Рассказ о безответной любви.

Об этом – больнее всего.

Рассуждаю, всматриваюсь в суть и смысл театра, стараясь не пропустить ни одного доброго злака среди плевел, обильно произрастающих на сцене и вокруг неё, и чувствую, как всё неотвратимей надвигается, нарастает надо мной поток возражений, противостоять которому я, кажется, не в силах и все, что могу, – не прячась и не отворачиваясь, со всем, на какое способен, смирением выслушать, вытерпеть и сложить все до одного довода на ту нелегкую чашу весов, что свидетельствует не в пользу театра – живого и реального, зачастую безнадежно далекого от театральной идеи, таящего в самом себе убийственно-разрушительное начало. Так в человеке, не устоявшем в искушениях, искажается образ Божий. Да, сегодня, оглядываясь на собственный опыт, свидетельствую: крайне трудно, почти невозможно сохранить к театру положительное отношение, оставаясь христианином. Достаточно исчислить семь грехов, кои Церковь считает смертными – гордость, сребролюбие, блуд, гнев, чревоугодие, зависть, уныние, – чтобы увидеть: нет среди них тех, которые не получили бы в театральной среде благоприятную почву для пышного расцвета, а то и статус завидных достоинств.

Да, да, тщеславие, хвастовство и возмутительное самодовольство, всё то, от чего добропорядочный христианин обязан бежать, как от анафемы. Да, все отвратительные признаки естественного отбора, когда побеждает не талантливейший, а сильнейший, способный унизить другого и посмеяться над самым сокровенным, когда мнение, отличное от общепринятого, карается отчуждением – вплоть до изгнания. Да, пьянство, да, сквернословие, какого не встретишь и среди тех, кому вряд ли знакомо слово "интеллигент". По-шекспировски: "Над простотой глумящаяся ложь, ничтожество в роскошном одеянье", – да, да, да! – когда не гнушаются ни ложью, ни лестью, ни клеветой, чтобы добраться до ролей, до званий, до кормушки и не подпустить других, – да.

Территория Антихриста, малая часть попавшего в оккупацию духовного пространства, где, как фантастические мутанты, произрастают страсти человеческие в их неприкрытом и самом бесстыдном виде, где простодушие и потребность в искреннем чувстве оказываются в плену, в осаде, в лагере врага, – именно так начинает воспринимать внутреннюю жизнь театра человек, переживший откровение христианства. Самое болезненное и трагичное начинается, когда ценности театрального бытия вступают в область сравнения с ценностями, предложенными Христом, когда в просыпающемся христианском сознании колеблется мир и начинается мучительная смена знаков с плюса на минус и наоборот, когда творческая победа может обернуться нравственным поражением, а почести и звания началом душевной проказы.

Еще одна особенность периода духовного обращения – смена авторитетов. Если прежде на первом месте виделись яркость дарования и зрительский успех, то теперь внимание обращается туда, где достигается успех в духовной брани, где возвышается духом человек, решившийся победить то, что разлучило его с Богом. "Первый признак духовной жизни – наличие борьбы со своими недостатками, борьбы с грехом, который и есть настоящая преграда между человеком и Богом", – услышал я в церковной проповеди много лет назад. С тех пор все больше и больше меня интересуют те, кто ограничением своеволия добился максимального присутствия в себе воли Божией, кто, взыскуя чистоты, стал отражением Божественного света, а не сомнительных всполохов собственного "я". В Боге достаточно многообразия, чтобы его хватило на всех жителей Земли. Важно, в русле чьей воли творит художник и как он соотносится с первой частью формулы Ф.М.Достоевского "Возвышайтесь духом и формулируйте свой идеал". Поэтому, когда я вижу актера, режиссера, художника, музыканта – кого угодно, имеющего отношение к художественному творчеству – матерящегося или погрязшего в хвастовстве, более озабоченного собственной персоной, нежели предметом творчества (а это всегда различимо), то, конечно, понимаю, что всерьез заинтересовать и повести за собой он не может. Да, он может воздействовать на зрителя – эстетически, эмоционально – и порой довольно сильно, но как это унизительно мало для человека, созданного по образу и подобию Творца мира. Я спросил в письме друга своего по ГИТИСу, окончившего режиссерский курс у Ю.А.Завадского, а теперь более десяти лет священника в глухом зауральском углу, отца Александра Никулина, человека одареннейшего, о том, что сегодня, оттуда, думает он о театре и как относится к нему. "Что касается искусства – это дело устроения твоего, – ответил батюшка. – Всюду Бог, не сомневайся. Русский традиционный театр предполагает нравственного человека, но – страсти, страсти, куда от них уйдешь? Ничего не могу сказать, прости..."

Понятно, почему батюшка не позволяет себе вторгаться в чужую волю, но сказано важнейшее – о нравственном человеке, которого предполагает и русская традиционная литература, и живопись, и вообще русское искусство, главным направлением, "сквозным действием" которого всегда были поиски Бога и созданного Им нравственного человека. А перед взором, обращенным к Церкви, открывается еще и сокровищница святоотеческой духовности и пронзительная по глубине воздействия галерея христианских святых – кладезь неисчерпаемый для утоления духовно жаждущих. И как, скажите, однажды глотнувшему живой благодатной влаги, относиться к претендующему на роль учителя самодовольству, предлагающему себя вместо Бога? Или, на “худой” конец, в качестве святого со словами вроде: "Театр – это святое место. Театр – это место, где работают святые люди, которые отдают все свое никому другому – только человеку. Я прошу меня извинить за то, что я с самого начала так все обсерьезнил..." Я ничего не выдумал. Именно так, слово в слово, все "обсерьезнил" другой, довольно известный столичный актер на том же юбилее Псковского театра.

Не стану пускаться в поиски отличий греховности театральной от любой прочей, но природу двух напастей, двух самых болезненно бьющих бичей, которые, кажется, наносят театру наибольший урон, есть смысл попытаться понять. И первейший из них – тщеславие.

Без сомнения, подверженный тщеславию, видит мир искаженным. Господь, предъявляя Свои требования и наделяя необходимыми качествами, чтобы этим требованиям соответствовать (художественной одаренностью, например), надеется, что использованы они будут во славу Божию и никакую другую, в противном случае происходит не что иное, как извращение смысла всего сущего. Преподобный Иоанн Лествичник, великий учитель христианский, называя тщеславие предтечей гордости, первейшего из грехов смертных, т.е. угрожающих погибелью души, так говорит о нем: "Тщеславие по виду своему есть изменение естества, развращение нравов, наблюдение укоризн. По качеству же оно – расточение трудов, потеря потов, похититель душевного сокровища, исчадие неверия, потопление в пристани, муравей на гумне, который хотя и мал, расхищает всякий труд и плод..." [18]

Трагедия в том, что, попав в жернова тщеславия, человек приносит плоды своего труда не на алтарь Божий, но к ногам идола, воздвигнутого, по наущению лукавого, из самого себя, т.е. творит на потребу беса. Именно это случилось с первоубийцей Каином. Не потому ли его жертвы не принял Бог (в отличие от жертвы убиенного им Авеля), что не Богу и была?

Если же христианский, святоотеческий взгляд на тщеславие обратить в сторону театра – впору ужаснуться, насколько тщеславие и родная сестра его лесть проникли в театральную обыденность, и, кажется, составили естественную среду театрального бытия. Что есть, к примеру, поклон в конце спектакля, как не благосклонный прием почестей самому себе? Если христианство учит страху Божию, то в театре все делается с оглядкой не на Бога, а по сторонам: на коллег, на зрителей, на прессу; когда вопросы вроде "как я выгляжу?" и "какое произвожу впечатление?" становятся привычны и мучительны одновременно, когда одинаково теряют голову от хвалы и хулы, с той только разницей, что в одном случае от отчаяния, а в другом от эйфории самовосхищения.

"Тщеславие есть погубление простоты и притворное жительство", [19] – продолжает Лествичник. Тщеславие ненасытно, и когда острое чувство голода становится для него невыносимо, прибегает к уловкам и провокациям, чтобы окружающие заметили-таки виляющий хвост и заискивающие глаза и бросили кусок. Если же этого не происходит или кусок окажется недостойно мал, оно кидается в открытый грабеж. Кто знает театральную среду, тот наверняка был свидетелем множества пылких монологов о собственной значимости. Чаще всего это монологи-обиды, о которых ну совершенно невозможно молчать, или же вспышки "праведного гнева", мужественно сдерживаемого до последней минуты, но – есть же предел! – вдруг обрушивающегося на головы огорошенных коллег. Слова при этом могут быть сказаны любые, но если попытаться извлечь и очистить от "посторонних помех" подтекст, можно услышать примерно следующее: "Я до глубины души восхищен самим собой, но еще больше потрясен вашей слепотой и душевной черствостью, я бы даже сказал, недалекостью, чтобы не сказать идиотизмом, – что вы этого восхищения не разделяете! Будь вы нормальные люди, даже не творческие, каковыми, наверное, себя считаете, благодарили бы Бога, что вам выпало счастье жить и работать с таким удивительным художником, как я..." Ну и так далее.

А страсть к юбилеям, когда все хором, как бы исполняя некий обряд, вроде игры в "каравай", – поздравляют и прославляют одного, в присутствии зрителей, наперебой и в изысканных формах славословят, какой он талантливый, уникальный, удивительный молодец-размолодец. А он, юбиляр, принимает все, как само собой, отыгрывает как надо: да, мол, я такой, выдающийся, повезло всем нам, что и говорить.

Самовосхищение в театре в порядке вещей. Прославлять себя, свои роли, спектакли стало как бы даже обязанностью. Но, кажется, потребность в самопрославлении возрастает там, где падает настоящий зрительский интерес, который никаких искусственных подпорок не терпит и отличается от интереса дутого, как настоящее пламя от нарисованного на холсте. Точно так же, как жизнь в эпоху самого безобразного беспредела не отменяет Божьих Заповедей, так никакой разгул самолюбий не в силах отменить понятия скромность, как и утверждения Спасителя, что "возвышающий сам себя унижен будет, а унижающий сам себя возвысится" /Лк. 14,11./ "Блаженны нищие духом", – говорит Господь в Нагорной проповеди, т.е. те, кто не занимается самоприписками, а источником и владетелем всех своих достоинств считает одного Бога. А если всё от Него и всё для Него, то и тщеславиться нечем.

Сквернословие – имя другой губительной напасти, вирус которой оказался поразительно живуч в закулисной среде.

Для человека стороннего многое в театре может показаться странным и непостижимым, в том числе и факт всепроникающей матерщины: на репетиции, в гримуборной, закулисном общении, в узком и широком кругу, независимо от присутствия женщин, оскорбленное достоинство которых никого не интересует, и детей, которые вроде как пока еще не люди /?/. К напоминаниям о недопустимости мата отнесутся в лучшем случае как к шутке, в худшем как к ханжеству. Как человек картавый не замечает своей картавости, так для сквернослова срывающийся с языка хлам становится незаметным, как дыхание. Отчего это, почему? Сразу и не найдешься, что сказать. Загадка.

Отсутствие стыда? Да, стыд можно заглушить, задавить, прогнать, либо сделать вид, что его нет. По аналогии с тем, что, как сказал какой-то умный доктор, физическая боль - сторожевой пес здоровья, можно сказать, что стыд – сторожевой пес совести. Конечно, преодолеть стыд, свести его на "нет" в интересах беса и он искусно к этому подталкивает утверждениями вроде того, что нужно быть смелым, раскованным, что "в этой ситуации иначе нельзя", что творческий человек имеет право и что вообще талант дает какие-то права (в то время как учение Христово видит в таланте призвание и обязанность). Что, наконец, матерные слова суть неотъемлемая и органическая часть великого русского языка и отсекать её – значит резать по живому и быть ханжой. Но – "Всё мне позволительно, но не всё полезно, – говорит апостол Павел, – всё мне позволительно, но ничто не должно обладать мною". /I Кор. 6, 12./

Суть явления сквернословия изложил однажды в своей проповеди о. Павел Адельгейм: "Вся матерщина вьется вокруг половых органов – источника жизни; в основе её хула на Бога и бытие. Если вдуматься в слова матерщины, становится очевидным, что она выражает антимолитву или молитву Сатане – противнику Бога и клеветнику... Она есть надругательство над материнским лоном и таинством собственного рожденья – более глубокого надругательства над бытием невозможно вообразить: человек проклинает своё бытие в корне в лице тех, через кого оно даровано, – отца и матери. Некогда Хам насмеялся над отцом своим Ноем и человечество выразило своё отношение к этому словом "хамство". Матерщина выражает циничное отношение к матери. Это духовное самоубийство. Человек, проклявший своё рождение, не заслуживает христианского погребения подобно самоубийце".

Сквернословие настолько губительно, насколько не оценено в своей пагубности. Здесь опять вспомним первую часть формулы Ф.М.Достоевского – "Возвышайтесь духом..." Ни о каком возвышении духом художника, подверженного ржавчине матерщины, и речи быть не может: небеса закрыты, духовно-творческое откровение невозможно, человек находится в состоянии хулы на Бога и поражен духовной слепотой. "Нетварный свет – ощутимая благодать, дающаяся в реальном мистическом опыте. Мера восприятия благодати неотделима от достоинства воспринимающих её." – Так сказал святитель Григорий Палама, один из столпов Православия.

Яркий пример перекрытия "верхних" каналов связи – природа внутритеатрального юмора, который в подавляющей своей части выше пояса не поднимается и всем своим ассоциативным рядом связан с тем, что ниже. Поднять взгляд, всё труднее, ассоциации высшего порядка оказываются вне поля зрения и как бы перестают существовать, и тогда всё чаще на репетиции случаются эпизоды вроде того, когда заинтересованно и со смехом – кто кого переострит – "развивается" фраза Сальери: "Как будто нож целебный мне отсек страдавший член..."

Основа религиозного чувства – благоговение. Его антоним – цинизм, который свил теплое и прочное гнездо в театральном болоте и цепко контролирует все, что попадает ему на глаза. В том числе и при помощи матерщины.

И, конечно, христианское сознание, видя перед собой людей тщеславных и хвастливых, погрязших в мелких дрязгах и сплетнях (часто далеко не безобидных), болезненно озабоченных внешностью при полном равнодушии к изъянам внутренним, – наотрез отказывается видеть в них учителей жизни и "инженеров человеческих душ", коими сами они себя считают.

Значит ли это, что, рассуждая таким образом, сам я свободен от всех, скажем так, недостатков обитателей закулисья? Разумеется, нет, хотя бы потому, что, находясь в одном с ними театральном пространстве, подвержен тем же искушениям, тем же атакам от Лукавого, что и все. Может быть, легче удержаться от сквернословия – тут человек вполне самоуправляем, что же касается тщеславия и иже с ним – подвержен, да ещё как, да ещё похлеще. Но говорю сейчас без малейшего намерения сравнить себя с кем-то или кого-то с собой. Более того, я далек от мысли сравнивать достоинства и недостатки людей церковных и театральных или, говоря определеннее, христиан и не христиан: один Бог ведает, кто больше верует и кто какой силы искушениям подвержен. Всматриваясь в театр с церковных позиций, говорю прежде всего об отношении ко греху, которое по обе стороны церковной ограды, как правило, совершенно различно. Умение видеть свой грех – важнейший духовный навык, которому учит Церковь и который никогда не позволит греху одержать окончательную победу. "Не здоровые имеют нужду во враче, но больные; Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию". /Мк. 2,17./ – Говорит Господь, имея в виду тех, кто признает свой греховный недуг и жаждет исцеления.

У Н.Бердяева есть статья, в которой он рассуждает о достоинстве христианства и недостоинстве христиан. Так и в театре: необходимо научиться отделять театральную идею от пороков людей театра. Тот же А.М.Горький, называя устами своего героя людей "фальшивого ремесла" ничтожными и пустыми, был человеком не только литературы и литературных должностей, но и всегда оставался человеком театра, любил театр, писал для него и никогда ни словом, ни делом не предал театр анафеме.

За годы театральной работы моё отношение к коллегам менялось многократно, резко, часто противоположно: от влюбленности и восторженного поклонения до глубокого неуважения, граничащего с презрением. Постепенно резкая амплитуда, обусловленная, вероятно, категоричностью молодости, становилась спокойней, отношение выравнивалось, и теперь, вглядываясь в лица коллег – друзей и просто товарищей по работе – вижу, что они достойны самого серьезного сочувствия, как достойны его, может быть, жертвы несчастной любви. При мысли об актерах мне в последнее время часто приходит на ум эпизод из Евангелия, когда женщина, блудница многогрешная, вошла в дом, где был Иисус, и, омыв ноги Его слезами и драгоценным миром, отерла их волосами своими. И сказано о ней: "Прощаются грехи ее за то, что она возлюбила много". /Лк. 7,47./

Любовь к людям, которую так настойчиво заповедовал нам Спаситель, становится возможной только когда приходит понимание, что источник любви не в ближнем, а во мне самом. Пристальный взгляд обнаруживает, что Божье требование "не суди" относится и к ним, угодившим в театральную жизнь в общем-то простодушным людям, добрым и отзывчивым, часто способным на совершенно бескорыстную самоотверженную помощь, какую нечасто встретишь и в церковном приходе. Конечно, некая ненормальность, "сдвинутость" присутствует, но, в конце концов, в театре каждый вправе сказать, что тут все ненормальные "кроме меня".

Театр – не идеальный, а реальный – часть мира сего и живет по законам мира сего, а значит по законам выживания материи, а не духа. Значит, хочет он того или нет, жить ему суждено на потребу зрителя, так, как он ее, эту потребу, понимает. Театр – часть общественной жизни, в которую он впаян, вправлен, от которой не может быть отделен и выделен в нечто идеальное. И потому вслед за вопросом, чем театр разнится от других искусств, должен быть задан и вопрос, чем он обособлен и отличен от всего остального человеческого общества, почему в точках пересечения церковных и театральных взглядов так часто вспыхивают разговоры о греховности профессии и "нечистоте" театра вообще? Ведь ни об одном из пороков человеческих невозможно сказать, что он зародился и существует только в театре, ибо воистину "всюду страсти роковые" и везде, где человек, неусыпно трудится дьявол.

Нет человеческих объединений, в которых не было бы сложных отношений и конфликтных ситуаций, но никому не приходит в голову обвинять, к примеру, коллектив учителей, сотрудников института или какого-либо предприятия – будь то артель или промышленный гигант – в том, что место их работы – исчадие порока. Если, скажем, в местной писательской организации расцветают дрязги и возня за первенство – это совсем не основание считать литературу дурным занятием. Даже в церковном приходе возникают противостояния, которые преодолеваются немалым внутренним усилием и трудными компромиссами, а порой заканчиваются и вынужденным переходом в другой храм. (Хотя следует сказать, что внутренне не преодоленная ситуация таковой и останется, а значит неизбежно возникнет в любом другом месте.)

Чем же театр-то провинился? Выходит, если театр – значит виноват, чуть что – сразу театр, весь мир во грехе, искушения в каждой щели, а театр опять виноватее всех.

Думается, причину, по которой театру на роду написано ходить в виноватых, следует искать в двух основных отличиях его от других общественных институтов: в публичности театральной жизни и коллективном характере творчества.

Так устроен человеческий глаз: где больше света, где ярче цвета – там и наше внимание. Жизнь театра – жизнь на виду, на юру, на острие праздного любопытства. Касается это не только столичных мегаполисов, но в не меньшей, а, может, и в большей степени малых городов, где театр, как правило, один, и всегда служит объектом не только обсуждений, но и хронических пересудов. А легко ли душе на виду и всегда с оглядкой? Всё наше внимание, израсходованное на чужое мнение о нас, отнято у Бога. Поэтому душа, попавшая в перекрестье множества глаз, оказывается в сложнейшей ситуации,

Коллективность же творчества толкает к соревновательности, часто нездоровому соперничеству, сравнению себя с другими, к осуждению и, становясь искушением, провоцирует грех.

Эти два сильнейших фактора, два ураганных ветра, захлестываясь, порождают головокружительный смерч и многократные перегрузки для попавшей в него души, подвергая её, судорожно ищущую спасения, смертельной опасности. Вот и выходит, что вроде и нет, и не может быть каких-то особенных, "фирменных" театральных грехов, ибо все грехи суть от лукавого, но получают они на сцене и вокруг неё настолько удобренную почву, что, кажется, бороться с ними нет никакой возможности. Но – снова и снова слышит христианин – "невозможное человекам возможно Богу"!

Какая-то сила всё же хранит подлинное творчество тех, кого можно считать носителями театральной идеи. Стоит в тяжелые минуты, когда пропадает из виду смысл жизни в театре и всё в нём кажется мелкой, никому не нужной суетой, увидеть настоящего актера в настоящем деле, в переливающемся потоке жизни человеческой души, как снова всё обретает смысл и вырастает неколебимая уверенность – и где только она была минуту назад! – в необходимости человечеству театра и странной, непостижимой в своей нематериальности профессии актера.

Несмотря на повседневные реалии и сопутствующие им непотребства, существует театральная идея, которая предъявляет своим служителям требования не только профессиональные, но и нравственные. Именно служения требовал от актера М.С.Щепкин, сравнивая театр с храмом. Любви к искусству в себе, а не к себе в искусстве учил К.С.Станиславский, радетель театральной идеи в современном её изложении, где нравственно-этическому началу дано основополагающее значение. С театральной этики начинали с нами первые уроки мастерства актера его ученики. На всю жизнь запомнился мне наш первый профессор, светлой памяти Василий Александрович Орлов. Облеченный, кажется, всеми возможными тогда званиями, мхатовец с 20-х годов, он врезался в память страстным к нам обращением о совести художника: "Должна, непременно должна быть совесть художника, без которой можно нанести исключительно большой вред, и себе, и другим!..» Он говорил так истово, как говорят только с самой болевой точки души, что нам, слегка оторопевшим баловням судьбы, начинало казаться, что речь идет и в самом деле о чем-то серьезном и важном, может быть, о главной ценности этой самой театральной жизни, о сердцевине. Ах, кабы позволено было профессору говорить открытым текстом, – наверное мы услышали бы и о Боге в душе и о вере в сердце.

Прозвучавшие сегодня, в год 100-летия МХАТа слова о системе К.С.Станиславского, как о "поиске этического оправдания лицедейства" (по определению П.А.Маркова поразительны. А.М.Смелянский, прозорливо сделав их центральными в телепередаче, посвященной мхатовскому юбилею, вывел на первый план воистину фундаментальный вопрос о нравственно-религиозном происхождении знаменитой системы, о которой по сей день существует представление, как о сугубо профессиональной методике. После этих слов можно сказать, что мы обокрадены в центральной части наследия великого педагога театра (как и во всем, что в отечественной культуре стремилось к духовно-осмысленному существованию), что только теперь к нам возвращается образ К.С.Станиславского во всей трагической цельности. И уже совсем недавно стало широко известно потрясающее подтверждение религиозности Константина Сергеевича: в одной из телепередач была показана спальня в доме-музее в Лаврушинском переулке, и когда ведущий передачи, Алексей Баталов, раскрыл створки огромного платяного шкафа – перед нами предстал иконостас! Конечно, в применении к дому вернее было бы говорить о божнице, но великолепие икон и соответствие их содержания церковному иконостасу заставляют думать именно о храмовом их значении, и о том, какое значительное место занимало в жизни К.С. молитвенное предстояние. Конечно, теперь трудно сказать, удавалось ли хозяину причащаться Святых Таин в то страшное для христиан время, но я склонен думать, что да.

Дай Бог терпения и вдохновения тому, кто возьмет на себя труд изучить наследие К.С. Станиславского с точки зрения его религиозных устремлений, которые, уходя корнями в семейные традиции и христианское воспитание, конечно же, были и, конечно же, менялись на протяжении жизни, в том числе и под влиянием развития общественной ситуации, и, вне всякого сомнения, оказали серьезное, а может быть, и решающее влияние на всю его театральную деятельность.

Дата добавления: 2015-07-12