Н.Гумилев.

Возраст – это сюрприз божий, который поджидает каждого из нас и таит в себе множество открытий. Поразительно устроена жизнь: то, от чего перехватывает дыхание в юности, бросая от отчаянья к восторгу и обратно, у человека зрелого вызывает легкую улыбку и наоборот: что погружает в глубокое раздумье на закате, отзывается веселым смехом в начале дня. Будто некто Невидимый и Всемогущий, извлекая нас из небытия, поднимает на немыслимую высоту и совершает вместе с нами облёт храма Божественного Духа – сотворенного Богом мироздания – и каждый новый поворот, каждый новый день открывает нам мир и человека в неведомом прежде значении и красоте. Всякой мудрости свой час, своя печаль и радость, свое упование, и жизнь человека, уменьшаясь в одном, увеличивается в другом, обедняясь телом, богатеет духом, и блажен, кто богатеет Духом Божиим. И можно без конца дивиться Премудрости Божией, уготовавшей для нас, недальновидных, этот дивный стереоскопический эффект, раскрывающий полноту бытия во всей его многомерности.

Жизнь привлекательна, заманчива и изменчива. Юноша, вознесенный в разреженное пространство первой любви, где ощущения полёта и падения неотделимы, переживает самое важное в жизни откровение, ощущая его как импульс к прозрению души, – так Саваоф творил Адама, пробуждая его от сна персти земной к свету вечной жизни. Придет зрелость и рядом со словом "любовь" встанет слово "верность" и далее – по ранжиру – требование новых и новых качеств, из которых едва ли не самое важное – терпение и смирение (от слова «мир»). Станет ясно, что любовь – не только праздник, но и будни, и что старички, тихо, молча – рука в руке – сидящие на скамейке, – это тоже Любовь, та самая...

В минуты самых тревожных сомнений в возможности служить Богу, служа в театре, я стал думать о том, что увлеченность театром – явление возрастное. Там, в юности, оно естественно и чисто. Это особенно хорошо видно на примере детей, разыгрывающих евангельские сценки на празднике Рождества: никому и в голову не придет заподозрить их в посягательстве на святое, ибо игра их исполнена благоговения и веры в божественное чудо, – вот уж кто играет во славу Божию. Так, может, и в самом деле при нормальном духовном развитии неизбежно наступает этап, когда театр должен быть оставлен?

Первые интуитивные попытки стряхнуть с себя очарование театром случились уже на первом курсе института. Кажется, уже тогда вдруг стала тревожить несерьёзность избранного поприща, недоверие к внешней его громкости и пестроте. Стало думаться, что жизнь должна быть проста и естественна, что честнее всего было бы уехать в глушь учителем или краеведом, проникаясь природой, историей и простым общением. Уж не знаю, что именно случилось тогда, может быть, попросту закоробило от неестественности агрессивно-эстетствующей среды, к которой не враз привыкнешь, но значительная часть первого курса прошла в состоянии неустойчивого баланса на грани ухода из института. Хватило бы малого толчка и всё могло повернуться... Впрочем, оставим все "если бы" актерскому ремеслу.

Не то, чтобы толчком, но, можно сказать, моментом истины стал достопамятный разговор с одним из педагогов, А.В.Бартошевичем, лекциями которого о Шекспире был увлечен настолько, что таскал на них своих друзей, часто никакого отношения к театру не имевших. Теперь понимаю, что тогда видел в нем нечто вроде духовника.

Изрядно смущаясь, я подошёл к нему с просьбой о разговоре по очень серьёзному делу. Алексей Вадимович, тогда молодой еще преподаватель, смутился, кажется, не меньше моего: "Да-да, конечно, пойдемте..." Мы прошли по коленчатым гитисовским коридорам и под одной из лестниц уселись на каком-то ящике для реквизита. Изложив по возможности внятно суть внутренней коллизии, я сказал, что не знаю, как поступить, что ситуация требует внутреннего компромисса, но допустим ли компромисс вообще, если в результате я буду уже не я? – примерно так это звучало. Ответ поразил меня уже тогда:

– Я не уверен, вправе ли давать вам совет прежде всего потому, что в моей жизни без компромиссов не обошлось. Но, мне кажется, если вас вынуждают поступиться главным, компромисс, конечно же, недопустим. Если же нет, надо руководиться своим призванием, либо тем, чтобы не причинить боль близким, либо ещё чем-то не менее серьёзным и при этом не жалеть, что поступился чем-то своим...

Я и сейчас не взялся бы определить, какая часть ответа была для меня важнее: первая, когда он сходу отказал себе в каком бы то ни было превосходстве, или же вторая, о смысле компромисса, но этот урок под лестницей врезался в память навсегда.

Как неожиданный удар током потрясает весь организм, так световой удар самосознания может в одно мгновение изменить жизнь. Так безбожник становится богоносцем, а хулитель веры ревностным её проповедником. Савл становится Павлом. Наступает час прозренья, вспыхивает костер покаяния, в котором нещадно горят мнимые ценности, вчера ещё составлявшие главные богатства внутреннего мира. Но, как заметил однажды отец Зинон, - "Бог не сентиментален, Он человеколюбив", Ему нет дела до наших привязанностей и милых сердцу безделушек, Его интересует ценность истинная и вечная – обращенная к Нему человеческая душа.

"Покайтесь! Принесите достойный плод покаяния!" – воскликнул пророк, посланный возвестить о грядущем Спасителе. Этот призыв, с легкостью пронзая два тысячелетия, ударяет в сердце и сегодняшнего искателя Бога. "Покайся! Изменись!" – слышит и современный человек и замирает, охваченный чувством ужаса и радости одновременно: ужаса от зрелища самого себя, поражённого грехом, и радости от возможности новой жизни – с Богом и по-Божьи.

Но вместе со способностью видеть собственный грех открывается и шокирующая картина погрязшего в пороке мира сего. "Как?! – недоумевает прозревшая душа. – Как можно возлюбить ближнего, который лжет, предает, богохульствует, богатеет неправедно? Нет, невозможно, чтобы Господь, говоря о ближнем, имел в виду современного человека. Скорее всего, и мир, и человек были тогда иными, и ещё можно было относиться к ним иначе..." Но снова и снова, без скидок и оговорок звучит со страниц Евангелия живой голос: "Сия есть заповедь Моя: да любите друг друга, как Я возлюбил вас." /Ин. 15, 12./ Ты в разладе с миром? Ищи в себе. Ты отчаялся? Значит, отвернулся от Бога. Нет сил любить? Значит, в тебе что-то не так. Попробуй – чтобы начать – хотя бы пожалеть...

Бог открывается христианину, по меньшей мере, дважды: один раз с первой любовью, переживание которой разрывает завесу, отделяющую нас от иной реальности, не скованной законами естественного бытия, и второй – как награда ищущему смысла и истины – непосредственно в момент обращения. И в этом втором, совсем уже недвусмысленном призыве, как эхо – напоминание об откровении первом. Так Господь устами Апостола Любви взывает к одной из церквей Своих (говоря современным языком, к одной из епархий): "Ангелу Ефесской церкви напиши:... ты много переносил и имеешь терпение, и для имени Моего трудился и не изнемогал. Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою. Итак, вспомни, откуда ты ниспал, и покайся..." /Откр. 2, 1, 3-5./ Оставим сейчас в стороне многочисленные толкования Апокалипсиса, совершенно очевидно, что речь здесь идёт о предательстве первого откровения, первого импульса к преображению человека в храм Духа Святого.

Если попытаться подобрать антоним к слову "призвание", вероятно, придется остановиться на "искушении". Первое от Бога, второе – от лукавого. Так кто же главный погонщик весенних стай театральной абитуры, слетающейся из года в год на свет театральных фонарей? Иначе говоря, ради чего молодые люди стремятся к сценической игре? В надежде насытить вечно голодное тщеславие, стать известным, разбогатеть, соделаться предметом зависти? Или же почувствовали в себе силы к творческому служению благородным идеалам? Однозначного ответа нет, у каждого свой, но – свидетельствую! – изначальный импульс, ежевесенне вздымающий волну, бьющуюся о стены театральных институтов, – в жажде служения, всё остальное – мусор и пена на её гребне. И этот импульс – призвание, зов, как угодно – из того же источника, что и нагрянувшая к юному человеку первая любовь.

Совсем недавно попала мне в руки православная газета МГУ "Татьянин день" (№26, ноябрь 1998) и в ней – беседа с иеромонахом Феодором /Ильиным/, когда-то театральным режиссером. "Разве нельзя работать в театре и быть православным, церковным человеком?" – спрашивает журналист. – "Нельзя. Сегодня я в этом совершенно убеждён... Могу с уверенностью сказать, что можно быть православным живописцем, поэтом, певцом, писателем, но православным театральным режиссером, а тем более актером без уязвления совести быть нельзя. – Почему? – А я не знаю, точнее, не могу этого объяснить. Театр – по природе своей не христианское искусство".

Вот и всё. Плохо потому, что нехорошо. Но если о. Феодор не может дать объяснений, не значит, что их нет.

Все перечисленные им виды художественного творчества, дозволенные, по его мнению, христианину, в той или иной форме присутствуют в богослужении, а, значит, могут быть отнесены к творчеству литургическому, не только приличествующему, но и – по серьёзному счёту – необходимому и иноку, и священнику. Между тем, как уже подробно говорилось на этих страницах, прямое взаимопроникновение Церкви и театра ущербно для обеих сторон: священник, играющий на сцене, есть такая же духовная несообразность, как и, на мой взгляд, актёр в роли священника. Хотя театр может – а, по-моему, и должен – существовать в одном векторе с Церковью, как бы в фарватере её.

Посему да простит меня о. Феодор, но вывод из его утверждения может быть только тот, что театральная профессия несовместима с монашеством и священством. Что же касается прихожан, мера их воцерковленности определяется участием в литургической жизни Церкви и от профессии не зависит.

Другое, конечно, дело, если считать, что актёр - не профессия, а греховное состояние души, подобное, например, блуду. Ведь и к проституции существует разное отношение: для кого-то она смертный грех, а для кого-то профессиональная деятельность. Но, право, не хотелось бы думать, что о. Феодор ставит знак равенства между театром и панелью.

Монашество – дар совершенно особый, растворяющий в себе все остальные, и выбор, достойный глубочайшего уважения. Но уход в обитель и принятие монашеских обетов – это не то же, что уход из театра. Когда принимает постриг человек с театральным прошлым, разрыв с театром далеко не на первом плане. Суть монашеского подвига – максимально возможный отказ от материального начала ради духовного, отказ от тела ради души, от всего ради Бога, ибо кто оставит не то, что театр, но и "домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную". /Мф. 19, 29./ Но невозможно согласиться с формулой, которая, логически вытекая из рассуждений о. Феодора, перефразирует известное выражение о солдате и генерале: плох тот прихожанин, который не стремится стать монахом. Ибо – опять же, по слову Писания – "не все вмещают слово сие, но кому дано". /Мф. 19, 11./

И здесь – следующий поворотный вопрос: как быть тем, кому ни монастырь, ни священство, что называется, не светят?

Совершенно очевидно, что общего рецепта быть не может. Кто-то, продолжая работать в театре, прогрессирует в самоедстве, а кто-то находит в себе новое отношение к профессии, кто-то решительно меняет сферу деятельности и уходит навсегда, а кто-то и возвращается. Вот и Е.Васильева вернулась на сцену, но при этом продолжает почему-то говорить о нелюбви к театру (телепередача "Театр+ТV" о спектакле О.Меньшикова "Горе от ума", РТР, 13.01.99). Возвращался, насколько я знаю, не раз и В.Заманский. Что же, сводили душу в церковь и опять за своё? Конечно же, нет, их жизнь в Церкви продолжается, становясь со временем глубже и осмысленней. Если бы Церковь и театр и в самом деле находились на разных полюсах борьбы за человеческую душу, и если бы работа на сцене потребовала отречения от Христа, мы никогда не увидели бы их в театре, как многих и многих, известных и неизвестных других, кто не презрел своё призвание, свою первую любовь, но пытается наполнить их не ложным смыслом. Каков бы ни был театр, препятствием между человеком и Богом остаётся грех, и проблема, которую спасения ради предстоит решать каждому христианину, – покаяние-изменение и победа над грехом.

Вряд ли есть смысл пререкаться с юностью: "куда ж ты меня, безголовая, завела?" (хотя иногда и полезно спросить её об этом) – но куда больший резон вслушаться, о чем тогда говорил со мной Бог, чем одарил (и как я этим даром распорядился) и какого служения потребовал. И, может быть, станет ясно, что отталкивает от театра не собственно актерская работа с ее увлеченностью ролью и замыслом, с возникающими каждый вечер заново отношениями со зрителем, станет ясно, что свет, зажженный в юности, нуждается в защите от смрадных поветрий склок, разнотолков, всплесков самолюбий, потоков хулы и хвалы, лести и поношений, и тогда – по чистосердечию и молитве – Господь всё управит.

Возможно ли поменять призвание? Если представить, что да, придётся пуститься в изнурительную тяжбу с Подателем Жизни, результат которой заведомо известен. Можно, к примеру, – почему бы и нет? – поменять старую жену на новую. Вроде бы преимущества очевидны: красота, здоровье, новизна ощущений, да чего там – всего не перечислишь, сплошные плюсы за исключением... Придется стереть в себе отпечаток истины о том, что браки свершаются на небесах, предать брачную заповедь ("что Бог сочетал, того человек да не разлучает", - Мф.19, 6.) и... просто предать. Посему прочтем стих Апокалипсиса до конца: "...имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою. Итак, вспомни, откуда ты ниспал, и покайся, и твори прежние дела; а если не так, скоро приду к тебе и сдвину светильник твой с места его, если не покаешься..." Жена не кафтан, а призвание – не роман с легким флиртом. Каждому свой крест, замена по своеволию невозможна, а тяжесть… что ж, потому и тяжесть, что на плечах.

По-разному решает христианин-актёр вставшую перед ним дилемму, но есть общий момент, на который нельзя не обратить внимание. Вот два высказывания: "Когда я уходил из театра, я сомневался, но какое-то внутреннее чувство сказало мне: "Ведь ты веришь в Живого Бога. И Бог обязательно вернёт тебя в театр, если это Ему угодно и тебе полезно". Это – из той же беседы с иеромонахом Феодором (Ильиным). И – о том же моменте выбора – из уже упомянутой здесь "Исповеди" А.Ардашниковой: "Если Господу будет угодно, Он совершит мою актёрскую карьеру, а если Его замысел обо мне другой – зачем мне театр?"

Если Богу будет угодно! Самая большая трудность, общая для всех, – впустить в себя волю Божью, отдаться ей, отпустить себя в ее волны. Страшно и захватывает дух, но иного выхода нет. "Да будет воля Твоя!" – и всё остальное неважно, «остальное приложится». Буду ли я в театре, или придет срок, и окажусь в совершенно ином, неведомом и невидимом из сегодняшнего дня месте, – Бог весть, но – "не как я хочу, но как Ты".

Я всё ждал, когда наступит час письма о. Иоанна. И вот теперь, когда оно снова передо мной и в который раз перечитано, я вижу себя не в начале пути, нет, но и далеко не в конце его. Кто знает, как Господь всё повернет, под каким углом и с какой «колокольни» даст увидеть театральное бытие, но письмо печерского батюшки будет прочитано ещё не однажды.

Дата добавления: 2015-07-12