоятель.
– А где он, как увидеть его?
– Увидеть у вас не получится. У него телефон – попробуйте...
Я попробовал. Привожу разговор с отцом Григорием коротко, так, как запомнился.
– Благословите, отче.
– Бог да благословит.
– Я к вам с поклоном и просьбой. Сегодня возле вашего храма псковский театр представляет исторический спектакль из жития святого благоверного князя Александра Невского...
– Так. Знаю. От меня чего хотите?
– Я буду в этом спектакле Владыкой Новгородским. Мы просим, чтобы вы позволили мне в самом начале выйти из притвора. Там замок. Я обратился к о. Леониду и Петру Федоровичу (старосте) – они говорят, только с вашего благословения. Вот я и прошу вас очень для благого дела... 
– Запрещаю! Храм велел запереть я. И передайте отцу Леониду и старосте: если отопрут – будут крепко наказаны.
– Но, отец Григорий, мы играли этот спектакль в Вологде и нам открывали Софийский собор, мы играли в Петербурге в Петропавловской крепости и выходили из собора Петра и Павла...
– Потому там и веры нет! За-пре-щаю. Не пустить вас на площадь не могу, а о храме не может быть и речи. Все.
На том и распрощались.
Потом, не сразу, я подумал, что отец Григорий обошелся со мной крайне тактично: не осудил, не заклеймил. Просто не допустил, провел черту, дальше которой нельзя. Ограничил.
Неужто и в самом деле существует запретная зона, водораздел, за который – ни шагу? Стало быть, театру можно до порога? На паперть еще куда ни шло, а дальше – ни-ни. Неужто и впрямь театру театрово?
В отношениях Церкви и театра, в их извечно тянущейся тяжбе, в невольном, неравном и, пожалуй, бессмысленном соперничестве, где с одной стороны детская борьба за права и свободы, а с другой – мудрое недопущение до взрослых истин, в их странном двуединстве (прошу только не кидаться на меня сразу, дайте досказать) видны знакомые черты отношений двух людей, обреченных жить вместе, когда все конфликты и недоразумения проистекают из противостояний желаемого и действительного. Как в песне: "Если я тебя придумала – стань таким, как я хочу". А он не хочет. Вернее, хочет, но – быть самим собой. И при этом в свою очередь сам себя придумывает, а значит, находится еще и в постоянном внутреннем конфликте. А если учесть, что придумывает он не только себя, но и ее, – можно только представить, как гудят эти провода.
Церковь, пожалуй, и согласна не отрицать театр, но у нее целый перечень условий, целый список, чего нельзя. Театр, если даже согласен на них, норовит сойти за своего, прошлепать из прихожей в залу, потрогать с важным видом то одну, то другую блестящую штучку, а то и влезть с башмаками на диван, но:
– Нельзя! – Слышен окрик. – Если уж пустили – сиди там, в прихожей, а то наследишь, напортишь, напохабишь.
Но он не может сидеть, он непоседа, он или все равно войдет, влезет, как киплинговская кошка, и даже будет какое-то время вполне пристойно прикидываться паинькой, или хлопнет дверью и уж там, на ветру вседозволенности, отведет душу, отпустит тормоза, чтобы потом, отвратившись собственных безобразий, втащиться в переднюю, в уголок, на краешек, лишь бы не выгнали. Но – не таков ли и человек, грешащий, кающийся, припадающий к матери-Церкви и снова, влекомый страстьми, спешащий прочь? Невозможно изменить человека, но возможно измениться...
Поразительное наблюдение сделал Б.Н.Любимов в статье ""Мистерия-буфф"-92" о спектакле театра им. Евг.Вахтангова "Соборяне" в постановке Романа Виктюка. Сам спектакль знаменателен тем, что появился во времена снятия идеологических колодок, когда стало можно с благоговением произнести слово "Бог" с экрана, со сцены, с газетных полос, и даже бывшие члены новопреставленной и еще не остывшей КПСС, вчера еще радевшие о единстве партии и народа, теперь, не меняя интонации, заговорили о единстве народа и Церкви и об исконных ценностях Православия. "Культурный слой" праздновал победу: вот оно, за что боролись, – свобода! Театры живо откликнулись на возможность, во-первых, открыто говорить о религиозности, вполне, как оказалось, свойственной даже советскому человеку, и, что самое важное, эту религиозность играть, а во-вторых, навести мосты и привлечь в залы людей верующих, а значит, в общественном представлении, искренних, отзывчивых, тонко восприимчивых зрителей.
И те – в кои-то веки! – откликнулись, придя на премьеру "Соборян", как на праздник начала новой эры, как на долгожданную встречу. И что в результате? По свидетельству Б.Н.Любимова, "В зале царит разочарование: пришедшие на "Соборян" измождены Виктюком, в пришедшие на Виктюка, утомлены "Соборянами"... Когда же в зале загорается свет, зрители-"соборяне" несутся бегом из зала, а зрители-"виктюковцы" рвутся к рампе". [14]
Симбиоза не состоялось. Но почему? И кто виноват? Не Николай же Семенович Лесков, вечная и светлая ему память? Но и Виктюка не поворачивается язык обвинять: чего ж с него взять, кроме виктюковского. Вероятно, тут дело в другом, а именно в несовместимости двух начал: духовного и игрового, в какой-то – не сразу сообразишь, в какой – невольной бестактности. Стало быть, еще далеко не пройден путь от карикатурных попов первых советских воинственно-безбожных лет сквозь цивилизованное безбожие эпохи "научного" атеизма, сквозь сегодняшнюю беззастенчивую болтовню языком театра о том, что должно быть сокровенно и свято, к деликатности и почитанию святости, которое сегодня катастрофически отсутствует. Театру есть чем заняться, есть сферы человеческих устремлений, страданий и потрясений, такие битвы дьявола с Богом в сердцах людей (по выражению Ф.М. Достоевского), осмыслить, охватить, осознать которые невозможно без художественных образов, созданных в том числе и театром. Описанный Б.Н.Любимовым финал вахтанговской премьеры показал всем, что театр отделяют от Церкви не идейные разногласия и не цензурные решетки, что у театра и Церкви разные сферы влияния в человеческой душе, которые сообщаются друг с другом весьма опосредованно, и что есть сферы, куда вход театру не то что запрещен, а куда серьезный и уважающий себя театр и сам не станет входить, как добропорядочный прихожанин не входит без благословения в алтарь.
Дата добавления: 2015-07-12; просмотров: 102 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Почти по Гамлету. | | | КОМУ ГОРИТ СВЕЧА? |