Часть четвертая 1937 1 страница

Дэвид Матенге проснулся на рассвете. Он выглянул наружу, бросил взгляд на дом своей матери, где она все еще спала, и подумал об угали, которое осталось от их ужина накануне вечером.

Он был голоден. Ему казалось, что в эти дни он постоянно хочет есть, он испытывал муки голода, но, по сути дела, не из-за еды, его томил другой голод. Он мечтал о свободе, о возможности изменить свою жизнь, о случае, который позволит сделать пылкую и неприступную Ваньиру его собственностью. Дэвиду Кабиру Матенге было девятнадцать лет, и его снедал голод. Длинное, гибкое тело пылало огнем и жаждой деятельности, которую он едва мог контролировать. Всякий раз, просыпаясь на рассвете, он поднимался и выходил из своей холостяцкой хижины, которую построил себе сам, и ему казалось, что мир немного уменьшился за ночь. Он чувствовал себя так, будто его сдавливало со всех сторон. Дэвид хотел вырваться из этого давящего пространства, этого тесного мира, и сбежать в большой мир, сможет дышать свободно, где почувствует себя мужчиной.

Ваньиру!

Он не мог спать, постоянно думая о ней, он сходил по ней с ума. Какими чарами она приворожила его? Почему его сжигает такое пламя и страстное желание овладеть ею? Но Дэвид знал, что вовсе не магический приворот заставляет его смотреть на Ваньиру голодным взглядом, а она сама.

Возможно, эту девушку нельзя было назвать физически очень привлекательной. У нее было круглое простоватое лицо, но тело было желанным для мужчин. Она была высокого роста с большой грудью и крепкими, сильными ногами. Однако Дэвида воспламенял не ее вид, а ее дух, холодный огонь в ее глазах, жар ее голоса, ее нежелание быть послушной и робкой даже в присутствии мужчин. Особенно в присутствии мужчин! Ваньиру срывала не одно мирное политическое собрание под фиговым деревом, громко и смело высказывая свои мысли, пытаясь спровоцировать мужчин на более решительные действия, вместо того чтобы произносить слова, слова и слова, как она заявляла. Они, конечно, возмущались. Мужчины не любили Ваньиру, старались избегать ее, потому что она ходила в школу, умела читать и писать и, хотя они и не желали этого признавать, знала гораздо больше них о колониальной политике. Она была отверженной в своем клане за то, что открыто не подчинялась британцам, и за свое упрямое стремление повысить статус африканских женщин. Ваньиру раздражала молодых людей, которые были друзьями Дэвида, заставляла их чувствовать себя неловко. Они нервно хихикали, когда она проходила мимо, и отпускали грубые шутки. Но в глазах многих из них было вожделение, и Дэвид замечал это всякий раз, когда она появлялась.

Ваньиру была одновременно и радостью, и проклятьем для него. Мысли о ней окрыляли его дух, но и пригибали его к земле, как тяжкий груз. Он поймал себя на том, что все чаще мысленно обращается к старинной традиции нгвеко, которая все еще практикуется в деревнях, но постепенно умирает из-за влияния миссионеров.

«Нгвеко» на языке кикую означает «ласкать», это одна из форм ритуализованных сексуальных контактов между молодыми людьми до свадьбы. Парни и девушки собираются на танцы и вечеринки, разбиваются на пары. А затем удаляются по двое в разные хижины. Оставшись одни, молодые люди снимают с себя одежду, девушки снимают верхнюю часть наряда, оставив на себе кожаный фартук, который просовывают между ног и закрепляют, чтобы все было благопристойно. Затем пара ложится на кровать лицом друг к другу, они переплетают ноги, нежно касаются груди и тела друг друга, беседуют о любви и ласках, пока не уснут. Нгвеко не заканчивается сексуальным контактом, который является табу, девушке также запрещается касаться детородного органа юноши, снимать или сдвигать фартук. А если парень все-таки сделает девушку беременной, то он должен заплатить штраф из девяти коз ее отцу, а девушка обязана устроить праздничное угощение для всех мужчин своего возраста.

Дэвид и ночами в постели думал о Ваньиру. В его фантазиях она должна была неожиданно прийти в его тхингира, его холостяцкий дом, с едой и пивом из сахарного тростника. Они лягут в постель лицом друг к другу, как того требует традиция, и будут ласкать друг друга. В его мечтах они занимались этим часто и долгое время, так что теперь ему разрешалось положить свой пенис между ее бедер и испытать облегчение, не пытаясь полностью войти в нее. Но в его фантазиях это было не так уж и обязательно. Дэвид будет удовлетворен хотя бы оругане ва ниондо – «теплом ее груди», что для кикую является племенным способом любить кого-то.

Если бы Ваньиру была такая же, как другие девушки кикую, он бы отправился к ее отцу, предложил ему цену и купил ее. Потом он бы привел ее сюда, построил для нее хижину рядом с домом своей матери и посещал ее в постели, когда ему захочется. Но Ваньиру была не такая, как другие девушки. Первая проблема заключалась в том, что у нее было образование. Она была единственной образованной девушкой среди всех, кто окружал Дэвида, хотя он знал, что в Кении есть и другие и что число их растет. Ваньиру была, таким образом, табу, она не подходила на роль жены, а покупка ее сделала бы Дэвида отверженным в глазах его друзей. Вторая проблема касалась его матери. Вачера не одобрит Ваньиру, потому что та сидела в классной комнате с мальчиками, носила европейское платье и разговаривала в компании мужчин. Но самая большая проблема для Дэвида с Ваньиру была в том, что она просто не замечала его.

Из своей хижины вышла его мать, поздоровалась с ним и направилась вниз к реке с горшком для воды. Он с гордостью наблюдал за ней.

Вачера выстояла перед ветром перемен и европеизации, и, поскольку не подчинялась законам белого человека, продолжая заниматься своим знахарским ремеслом, жила одна, без мужа, ее мистический статус и благоговение перед ней со стороны других только возросли с годами. Теперь она превратилась для кикую в живую легенду.

В мысли Дэвида непрошенно ворвалась Нджери.

Как отличалась сводная сестра от этих двух женщин в его жизни! Она носила такие же платья, которые отдавала им жена бвана лорди, как и Ваньиру, но в ней не было такого огня и духа. Ей тоже было семнадцать лет, она была послушной и никогда не жаловалась на традиции, но она ненавидела их и всячески демонстрировала свое унизительное обожание вацунгу.

Нджери страстно хотела стать белой, Дэвид знал об этом. Она презирала себя за свой цвет кожи и была уверена, что белые люди лгут, когда говорят о достоинстве ее собственной расы. Она цеплялась за мемсааб Мкубва, как будто сама ее жизнь зависела от этого, проводила все дни в эвкалиптовой роще, сопровождая свою мемсааб. Куда бы ни пошла мемсааб, Нджери всегда устремлялась за ней вслед так же, как делала это с момента поездки в Англию восемь лет назад. Дэвиду было стыдно так думать о сестре. Она пронзала ему сердце так, как этого никогда не сможет сделать Ваньиру. Однажды он наткнулся на Нджери, идя вниз по течению реки, где она терла свое тело пемзой, пока не растерла до крови, пытаясь смыть с себя черноту.

Постепенно наступало утро, запели птицы, обезьяны расселись по веткам деревьев, обмениваясь новостями, Дэвид отогнал от себя мысли о трех женщинах в свой жизни и напомнил себе о том, что вскоре должна состояться важная встреча.

Когда он получил неожиданный ответ на свое письмо, которое послал в «Таймс» в Англию, Дэвид созвал на митинг весь Альянс кикую – политическую организацию, которую он со своими друзьями сформировал два года назад. Сегодняшняя встреча должна была служить сразу двум целям: пустить по кругу петицию, которую он написал, с требованием, чтобы правительство открыло университет для африканцев в Кении, и показать своим братьям письмо, которое он получил от Йомо Кеньята.

Это имя стало знаменитым в Кении. Йомо в настоящее время находился в Англии, где учился в университете, регулярно писал статьи для «Таймс», которые попадали в руки молодых кикую с горячей кровью из центральных провинций и находили дорогу к их сердцам. В своих статьях, адресованных англичанам, Йомо описывал племенные традиции своего народа, объяснял некоторые тайны африканцев и отваживался обращаться к народу Британии с речами в защиту независимости негритянского населения. В Англии ему дали прозвище Агитатор. Для кенийской молодежи он стал символом борьбы.

Все знали, что имя этого человека – Джонстон Камау, но почему он сменил его и что означает его теперешнее имя, было никому не известно и поэтому стало предметом постоянных спекуляций. Преобладало мнение, что он назвал себя Кеньята по названию пояса с орнаментом, который он постоянно носил, но Дэвид знал подлинную историю. Он прекрасно помнил ту ночь, когда мать взяла его с собой в лес, где молодой Джон-стон Камау обращался к тайно собравшимся слушателям. Она сообщила молодому человеку о своем видении, о том, что однажды он станет факелом Кении – Кения тао.

Теперь, вспоминая ту встречу, Дэвид видел, что она бледнеет по сравнению с тем, что теперь происходит в Кении повсеместно. Появилось чувство национального достоинства, самосознание африканцев пробудилось и начало распространяться во все стороны. Искра, брошенная Кеньятой той ночью восемь лет назад, разгорелась и вызвала пожар, который британцы больше не могли погасить. Во всех уголках колонии – от народа луо на озере Виктория до суахили на побережье, – в племенах росло и ширилось политическое самосознание.

Дэвид создал Молодежный альянс кикую, потому что он и его друзья находили Организацию лояльных патриотов кикую слишком умеренной, а в Центральную ассоциацию кикую принимали только взрослых. Молодежи нужен был какой-то выход, нужен был свой лидер. Они выбрали Дэвида Кабиру по трем причинам: он носил имя Матенге, которое прибавляло сил каждому кикую, он был блестящим оратором, он не боялся высказывать свое мнение. Но главным было то, что он был признан самым образованным и умным среди молодежи.

Четыре года назад он перешел из начальной школы Грейс Тривертон в школу второй ступени для мальчиков и девочек в Найэри. Это была высшая школа, открытая местным советом по делам коренного населения. Причиной ее создания стало недовольство семей давлением со стороны миссионеров. Священники боролись за запрет обрезания девушек и новый закон о том, чтобы никто из африканцев, прошедших обряд инициации в своем племени, не мог посещать миссионерские школы. Таким образом, их дети были изгнаны из этих школ, и это объединило людей для создания своей собственной школы. Дэвид покинул маленькую школу Грейс, где он был лучшим среди учеников. Мемсааб доктори, заметив его живой ум и желание, с которым он учился, стала сама давать ему дополнительные уроки и дарить книги на праздники. Дэвид жадно набросился на эти книги.

Он поступил в высшую школу, уже намного обогнав всех остальных мальчиков, поэтому директор составил для Дэвида Матенге особый курс обучения, который тот проходил со все возрастающим успехом, изумлявшим его белых учителей. А когда он сдал выпускные экзамены, его результаты были лучше, чем у многих, посещавших Школу принца Уэльского – лучшую европейскую школу. Теперь Дэвид получил нулевой уровень сертификата школы в Кембридже и направил документы в престижный университет Макерере в Уганде, из которого теперь с нетерпением ждал известий.

В Уганде Дэвид собирался изучать сельское хозяйство. Мать обещала ему, что однажды земли Тривертонов перейдут в его собственность, и он хотел подготовиться к этому.

Но ожидание давалось нелегко. Дэвид спешил стать кем-нибудь, чтобы достичь еще более высоких успехов. Когда он окончил высшую школу со своим драгоценным сертификатом, отчетливыми представлениями о будущем, головой, забитой разнообразными идеями и жаждой знаний, он обнаружил, что его вовсе не ожидает какой-то высокий пост. Немногие африканцы, занимающие престижные места в офисах или носящие отличительные знаки белых, получили их за взятки и раболепство. Дэвид Матенге был всего лишь еще одним образованным «боем». Мемсааб Грейс дала ему работу, которую он теперь выполнял за двенадцать шиллингов в месяц, работая клерком ее брата, как раб, в деревянной лачуге рядом с навесами для переработки кофе вверх по реке. Дэвид усаживался за стол на двенадцать часов каждый день, делая пометки в гроссбухе. Он записывал данные о производстве кофе, заполнял рабочие карточки африканцев. У него не было перерывов, поэтому он приносил свой завтрак, завернутый в лист банана, и ел его во время работы; он никогда не имел дела с деньгами, и всякий раз, когда в его лачугу заходил белый человек, он должен был вставать.

Он не хотел этой работы, но мать поощрила его взяться за это, напомнив о том, что говорилось в одной из пословиц кикую: «Только хорошо накормленный лев может изучить стадо».

Дэвид не мог слышать звука моторов на гребне горы. Уборка урожая шла на южном склоне, плоды поступили в сушилки, от шума которых он ничего не слышал весь день. Вверху на этом гребне женщины и дети племени кикую, согнув спины, кровоточащими от работы пальцами собирали красные ягоды кофе с трех четвертей миллиона деревьев и наполняли ими мешки.

Дэвид поднял лицо к бледно-голубому небу и подумал: «Это моя земля».

Но он хотел больше, чем просто землю: чтобы ему и всему его народу вернули достоинство.

– У нас нет равноправия с белыми! – выкрикивал он на последнем политическом собрании: образ его отца – военного вождя освещал его, словно свет лампы. – В Найроби для нас выделены особые места, в которых мы можем появляться. Городом управляют белые люди, нам же не разрешается даже пересекать Ривер Роуд. Если мы проходим мимо, белый человек не поднимает шляпу, чтобы поприветствовать нас, у него есть право толкнуть нас в спину, пнуть ботинком. На магазинах и ресторанах висят таблички: «Собакам и африканцам вход воспрещен». Нам не разрешается носить обувь или длинные брюки, мы обязаны ходить босиком и в шортах, как маленькие мальчики, потому что они учат нас, что мы не должны стремиться к тем вещам, которые не в состоянии купить. Белый человек берет себе в любовницы и превращает в проституток наших женщин. Но если африканец пожмет руку белой женщине даже в знак дружбы и с ее согласия, ему это грозит тюрьмой! Да и в загробной жизни мы не равны, потому что нас хоронят на разных кладбищах!

А потом, когда толпа молодежи уже разгорячилась, поскольку Дэвид Матенге заставил их кровь закипеть, он совершил одну фатальную ошибку.

– Время пришло, – воскликнул он, – для того чтобы забрать бразды правления из рук бездействующих и бесполезных вождей и передать их нам – образованным молодым людям!

Он произнес это в тот момент, когда вождь Джон Мачина – единственный человек во всей Кении, которого боялся Дэвид, пришел и положил конец митингу.

Дэвид ненавидел Джона Мачину. Он разжирел от предательского сотрудничества с господами империалистами. Он был слугой двух господ: своих соплеменников успокаивал строительством нескольких дорог, школ там и сям, а перед белыми занимался лизоблюдством. Удачно лавируя между этими двумя сторонами, он становился все богаче. Джон Мачина был одним из старейшин кикую из региона Каратина, у него было девятнадцать жен, пять тысяч голов скота, каменный дом и автомобиль. Он был тем, кого белые называли «хороший ниггер», и как управляющий районом Найэри имел полномочия, чтобы отправить Дэвида Матенге в тюрьму.

Но Дэвид не был глупым человеком. Когда он созывал людей на сегодняшний митинг Ассоциации молодых кикую, то предварительно убедился в том, что управляющий Джон Мачина должен был уехать в Найроби к комиссару по делам местного населения.

Дэвид большими шагами шел по пыльной земле в сторону хижины своей матери, чтобы забрать тыкву с козьим молоком, когда заметил двух лошадей, которые внезапно появились на поле для игры в поло бвана лорди. Когда они приблизились, Дэвид узнал наездников и немало удивился. Бвана Джеффри не был чужим в поместье Тривертона, но мемсааб Мона училась в школе в Найроби. Дэвид не видел ее три года; теперь он уставился на нее, на ту самую девочку, которая отважилась вызвать его на спор и заставила забраться в хирургическое отделение.

– Передай мне, Мона! – воскликнул Джеффри, высоко поднимая свою клюшку в воздух. – Уступи чемпиону!

Мона галопом проскакала вперед и осадила свою лошадь в самый последний момент, заставляя пони Джеффри отступить. Она взмахнула клюшкой и послала мяч вверх. Затем поскакала вниз по полю в сторону ворот на северном конце, а следом за ней, почти нагнав ее, скакал Джеффри. Они подняли страшный шум в борьбе за мяч. Это был тот конец поля, который примыкал к землям Грейс Тривертон. По другую сторону от изгороди проходила новая дорога, ведущая к воротам миссии. За воротами стояли дома из шлакоблоков с металлическими крышами, которые виднелись сквозь деревья. В одном из этих каменных бунгало работали две современные операционные и лежали пациенты на сотне коек.

Теперь Джеффри направил лошадь в сторону своих ворот, Мона преследовала его, держа клюшку наготове для удара. Они смеялись, задыхаясь, выкрикивали какие-то подначки, признавая способности и мастерство друг друга. Джеффри Дональд, которому было двадцать пять лет, вел со счетом четыре и был третьим среди лучших игроков в своей команде. Мона занимала первое место, и ее счет составлял минус один, но ей было всего восемнадцать лет, и она играла в эту игру первый год. Она делала большие успехи и создавала себе прекрасную репутацию в женском поло. Эти недели после выпуска из школы она занималась подготовкой к большому турниру, который должен был состояться во время Недели скачек в Найроби.

Они достигли южного края поля, где Дэвид Матенге наблюдал за ними сквозь изгородь. Мона чуть было не попала в ворота, когда лошадь Джеффри неожиданно дернулась влево, испугав ее арабского скакуна и заставив его встать на дыбы. Изумленная Мона упала ничком на землю.

Джеффри немедленно оказался рядом.

– Мона! – Он обнял ее. – Мона, как ты?

Ее веки затрепетали, она перевела дыхание и улыбнулась.

– С тобой все в порядке?

– Думаю, что да. У меня просто перехватило дух. Ничего не случилось.

Он помог ей подняться. Чувствуя легкое головокружение, Мона оперлась на него.

– Ты уверена? – спросил он. И когда она подняла свое лицо вверх, чтобы ответить ему, он поцеловал ее.

Это застало ее врасплох. Мону еще никто не целовал, и она даже не думала, что Джеффри Дональд будет первым, кто это сделает. Так что она позволила ему сделать это. Это был долгий поцелуй, он обнял и прижал ее к себе. Но когда его язык коснулся ее сжатых губ, она резко отклонилась назад.

– Джеффри! – смеясь, сказала она.

– Я люблю тебя, Мона. Выходи за меня замуж.

– Джеф…

– Ты знаешь, это то, чего от нас ждут. Обе наши семьи давным-давно решили, что мы с тобой должны пожениться.

Мона внезапно почувствовала раздражение, высвободилась из его объятий и начала отряхивать траву со своих бриджей. Да, она знала об этой договоренности между двумя семьями, но никогда не задумывалась над этим. Мона понимала, что ее родители не позволят ей выйти замуж просто за «кого-то». Она была дочерью лорда, и Джеффри Дональд был безошибочным выбором, потому что был очень богат, а его отец был посвящен в рыцари за храбрость, проявленную во время войны. Никаких разговоров о браке по любви не возникало. Никто не спрашивал Мону, чего хотела она?

Но даже если бы Мону и спросили, она не знала бы, что ответить.

В течение шести лет она посещала школу-интернат для девочек в Найроби. Всякий раз, когда она приезжала домой на каникулы, все встречи и контакты с мальчиками происходили в Белладу, когда устраивался грандиозный прием и поместье было набито людьми. У Моны не было возможности установить особо дружеские отношения с мальчиком или пережить страстное школьное увлечение. За эти шесть лет она изредка встречалась с Джеффри Дональдом, грубо сложенным, неотесанным охотником, хозяином ранчо, который работал в Килима Симба, когда чувствовал в том потребность, а потом на целые месяцы уезжал на сафари. Когда они встречались, он был вежливо-равнодушен с ней и видел в ней просто одну из неуклюжих девиц с огромными глазами и торчащими коленками, которые сидели, вцепившись руками в тарелку с куском пирога, как незваные гости. И вдруг в прошлом году все изменилось. Джеффри приехал на ее семнадцатилетие, вовсе не собираясь порадовать Мону, а просто потому, что его пригласили ее родители, у которых и так дом был полон гостей. И вдруг он взглянул на нее так, как если бы они никогда прежде не встречались. К большому изумлению Моны, после этого она получила от него два письма: одно из Судана, где Джеффри производил осмотр скота, другое из Танганьики, где охотился на львов в Серенгети. Когда же несколько недель назад она приехала из школы домой навсегда, Джеффри тотчас появился у них.

Мона была польщена. На нее еще никто никогда не обращал такого пристального внимания. Джеффри был очень хорош собой, правда, не так красив, как его отец, сэр Джеймс, но все равно чертовски привлекателен. Он вел романтическую, полную приключений жизнь, владел очень преуспевающей фермой, и все просто обожали его. Но Мона не была влюблена в него.

– Я спрашиваю, – сказал Джеффри, – кто это?

Мона взглянула сквозь ворота на Дэвида Матенге, который стоял между двумя хижинами, примыкавшими к ограде вокруг поля.

– Так, никто. Просто один из парней отца.

– Должен сказать, очень сердитый парень. Не думаю, что могу позволить ему смотреть на нас таким образом.

– Да брось, Джеффри. Давай вернемся домой.

Но Джеффри не двинулся с места.

– Готов поспорить, что мы шокировали его своим поцелуем! Они не целуются. Ты же знаешь. И они даже не понимают, чего лишаются!

Мона внезапно почувствовала себя неловко. Дэвид стоял в дымном свете раннего утра, его голая грудь и длинные конечности напоминали телосложение воинов масев, которых она видела в Найроби.

– Не шокировать ли нам его еще раз? – предложил Джеффри.

Мона слишком быстро ответила:

– Нет, – а затем: – да, – и обняла Джеффри за шею.

«Они не знают, чего лишаются» – так сказал Джеффри. Неожиданно Мона вспомнила один из вечеров в коттедже своей тети несколько дней назад. Грейс подружилась с двумя археологами – бессребрениками и теперь пыталась раздобыть деньги, чтобы профинансировать их раскопки в Кении. Она заварила хороший индийский чай, изрядно приправив его патокой для Лики, и во время небольшого приема Луис Лики со знанием дела и небрежно принялся рассуждать об африканцах.

– Это просто отвратительно, – говорил он, – что муж-африканец не доставляет своей жене полного сексуального удовлетворения. Накануне свадьбы молодой человек получает инструкции о том, что он должен делать и чего не должен, а его невесте мать объясняет, какие позы лучше принимать и что необходимо для достижения возбуждения и благополучия в сексуальной жизни.

«Сомневаюсь, что Дэвид Матенге шокирован нашим поцелуем, – думала Мона. – Нашим холодным, бесстрастным поцелуем».

Джеффри оторвался от нее, но продолжал держать за руки, прижимая к себе. Он заглянул в ее глаза и спросил:

– Ты ведь выйдешь за меня замуж, Мона?

Она почувствовала, что внутри у нее вновь поднимается раздражение. Это так он представляет себе роман? Потом подумала: «Но чего же все-таки хочу я сама?» Мона еще никогда не испытывала сексуального возбуждения, она не мечтала о киногероях так, как это делали девочки в школе. Она никогда не погружалась в сладкие мечтания и не испытывала удар, как от электрического заряда «от его прикосновения». Все, что Мона чувствовала внутри, – своего рода отчужденность, и может быть, некоторую неприязнь ко всему этому. И такое ощущение начало беспокоить ее.

Точнее сказать, все это ее испугало. Она постепенно становилась похожей на свою мать.

– Что ты скажешь, дорогая?

– Я… не знаю, что сказать, Джеффри. – Его близость странно действовала на нее. У нее слегка кружилась голова, и в то же время ей было неприятно. Мона не привыкла к физическим контактам с другими. Ее отец никогда не обнимал ее, а мать делала это очень редко. И только двое – тетя Грейс и брат Артур – касались ее. Теперь же она чувствовала рядом с собой тело Джеффри и просто не знала, нравится ей это или нет.

– Мне нужно время, – сказала она, наблюдая, как грумы уводят лошадей, которые оставляли за собой на поле четкие отпечатки копыт. Она осознала, что день разгорается и что за ней наблюдает Дэвид Матенге.

Мона вдруг обиделась на него, на того самого мальчика, который спорил с ней несколько лет назад из-за земли. Обиделась на те злобные взгляды, которые Дэвид бросал на нее, когда Мона лежала в хижине его матери, залечивая раны после пожара. Ни с того ни с сего Дэвид Матенге стал для нее символом всех ее несчастий, источником страданий. Ему не надо было приходить в операционную в ту ночь. Если бы не его упрямство, она бы не получила тяжелых травм на пожаре, которые теперь напоминали о себе отвратительными шрамами. Из-за него она теперь не могла надеть купальник и боялась, что любой мужчина отвернется от нее с отвращением. Он был причиной ее несчастий – Дэвид Матенге, который всегда так гордо смотрел вокруг, хотя ему совершенно нечем было гордиться в этом мире.

Она резко вырвалась из рук Джеффри, приложила руки к губам и крикнула:

– Чего уставился?

Джеффри обернулся.

– Он все еще здесь? Я быстро прогоню его.

– Нет, я сама. Он один из наших людей. – Мона подошла к ограде и сказала: – Ты хотел поговорить с нами?

– Нет, – спокойно ответил Дэвид.

– Что нет? – спросил Джеффри, подойдя сзади. – Прояви ко мне уважение, парень.

– Нет, мемсааб Мдого.

Мона вздернула подбородок:

– Тогда не лучше ли будет вернуться к работе?

Их взгляды скрестились, между ними пробежала волна холода и невысказанной угрозы. Затем он произнес:

– Да, мемсааб Мдого, – и ушел.

– Жутко нахальный парень, должен заметить, – пробормотал Джеффри. – У него вид человека, который сам нарывается на неприятности. Я переговорю с твоим отцом. Этого парня нельзя здесь держать.

Когда они вышли с поля, Мона, обернувшись через плечо, заметила, что Дэвид снова стоит, глядя на них. Она почувствовала, как по спине пробежал холодок, взяла Джеффри за руку и крепко сжала ее.

Дэвид смотрел, как они шли. Он думал о земле, которую попирали их белые ноги. Это место мать часто показывала ему: много лет назад именно здесь росло священное дерево. Дэвид дал клятву, что однажды здесь вырастет новое фиговое дерево, которое он посадит там, где теперь ходят вацунгу.

У Ваньиру не было зеркала, чтобы осмотреть мочки ушей и определить, хорошо ли они заживают.

Из-за давления со стороны миссионеров, которые призывали к запрету любых истязаний тела, лишь немногие молодые женщины ее возраста начинали возвращаться к старинным обычаям прокалывания ушей. Но Ваньиру гордилась своими свежими ранами. Это был знак ее предков, который к тому же доказывал, что она может терпеть боль.

Прокалывание ушей было жестоким испытанием. Первые две дырочки – ндугира в хряще в верхней части ушной раковины – делали в детстве; затем, когда девочка становилась подростком, прокалывали более крупные дырочки в мочках ушей. Ей надо было спокойно лежать, растянувшись на спине на земле, а знахарь или знахарка прокалывали уши заостренными палочками. Ей надо было носить эти палочки в течение трех недель, стоически перенося боль. Палочки из ушей Ваньиру недавно были вытащены, и Вачера Матенге – знахарка, живущая вниз по реке, промыла дырочки особым заживляющим раствором. Уши Ваньиру все еще болели и не были готовы к ношению серег из бусин и меди.

Но это было сущей мелочью по сравнению с тем, какое испытание ждало ее в самое ближайшее время.

Готовилось тайное посвящение. Оно устраивалось в первый раз после очень длительного перерыва, и девочки в возрасте от двенадцати до восемнадцати лет должны были собраться из всех окрестных деревень, чтобы пройти обрезание согласно древним традициям. Теперь они не могли целыми неделями заниматься церемониальными приготовлениями к этому событию, которые могли бы придать храбрости и физически подготовить к тому, чтобы лечь под нож, не испытывая страха. Эти ритуалы были запрещены. Тем не менее Ваньиру проходила подготовку к своему обрезанию сама.

Большинство девочек были в ужасе от того, что им предстояло, многие должны были пройти обряд из-за давления со стороны своих родителей и братьев. Но Ваньиру ждала предстоящего обрезания с нетерпением, она приветствовала проверку силы духа болью и кровью.

Однако теперь она думала о более срочном деле и готовилась спешно покинуть хижину, в которой жила со своими двумя незамужними сестрами. Митинг Ассоциации молодежи кикую был созван в самую последнюю минуту Дэвидом Матенге, и Ваньиру не хотела пропустить его.

Дело было не в том, что мужчины хотели бы видеть ее там, скорее наоборот. Женщинам никогда не разрешалось участвовать в политических собраниях, а те из них, кто все же присутствовали на таких сходках, всего лишь приносили еду для своих мужчин, сидели и слушали, храня уважительное молчание, стараясь остаться незамеченными. Ваньиру, напротив, собиралась принять самое активное участие.

Дэвид Матенге раздражал ее. Она натянула платье через голову и от злости неправильно застегнула пуговицы.

Он был уродом, болваном, трусом. У вспыльчивой Ваньиру просто не укладывалось в голове, как такой умный образованный парень может быть таким медлительным, таким слепым, таким… слабым. Если бы она была на его месте и если бы у нее было такое влиятельное имя и сертификат нулевого уровня, если бы она получала двенадцать шиллингов в неделю, если бы только она была мужчиной, – Ваньиру знала, что могла бы свернуть горы. «Почему, – думала она, прощаясь со своей матерью, перекапывающей их маленький огород, – почему же мужчины не используют силу, которой обладают? Если бы у женщин была эта сила и власть, это был бы совершенно другой мир!»

Дата добавления: 2015-10-16