Читайте также:
|
|
Это была та же дорожка, по которой Ваньиру восемь лет назад вышла из миссии Грейс Тривертон. В те дни мальчишки очень жестоко обходились с ней, пытаясь запугать ее так, чтобы она перестала ходить в школу. Теперь она знала, что все это они делали потому, что одно ее присутствие в классе заставляло их сомневаться в своем превосходстве над девочками. Мужчины могли так и пребывать в полной безопасности с этой стороны до тех пор, пока женщины остаются безграмотными и постоянно беременеют, но образованные независимые женщины путали их, заставляя беспокоиться и метаться, как стадо, почуявшее запах льва. Ваньиру знала, что она угрожает их мужскому достоинству, и нарочно вела себя так, чтобы заставить их действовать.
Именно это больше всего раздражало ее в Дэвиде Матенге. Он умел говорить, но не действовать. И неужели он думает, что может обмануть кого-то, созвав этот митинг тогда, когда всем вокруг известно, что вождь Джон Мучина находится в Найроби? Разумеется, Дэвид хотел избежать ареста, все слышали рассказы о том, что происходило с африканскими агитаторами в тюрьме. Но Ваньиру не уважала парня, который стоял и произносил прекрасные речи только тогда, когда это было безопасно, а затем, когда появлялись представители властей, тихо исчезал.
Она прошла мимо нескольких мальчишек, своих сверстников в накидках, которые гнали по грязной дороге стадо овец. Они уставились на нее – Ваньиру-чудачку.
Девушка гордо выпрямилась и с достоинством прошла мимо них – грудью вперед, покачивая бедрами, шлепая босыми ногами по грязи, свободно болтая длинными сильными руками.
Семнадцатилетняя Ваньиру прекрасно осознавала, кто она такая и что собирается делать в жизни. И почти всем, чем владела, она была обязана своей матери, которая, оставшись без мужа с девятью детьми на руках и чахлым огородиком, нашла в себе отвагу изменить будущее. Она выбрала одну из своих дочерей – Ваньиру и стала внушать ей, что она не должна принадлежать мужчине. Когда Ваньиру окончила начальную школу Грейс, ее мать позаботилась о том, чтобы дочь одной из первых приняли в новую школу для девочек-африканок в Найэри, где девочки переходили на более высокую ступень образования. Эти школы получили наименование кирири по названию той части хижины, в которой спали девочки племени кикуи. Ваньиру только что окончила эту школу и собиралась поступить в Гражданский госпиталь для коренного населения в Найроби в качестве студентки. Все это предусматривала новая программа обучения африканских девушек профессии медсестры.
Толпа на митинге была огромной. Дэвид выбрал известное всем – у самого края поселка Найэри – место: прежде там возвышалось священное фиговое дерево. А для того чтобы еще больше привлечь к себе сердца своих слушателей и полностью овладеть их вниманием, Дэвид взобрался на гигантский пень, оставленный католическими священниками, после того как спилили само дерево. Не было среди присутствовавших ни одного, кто бы не угадал, какой подтекст был в действиях молодого Матенге.
Когда появилась Ваньиру, Дэвид уже начал свою речь. Она пробралась сквозь ряды расставленных велосипедов, самого ценного имущества африканцев, и стала слушать.
– Когда белые люди впервые приехали сюда, – говорил Дэвид, – мы думали, что они приехали ненадолго. Нашим отцам и многим присутствующим здесь они показались людьми, блуждающими по свету в поисках своей родины. К сожалению, мы позволили им остаться, радушно приняли их и щедро поделились с ними дарами земли кикую. Но белые люди стали жадными, а мы теперь знаем, что они прибыли сюда, чтобы остаться. Сначала они ввели налог на хижины, который не имел ничего общего с нашими традициями. И единственная плата, которую они готовы были принять, – это деньги, которых у нас не было, единственным же способом получить эти загадочные деньги оказалась работа на белого человека или обмен на нашу собственную землю. Потом они ввели унизительную систему кипанде и заставили нас носить на шее значки с нашими именами, такие же, как носят их собаки! Наконец, они пытаются расколоть наш племенной союз, превращая бесценные древние традиции, такие как знахарство и обрезание девушек, во что-то незаконное. Когда мы жалуемся, белый человек говорит нам, что делает это ради нашего собственного блага, как будто мы дети! Он говорит, что учит нас ценности регулярной работы, что показывает нам все преимущества современной европейской жизни. Однако он учит нас думать только о себе и повернуться спиной к своим семьям и предкам!
Толпа заволновалась, люди согласно кивали головами. Ваньиру заметила, что в то время как молодые люди жадно вслушивались в зажигательную речь Дэвида, большинство старших в накидках стояли в стороне, опираясь на свои длинные копья. Сама того не желая, Ваньиру увлеклась убедительной и яркой речью Дэвида.
– Белый человек привез Бога и церкви на земли кикую и стал проповедовать равноправие. Но я что-то не видел, чтобы африканцы и белые работали рядом друг с другом. Белые люди преданы вовсе не нам, а идее дальнейшей колонизации Африки. Они нанимают нас на работу за нищенскую оплату, а нам не разрешается даже показываться, когда они принимают пищу, мы можем сделать это только в качестве слуг. Говорю вам, братья, что любая форма многонационального правления в Кении все равно будет похожа на союз наездника и его лошади, который поддерживается только до тех пор, пока послушная лошадь несет своего хозяина к победе на скачках!
В толпе послышался одобрительный гул.
– Братья мои, – продолжал Дэвид, – нам рассказывали, что Великобритания постоянно протестует против того, как в современной Германии обращаются с евреями. Но я спрашиваю вас, разве с евреями в Германии обращаются хуже, чем с африканцами во всех колониях на этом континенте?
– Нет! – выкрикнули все.
– Подожди! – воскликнул один из стариков с дальнего края толпы. – Ты не прав, Дэвид Матенге! Белый человек принес нам любовь Господа Иисуса, и за это мы должны быть вечно благодарны ему!
– А Карл Маркс говорит нам, что религия – это опиум для народа, – выкрикнул Дэвид в ответ. – Ваш дух и мужество стали слишком слабыми из-за этого Господа Иисуса!
Толпа в ужасе замерла.
Он продолжил, и его голос гремел над склоненными головами слушателей.
– Сейчас белые люди добывают золото там, где оно зарыто возле озера Виктории, отвозят его в Европу! Они пользуются им, чтобы украшать своих жен. Мы тоже хотим украшать наших жен, и эта земля, в которой зарыто золото, принадлежит нам!
– Но чего же ты от нас хочешь? Что мы должны сделать? – воскликнули друзья Дэвида. – Как мы можем изменить то, что уже существует? У нас нет силы, которая сможет выступить против Британии.
– Мы должны требовать, чтобы для нас открывали лучшие школы и университет для коренного населения Кении. Мы должны двигаться медленно, становиться образованными, бороться за свои права в глазах наших колониальных хозяев. Мы должны помнить пословицу: «Плетеная сумка рвется сначала снизу…»
– Пословицы! – раздался ироничный голос откуда-то из толпы. Все головы повернулись в ту сторону, потому что это был голос женщины. – Ты прекрасно описываешь наши проблемы, Матенге, – выкрикнула Ваньиру, – но ты не предлагаешь нам решения, а всего лишь ссылаешься на ничего не стоящие пословицы!
Дэвид нахмурился. У Ваньиру была несносная привычка не показываться, когда это было нужно, и, наоборот, появляться, когда не надо! Девушке срочно нужен муж, решил он, который будет держать ее в узде. Он сделал вид, что не заметил ее.
– Я написал петицию, – сказал он, обращаясь к толпе, подняв вверх лист бумаги, – с требованием к правительству, чтобы оно открыло для нас университет в Найроби. Я передам ее по кругу, а вы все проставите там свои имена, и потом…
– А британцы подотрут им свои задницы!
Все снова обернулись к Ваньиру. На этот раз она с помощью локтей проложила себе дорогу в передние ряды, изумленные мужчины отходили в сторону, чтобы дать ей пройти. – Спрашиваю тебя во второй раз, Матенге. Какое решение ты предлагаешь кроме бесполезных пословиц и бумаг?
Он взглянул на нее сверху вниз.
– Мы победим. Если будем действовать сообща и с помощью слов.
– Объединение и сила! – выкрикнула она.
Дэвид почувствовал, как кровь в его жилах закипела. Гнев и похоть поднялись в нем одновременно. Он мог придумать только единственный способ разобраться с этой девушкой, но теперь был не самый подходящий момент, не на виду у тысячи глаз.
– Мы будем вести борьбу за свободу мирным путем! – сказал он.
– Нельзя говорить «мирная борьба», Матенге. Эти слова противоположны по смыслу и противоречат друг другу.
– Только через мирное противодействие мы сможем показать наше превосходство над белым человеком, как это делает Ганди в Индии.
Ваньиру сплюнула на землю.
– Разве лев показывает свое превосходство шакалу мирным противодействием? – Она обернулась к толпе и подняла руки вверх. – Британцы не поймут мирных переговоров, потому что они сами украли нашу землю с помощью силы. Насилие – это единственный язык, который они понимают!
Ряды слушателей зарокотали, как прилив. Одни хотели немедленно начать действовать дубинками и копьями; другие же нервно оглядывались по сторонам, опасаясь присутствия доносчиков и полиции. По иронии судьбы, первыми были старики и взрослые мужчины, а вторыми – молодежь.
Ваньиру взобралась на гигантский пень, придвинулась ближе к Дэвиду и протянула руки вперед. Почти в самое ухо она шепнула ему:
– Я была здесь в ту ночь, когда ты впервые слушал Йомо Кеньята в лесу! Ты забыл его слова! А я нет!
Глаза Дэвида широко раскрылись от удивления. Он уставился на нее, совершенно ошеломленный ее словами. Его пальцы до боли впились в бицепсы. Ее глаза, которые сейчас находились всего в нескольких сантиметрах от него, казалось, прожгли его мозг насквозь. Сейчас. Он хочет ее прямо сейчас, немедленно.
– Митинг окончен, – раздался низкий авторитетный голос. – Расходитесь по домам, вы все.
Ваньиру и Дэвид посмотрели вниз и увидели вождя Джона Мачину, который прокладывал себе путь в толпе своей серебряной тростью и аскеров-солдат, сопровождавших его.
– Спускайся вниз, Дэвид Кабиру, – приказал Мачина. – Ступай домой и забудь обо всех этих глупостях.
Дэвид вперил взгляд в грозного вождя. Краем глаза он заметил, что толпа начала расходиться, но был совершенно уверен, что его друзья ждут от него указаний. К тому же он почувствовал плотную грудь Ваньиры, которая прижалась к его голой спине.
Дэвид сказал:
– Я не нарушаю закон, мзии.
Вождь хохотнул и покачал головой.
– Ты молодой и беспокойный, Дэвид Кабиру, такой же, каким был твой отец много лет назад. Прими во внимание пословицу, в которой говорится: «При большой спешке много клубней батата остается в земле, а если работаешь медленно, то сумеешь выкопать весь урожай».
Дэвид спрыгнул вниз и встал лицом к лицу со старым вождем. Они представляли странную пару – красивый мускулистый молодой парень, на котором были только шорты цвета хаки, и толстый седой вождь в длинной белой канзу и шкуре леопарда на плечах.
– Пословицы, – повторил Дэвид, – это все, что ты нам предлагаешь?
Люди вокруг нахмурились. У Ваньиру, стоящей на пне, перехватило дыхание.
Глаза Мачины сузились от гнева.
– Я же сказал, чтобы ты шел домой, мальчик, сейчас же, до того как окажешься в серьезной опасности.
Дэвид подумал о девушке, стоявшей позади него, она следила за ним надменным взглядом. Он собрал силы и заговорил жестким тоном:
– Мы все в опасности, мзии, с вождями вроде тебя.
Показалось, что вся Африка на мгновение замерла, а потом как будто бы весь континент повернулся к этому мальчишке, осмелившемуся бросить вызов вождю и стоящей за его спиной Британской империи. Но никто не заметил, что в это августовское утро на краю Найэри Дэвиду Матенге грозит серьезная опасность. Он знал, на какой риск идет, слышал о «несчастных случаях», происходивших в тюрьмах с мужчинами, которые осмеливались возражать Мачине. Однако здесь стояла Ваньиру, следила за ним, слушала, сомневаясь в мужестве Дэвида и его отваге. Ему надо было спасти свое лицо в глазах этой девушки; выстоять против Мачины, как если бы он был воином прежних времен, выслеживающим своего первого льва. Никто из присутствующих не подозревал о том, какой холод сжимает живот Дэвида, как пересохло у него во рту. Они заметили только внезапное и непонятное рождение нового, так необходимого им героя.
Джон Мачина кипел от злобы. Пока тянулись секунды, он пытался взвесить все аспекты создавшегося положения. Политические выскочки становились все более и более досадными явлением, как этот заморский агитатор Йомо Кеньята, они угрожали его удобному положению при британцах. Старый Джон Мачина ненавидел это новое поколение образованных людей. Они были умными, яркими, произносили прекрасные речи, а он не умел ни читать, ни писать и никогда не ходил в школу.
– Ты хочешь что-то сказать мне, мальчик? – спросил он тихим голосом с затаенной угрозой.
Тысячи ушей ждали ответа Дэвида. Ваньиру, возвышающаяся над ними, как черная статуя Свободы, хотела сказать что-то, но даже она сообразила, что должна хранить молчание в присутствии вождя.
Все тело Дэвида покрылось испариной.
– Это все, что я хотел сообщить вам, – произнес он, стараясь голосом заглушить громкий стук своего сердца. – Я говорю, что британцы, которые назначили вождей в племени кикую, сделали это совершенно произвольно, не учитывая компетентность или желание этих вождей помогать своему народу. Я говорю, что люди, назначенные белым человеком, недостаточно хорошо представляют интересы своего народа в правительстве, не защищают наших древних традиций, что они выступают в роли, которая чужда жизненному укладу народа кикую. Их единственный интерес состоит в соблюдении статуса кво.
Мачина сжал челюсти.
– Стало быть, ты говоришь и о своем родном отце, вожде Матенге.
– Да, это так, именно из-за его глупости и глупости наших отцов мы лишились своей земли. У них не было права продавать наше наследие белым людям.
Если Дэвид хотел оскорбить вождя, он не смог бы нанести ему большего оскорбления, чем это. Джон Мачина был из того же поколения, что и отец Дэвида, и он тоже продал свою землю белому человеку в обмен на табличку с указанием должности.
– Твой бесстыдный язык доведет тебя до тюрьмы, парень, – сказал Мачина, понизив голос так, чтобы его мог слышать только Дэвид. – Если я отправлю тебя за решетку, ты больше никогда не увидишь света дня.
Дэвид подавил дрожь, обернулся к толпе и сказал мощным громким голосом:
– Взгляните на вашего вождя, который пытается одновременно бежать рядом с ланью и охотиться вместе со львом!
Мачина дал знак аскари. Те начали приближаться.
Дэвид, весь дрожа от возбуждения, поймал на себе взгляд Ваньиру и выкрикнул:
– Наши вожди как собаки! Они лают, когда лают другие собаки, но ходят на задних лапках и делают трюки, когда хотят, чтобы их британские хозяева накормили их!
Когда двое солдат схватили Дэвида за руки, его голос поднялся еще выше:
– Вождь Мачина, ты Иуда Искариот!
– Арестовать его!
Дэвид попытался бороться с людьми, которые схватили его.
– Послушайте меня! – выкрикивал он в толпу, которая все больше волновалась и распалялась. Некоторые мужчины взяли в руки камни, старики неожиданно подняли вверх свои посохи и почувствовали, насколько они похожи на тяжесть копий прежних времен. – Почему мы должны хотеть стать такими, как европейцы? – спрашивал Дэвид. – Скольких европейцев вы видели, которые хотели бы быть как кикую?
– Ни одного! – дружно ответила толпа.
Мачина поднял вверх свою серебряную трость, чтобы призвать людей к молчанию. Когда восстановился порядок, он открыл рот, чтобы заговорить. Но тут раздался голос Дэвида:
– Помните, братья, человек, который не любит свою страну, не любит своих мать и отца, не любит и народ своей страны. А человек, который не любит ни мать, ни отца, ни свой народ, не может любить Бога!
Украшенная серебром трость с силой опустилась на голову Дэвида. Раздался громкий в утренней тишине хруст. Голова Дэвида качнулась назад, но он быстро пришел в себя и бросил злой взгляд на вождя. Они смотрели друг на друга, не мигая, целую минуту, затем Мачина подал знак, чтобы Дэвида увели.
Но собрание неожиданно зашумело. Сначала тихо, затем все нарастая, волна недовольства прокатилась по рядам, пока вождю вновь не пришлось призвать всех к порядку. На этот раз, когда толпа подчинилась, она разделилась на две половины, создав в центре проход.
Там была мать Дэвида – Вачера.
Стоявшие близко к вождю люди заметили легкую дрожь, которая пробежала по его полному телу, как только он увидел знахарку. Ни для кого не было секретом, что Джон Мачина часто хаживал к ней в полночь, чтобы пожаловаться на жизнь и посетить место захоронения предков, которое было табу для остальных. Если все в провинции боялись вождя Мачину, то сам вождь боялся Вачеру.
Дэвид сфокусировал свой взгляд на матери, стараясь увидеть ее сквозь кровавую пелену, которая застилала ему глаза. Вачера стояла в своем наряде из мягкой кожи и кожаном фартуке, на ней были тяжелые серьги из бусин, ожерелья и браслеты, ножные украшения, церемониальные пояса с магическими амулетами, нашитыми на них. Ее выбритая голова была высоко поднята. Через пространство, отделяющее ее от сына, она говорила с ним взглядами, сообщая вещи, которые никто другой не мог услышать.
И Дэвид в этот момент понял, что его мать не собирается спасать его от тюрьмы и пыток.
«Несправедливость белых станет горном, в котором будет выковано твое мужество, мой сын, – однажды сказала она, а теперь ее глаза повторяли ему это. – Сначала пострадай, и тогда у тебя будут сила и отвага, чтобы вернуть нам нашу землю».
Когда вождь Мачина понял, что Вачера не собирается вмешиваться, он прокричал приказ солдатам и поспешил прочь со своим арестантом, оставив за спиной смущенную толпу, мать, сердце которой наполняли любовь, гордость и боль, и стоящую на высоком пне от фигового дерева всеми забытую Ваньиру. Она прижимала руки к груди и, следя за тем, как солдаты уводят прочь Дэвида Матенге, увидела новую цель своей жизни.
Валентин Тривертон молился, чтобы у его сына не начался приступ.
Сегодняшний парад должен был стать самым большим и значительным из всех, которые когда-либо устраивались в Кении, а Артур на нем – самой главной фигурой. Глаза всех обитателей колонии, как будто бы все пятнадцать лет они только этого и ждали, будут обращены на него, когда он будет официально объявлять об открытии недели торжеств. Это станет первым шансом в его жизни утвердить себя.
Красная ленточка была натянута поперек главной улицы Найроби, и в определенный момент Артур, возглавлявший парад верхом, должен был промчаться галопом вниз с высоко поднятой саблей наголо, перескочить ленточку и разрубить ее на глазах сотен зрителей, тем самым обозначая переименование Центральной дороги в авеню Лорда Тривертона.
Артур очень нервничал. Большие трибуны, сооруженные по обеим сторонам дороги между отелем Стенли и почтой, были заполнены официальными лицами и приглашенными почетными гостями. Его мать леди Роуз уже сидела под специальным навесом, безмятежно улыбаясь, как королева. Рядом с ней его отец сидел под портретом короля. Мальчик знал, что отец будет следить за ним критическим холодным взглядом, под которым Артур рос, боясь его и обожая.
Но гораздо более важным для Артура в этот день было не порадовать своего отца, а показать себя Эллис Хопкинс, которая владела вторым по величине ранчо в Кении и поэтому занимала почетное место на одной из трибун, где публика сгорала от нетерпения.
Эллис Хопкинс было двадцать два года, она не отличалась ни красотой, ни шармом, но была чем-то вроде легенды в Восточной Африке, в одиночку справляясь с девяноста тысячами акров земли своего ранчо после внезапной смерти своих родителей шесть лет назад. Тогда все говорили, что ей никогда не удастся управиться с таким огромным хозяйством самостоятельно. В то время высказывалось много домыслов о том, кто окажется счастливым обладателем этой земли. Валентин Тривертон был одним из предполагаемых покупателей и одним из многих, на кого произвела сильное впечатление борьба Эллис за то, чтобы сохранить свою землю и работать на ней без всякой посторонней помощи, опираясь только на нескольких лояльных африканцев и своего брата Тима, который был младше ее на пять лет. Вопреки неисчислимым трудностям ей удалось сохранить овец и сизаль, она не влезла в долги, не попала в руки охотников за богатым приданым, которые крутились вокруг, и к своим двадцати двум годам оказалась успешной и независимой хозяйкой.
Она поплатилась только одним: своей женственностью.
Это была жесткая и непреклонная Эллис Хопкинс, чье лицо забыло, что такое улыбка. Она сидела в брюках цвета хаки и домотканой рубашке, ее обветренное и загорелое лицо скрывалось под большими полями мужской шляпы, какие обычно носят охотники в джунглях. Именно на нее Артур Тривертон собирался произвести впечатление в этот августовский день, потому что Эллис стояла между ним и ее семнадцатилетним братом, Тимом Хопкинсом, в которого Артур был по уши влюблен.
Местом для проведения фуршета после парада избрали лужайки отеля «Норфолк». На столах были расставлены бокалы с шампанским, а закуски располагались на столиках под деревьями, из граммофонов доносилась веселая музыка. Молодые люди занимались сооружением платформ и теперь готовились везти их. Они вносили дополнительную неразбериху во все, поспешно поправляя на себе костюмы, проверяя моторы машин. Их смех и возбужденные крики наполняли прохладный воздух августовского утра.
– Я хорошо выгляжу, Мона? – спрашивал Артур сестру, поправляя брюки для верховой езды от охотничьего костюма, который они взяли напрокат.
– Ты выглядишь потрясающе! – обнимая его, ободрила Мона.
«Как это великодушно со стороны Харди Акреса, – думала она, – одолжить Артуру свой охотничий костюм». В ту минуту, когда Артур надел его, показалось, что он вырос на целых два фута. Мона молилась, чтобы ее брат прекрасно выступил сегодня – открытие этого парада очень много значило для него.
У Артура не было ни малейшего представления о том, что именно своей сестре он обязан честью перерезать ленточку. Когда она услышала, что эта привилегия будет предоставлена племяннику губернатора, и заметила, как лицо ее брата потемнело от зависти при этом известии, она решила убедить своего отца в том, что честь открытия авеню лорда Тривертона должна в конечном счете принадлежать Тривертону. Валентин уступил не столько из-за того, что был согласен со своей дочерью, или из-за того, что ему были интересны какие-то ее соображения. Он согласился с ней по одной-единственной причине: она могла быть очень надоедливой, когда ей чего-то хотелось, и знала, как управлять своим отцом. Она никогда не пользовалась его расположением как средством для получения чего-то для себя лично, потому что знала, что он не любит ее. Мона всего лишь была очень настойчивой до тех пор, пока он не сдавался, чтобы его оставили в покое.
В конце концов ее отец признался, что вид сына, скачущего вниз по Центральной дороге и размахивающего саблей, нисколько его не впечатляет, но он должен признать, что Артуру для разнообразия нужно совершить некий мужской поступок.
Артур не знал об этом ничего. Мона защищала его от проявлений недовольства им со стороны отца. Все, что было известно Артуру, – по какой-то причине губернатор передумал насчет своего племянника и пригласил наследника Тривертона для открытия церемонии. Это было четыре недели назад, и с тех пор Артур совершенно переменился.
– Я буду на высоте, – пообещал он своей сестре, пока она поправляла ему воротничок.
– Ты будешь просто великолепен.
– А вдруг у меня случится припадок?
– Не случится! У тебя ничего не было целый год. О, Артур, я так горжусь тобой!
Он просиял. Он не мог вспомнить, чтобы кто-нибудь когда-нибудь гордился им. Наверное, такого просто не было. Он обожал свою сестру, ей всегда удавалось придать ему уверенности в себе. Он был рад, что она уже не учится в школе и теперь всегда будет жить дома. Он втайне надеялся, что она не выйдет замуж за Джеффри Дональда; что она переедет в Килима Симба, а он снова будет в Белладу совсем один.
– Можешь сделать мне одолжение? – тихо спросил он, оглядываясь на толпу, которая выстраивалась рядами в ожидании начала парада.
– Конечно. – Мона готова была сделать все для своего младшего брата. В конце концов их мать жила своей собственной жизнью в эвкалиптовой роще, их отец редко появлялся дома, и все, что у них было в мире, – это они сами. Мона была рада, что теперь навсегда вернулась домой, и тоже подумывала о том, что ей не хочется выходить замуж за Джеффри Дональда. – Какую услугу, Артур?
Он вытащил конверт из кармана и сунул его ей прямо в руки.
– Передай это Тиму, ладно?
Она засунула конверт за корсаж своего гаремного костюма. Мона была и посредником между братом и Тимом. Она радовалась тому, что у Артура появился друг, несмотря на все перешептывания о характере их взаимоотношений.
– Поцелуй на счастье, – сказала она и чмокнула брата в щеку.
Затем она оглядела его с ног до головы, взглянула на нежное мальчишеское лицо под каскеткой и подумала, что теперь будет заботиться об Артуре всегда, еще раз обняла его и отправилась разыскивать Тима Хопкинса.
Темой красочного карнавального шествия служило открытие Африки белым человеком. Хотя британцы и высадились на берега Кении более сотни лет назад, в качестве точки отсчета, как «день обоснования», был выбран 1887 год, потому что именно тогда было устроено первое поселение миссионеров в Момбасе. Джеффри Дональд, который должен был везти платформу с изображением плавания Васко да Гама, наслаждался особенными почестями, так как его бабушка была в числе тех самых первых миссионеров. Его отец, сэр Джеймс, который родился в 1888 году у женщины-миссионера и ее мужа-исследователя, стал одним из первых белых людей, рожденных в Кении.
Наряженный в елизаветинский камзол и подходящий к нему жилет для большего сходства с португальским путешественником Васко да Гама, Джеффри обходил платформу вокруг и проверял декорацию из папье-маше, изображающую город Малинди, и подпорки, изготовленные из ствола кокосовой пальмы. Он очень хотел, чтобы отец был рядом с ним во время сегодняшних торжеств. Но в Уганде снова случилось наводнение, и родители находились в джунглях, помогая раненым туземцам.
Джеффри остался доволен платформой, потому что это была лучшая из всех и представляла собой точную реконструкцию исторической встречи Васко да Гама и султана Малинди в 1498 году. Убедившись, что платформа хорошо закреплена, прочно привязана к массивной тележке и сможет проехать вниз правительственной дороге, Джеффри начал искать в толпе Мону.
Она стояла на дальнем конце поля с Тимом Хопкинсом. Они о чем-то разговаривали и смеялись. Джеффри сжал губы. Почему она теряет время с этим парнем, когда ни для кого не секрет, что для Тима существует только ее брат?
Недовольство Джеффри улетучилось, когда он заметил ее костюм.
Под накидкой из ярко-розового шелка виднелся восточный костюм для гарема из настолько прозрачной ткани, что каждый мог видеть ноги Моны. Прилегающий корсаж был таким, какой носили азиатские женщины в Найроби: весь расшитый золотом, с глухим воротом, он оставлял открытой полоску тела на животе. И хотя лицо Моны было прикрыто вуалью, а ярко-розовая накидка, наброшенная на голову, доходила до пят, так что практически ничего не было видно, кроме ног и рук, Джеффри внезапно осознал – и эта мысль почти шокировала его, – что костюм сам по себе был чрезвычайно провокационным.
Тим Хопкинс, наряженный в сафари старого покроя и викторианский пробковый шлем, изображал сэра Генри Мортона Стенли. На платформе, украшенной деревьями и лианами, он участвовал в живой картине вместе с молодым Харди Акресом – доктором Ливингстоном. Они изображали сцену встречи в джунглях исследователя Африки с пропавшим доктором, которая произошла в 1871 году.
Джеффри направился к Моне, чтобы позвать ее к платформе, стараясь уклониться от обмена любезностями с красивым молодым Тимом, который заставлял его чувствовать себя очень неловко. Но это было невозможно. По мере приближения Джеффри Тим постепенно поворачивался в его сторону и затем с чарующей улыбкой на лице сообщил ему:
– Мы как раз говорили о толпе в Форте Иисуса, Джеф!
– О? Давай, Мона. Парад вот-вот начнется.
– Взгляни на них, Джеф! – произнесла Мона, указывая на телегу, на которой стояла деревянная модель берегового форта. Сцена должна была изображать тот год, когда приехавшие португальцы привезли с собой чуму. Те, кто взбирался сейчас на телегу, выглядели в своих костюмах так, будто собирались сыграть эту сцену максимально реалистично.
– Они выглядят довольно неуклюже, должно быть, вчера перебрали с шампанским, – сказал Тим. – И теперь у них страшное похмелье!
Джеффри взял Мону за руку:
– Твой брат готовится к выезду. Нам лучше забраться на нашу платформу.
– Да он еще даже не сел на лошадь, – ответила Мона, отодвигаясь в сторону и улыбаясь, чтобы скрыть свое недовольство. Чувство собственности, с которым Джеффри обращался к ней, становилось очень утомительным.
– Я должна найти тетю Грейс. У нее есть серьги, которые дополнят мой наряд. Ведь я главная жена султана! – Она быстро отвернулась и, чтобы Джеффри не заметил, сунула за корсаж сложенный лист бумаги, который передал ей Тим для брата.
Дата добавления: 2015-10-16; просмотров: 57 | Нарушение авторских прав
<== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
Часть четвертая 1937 1 страница | | | Часть четвертая 1937 3 страница |