Часть вторая 1920 1 страница

– Превосходно! – произнесла Одри Фокс, проверяя мыло, которое сварила в горшке: оно было сухим и холодным. – Нас наконец-то узаконили! Отныне мы не протекторат, а настоящая колония! Конечно, мне не очень нравится название, которое ей дали: Кения. Кажется, на языке местного племени это слово означает «страус», да? Не поэтому ли они назвали гору Кенией, что она похожа на самца страуса? Мне больше по душе, если бы нас назвали Британской Восточной Африкой: это звучит как-то по-британски. Кения – слишком уж африканское название.

Мэри Джейн Симпсон, которая держала своего извивающегося ужом сына, пока Грейс осматривала его ухо, поддержала подругу, а затем закричала:

– Лоуренс! Говорю тебе в последний раз: оставь этого кота в покое!

Они сидели на кухне Люсиль Дональд на их ранчо на Килима Симба – пятеро женщин и целая свора шумных детей. Миссис Фокс катала шарики из мыла, которое она варила все утро из бараньего жира и золы банановых листьев, а Сисси Прайс проверяла пеленки двух малышек, играющих в детском манеже. Мона была сухой, а Гретхен – мокрой. Расчистив на заставленном кухонном столе небольшое пространство, Сисси положила Гретхен на стол и начала менять ей пеленки. Несмотря на холодный июньский день, в кухне было очень жарко, и лица всех пяти женщин блестели от пота.

– Это поможет, – сказала Грейс, окуная вату в кунжутное масло и запихивая ее в ухо мальчика. Отныне, Мэри Джейн, следи за тем, куда он засовывает свою голову.

Переходя к другому ребенку, Грейс не смогла удержаться, чтобы не бросить быстрый взгляд из окна кухни. Сэр Джеймс еще не вышел из коровника.

Утром он сообщил ей, что у него есть для нее сюрприз, нечто особенное, что он хотел бы показать ей, и попросил ее не уходить сразу домой, а подождать его. Однако потом прибежал рабочий, который сказал, что одна из коров никак не может отелиться, и Джеймс умчался в коровник, оставив Грейс гадать, что же за сюрприз он ей приготовил.

– Статус колонии существенно облегчит нашу жизнь, – произнесла Люсиль.

Она месила тесто и раскладывала его по формам для выпечки. Вечером, когда ее гостьи соберутся по домам, каждая из них уедет со свежеиспеченным хлебом. Она, в свою очередь, получит немного домашнего мыла от Одри Фокс, а также немного шерсти, которую привезла со своей овцефермы Мэри Джейн Симпсон, чтобы обменять ее на хлеб, мыло и медицинские услуги. Грейс приехала со своим медицинским саквояжем.

Следующим в очереди на оказание врачебных услуг был малыш Рональд Фокс, подцепивший песчаных блох.

– Раньше, – сказала Люсиль, проверяя температуру печи, – роль врача играл мальчик-поваренок. Он был большим спецом по части вытаскивания блох.

– Я бы лучше умерла! – заявила молоденькая Сисси, которая приехала в провинцию Наньюки всего месяц назад и уже отчаянно желала вернуться в Англию. Так же как и две другие женщины, прибывшие вместе с ней на ранчо Дональдов, Сисси приехала в Африку вместе с мужем, который был награжден правительством дарственной на землю. Ведомый мечтами и иллюзиями, он посадил свою семью в крытый фургон и привез ее сюда, в Британскую Восточную Африку, где им приходилось сейчас отчаянно бороться за свое существование на ферме. Такие сборища и посиделки – типичные для жителей Кении – были для них единственным видом развлечения и общения и давали возможность обмениваться друг с другом товарами, которые они производили или имели в изобилии.

Сисси поменяла пеленки Гретхен и посадила ее обратно в манеж, где обе девочки, шестнадцати и тринадцати месяцев от роду, тихо играли.

– А что вы делаете в чрезвычайной ситуации, по-настоящему чрезвычайной? – спросила Сисси.

– Молимся, – ответила Люсиль, ставя формы с тестом в печь.

Грейс, занятая ногой Рональда, практически не обращала внимания на разговор. Женщины, казалось ей, говорили хором, дети вопили, орали и бегали по дому, играя в «стрелялки». Одним словом, царил настоящий бедлам, а Грейс нужно было подумать.

С самого утра ей не давали покоя свалившиеся на нее проблемы.

Прошедшая неделя изобиловала различными церемониями и торжествами, устраиваемыми в честь провозглашения Кении Британской колонией. Валентин и Роуз, словно королевские особы, присутствовали в Найроби на всевозможных мероприятиях, кульминационным из которых было торжественное открытие бронзовой статуи короля Георга V, подаренной колонии Валентином. Затем была неделя скачек, охоты, вечеринок и выступлений.

В Найроби Валентин с женой останавливались в отеле «Норфолк».

Номера тем не менее брали раздельные. Чтобы как-то объяснить это окружающим, они придумали целую легенду: якобы Роуз поняла по ночам приступами астмы и не хотела мешать мужу спать. Все принимали это объяснение с понимающим и сочувствующим видом. В Восточной Африке сохранить что-либо в секрете было практически невозможно. Когда Роуз поняла, что забеременела после той рождественской вечеринки в их доме, то в течение недели об этом узнали все, даже те, кто жил в Танганьике. А когда спустя три месяца она потеряла ребенка, это тоже стало достоянием гласности, включая и тот факт, что ребенок был мужского пола. После этого по Африке пошли слухи о том, что в силу сложившихся обстоятельств граф и графиня предпочитают спать порознь.

– Скажи ему, Грейс, – произнесла еще не оправившаяся от выкидыша Роуз. – Скажи Валентину, чтобы он больше не прикасался до меня. Никогда. – Роуз умоляла ее об этом уже не в первый раз, но впервые она говорила об этом на удивление честно и открыто. – Я нахожу эту обязанность отвратительной. Теперь я понимаю, почему спальню называют комнатой хозяина. Радуйся, что ты не замужем, Грейс.

Что Грейс могла ответить на это? Что она думала совершенно иначе? Что она мечтала о том интимном контакте, который происходил между любовниками? Что в своих фантазиях она занималась любовью с сэром Джеймсом? Роуз никогда бы этого не поняла.

Перевязывая палец Рональда, Грейс снова бросила украдкой взгляд в окно.

– Как идут дела в клинике, Грейс?

Отослав Рональда играть с остальными детьми, строго-настрого наказав ему носить на улице обувь, Грейс начала приводить в порядок свои инструменты. Сегодняшний визит обошелся без серьезных происшествий: она дала бутылочку аспирина страдающей периодическими болями Сисси; быстро осмотрела горло двенадцатилетнего Генри, которое болело, на ее взгляд, не от болезни, а от чрезмерного оранья; принесла лосьон для потрескавшихся рук Люсиль; проверила, как протекает беременность Мэри Джейн; выслушала несколько незначительных жалоб от детей. Она закончила свои дела и теперь могла собираться и идти домой. Но Джеймс просил ее подождать. У него был сюрприз для нее.

– Дела хорошо идут, спасибо, – ответила Грейс, заканчивая мыть свои инструменты.

Иногда Грейс думала о том, замечают ли женщины, каким замкнутым человеком она была, что она никогда не участвовала в их женских разговорах. Они сидели на кухне и говорили о менструации и детях, о проблемах в спальне и супружеских тайнах, о странных снах, о предчувствиях и предостережениях; они пили чай, обсуждали погоду и сравнивали болезни своих детей.

Во время таких разговоров Грейс в основном молчала, если же и принимала в них участие, то только как врач. Она никогда не говорила о своих личных переживаниях и чувствах. Возможно, они не ждали от нее этого и относились к ней как к доктору и советчику, а не как к приятельнице. А быть может, все объяснялось гораздо проще: у нее не было ни мужа, ни детей.

«Я могла бы рассказать вам о многих вещах, – думала она, вытирая инструменты и складывая их в саквояж. – Я могла бы рассказать вам о солдатах, которых встречала на военных кораблях, и о признаниях, которые она делали, о предложениях, которые я получала, о галантных офицерах, которые стучались по ночам в дверь моей каюты. Я могла бы рассказать вам о своих мечтах и нуждах, о своем одиночестве. О любви, которая растет и крепнет во мне, словно нежеланный ребенок, – любви к мужчине, который никогда не станет моим».

Было ли чувство, которое она испытывала к сэру Джеймсу, любовью? Грейс думала об этом днями и ночами, пытаясь определиться в своих ощущениях. Радость от его прикосновений, постоянные мысли о нем, чтобы она ни делала, еканье сердца, когда он неожиданно появлялся перед ее глазами… Было ли это признаками любви? Или это лишь результат ее одиночества, неудовлетворенных желаний? Если второе, если она была всего лишь неудовлетворенной старой девой, то, пожалуй, ей стоило принять ухаживания какого-нибудь из мужчин, проявляющих к ней интерес. Некоторые из них были настоящими очаровашками, возможно, она даже могла бы влюбиться. Однако единственным мужчиной, о котором она могла думать, был сэр Джеймс.

Она бросила взгляд на свою левую руку, на сверкающее на ней колечко с бриллиантом. Все женщины, несомненно, заметили его, но Грейс не считала нужным объяснять им что-либо. «Пусть гадают, – думала она. – По крайней мере это кольцо – свидетельство того, что и меня однажды желал мужчина».

Грейс уставилась на руку и задумалась. Откуда у нее было такое чувство, что она носит это кольцо в качестве флага, которым размахивает перед жалеющими ее людьми? Неужели это действительно так?

– Как идут дела на плантации графа, Грейс? – спросила Мэри Джейн Симпсон, чей муж владел мясной фабрикой.

«Неужели я ношу это кольцо? – Грейс накрыла левую руку правой и закрыла глаза. Кажется, скоро она будет бояться собственных мыслей. Неужели я ношу это кольцо в качестве брони, как защиту от той мысли, что сэр Джеймс никогда не посмотрит на меня как на женщину?»

– Грейс?

Она подняла глаза и увидела одутловатое из-за беременности лицо Мэри Джейн, ее выцветшее широкое платье, в котором она ходила уже седьмую беременность. На долю секунды, сама не зная почему, Грейс возненавидела ее.

– Дела на плантации идут хорошо, – ответила она.

– Я слышала, рождественский ливень уничтожил большую часть посадок.

– Да, но Валентин купил новую партию саженцев и сразу же посадил их. На самом деле, дела идут даже лучше, чем мы ожидали.

– Очень странно, – сказала Люсиль, подбрасывая в печь дрова, – если учесть то проклятие, которое наслала на его дом та знахарка.

– Ой, Люсиль! – воскликнула Сисси. – Неужели ты веришь в это?

– Та женщина – посланец Сатаны. Попомните мои слова, – без тени улыбки произнесла Люсиль.

В памяти Грейс всплыла круглая хижина, стоявшая на южном краю поля для игры в поло. В течение девяти месяцев, прошедших после первого сноса хижин и переезда семьи Матенге за реку, молодая знахарка проявляла нечеловеческую стойкость. Когда она в очередной раз отстроила свою хижину после рождественского открытия дома, Валентин попросил власти что-нибудь сделать с ней. Офицер Бриггс с двумя аскари выдворили Вачеру за реку и сожгли ее хижину. На следующее утро она вернулась назад и начала заново строить ее. Разгневанный Валентин решил изолировать вдову Матенге и приказал возвести вокруг поля для игры в поло высокий забор из металлических звеньев. В конечном счете он принял решение игнорировать ее, посчитав, что участвовать в играх с африканской знахаркой ниже его достоинства.

Грейс же не могла игнорировать Вачеру Матенге. Несмотря на возрастающую популярность клиники Грейс, Вачера продолжала заниматься магией и, на взгляд Грейс, колдовством и выдавать это за медицину. Тот факт, что вождь Матенге принял белого доктора, повлиял на некоторых африканцев, и они начали обращаться за медицинской помощью к Грейс. Однако большинство людей упорно продолжали ходить со своими проблемами к знахарке. Грейс боялась, что до тех пор, пока Вачере будет позволено заниматься, как называла это Грейс, Мамбой-юмбой, африканцы будут оставаться невежественными и темными. Она даже начала требовать от властей официально запретить знахаркам заниматься лечением людей.

Задняя дверь с грохотом раскрылась, и на пороге кухни возникли двое взлохмаченных мальчишек.

– Ма, телка родилась! – закричали они, хватая грязными руками остывающие на противне пирожные с джемом.

– Ведите себя прилично, – сказала Люсиль. – Посмотрите, кто к нам пришел.

– Привет, тетя Грейс, – сказали восьмилетний Джеффри и пятилетний Ральф, запихивая в рот пирожные. Они несколько минут рассеянно бродили среди женщин, а затем с яростными криками понеслись по дому.

– Дикари, а не дети, – сказала Люсиль. – Жду не дождусь, когда мы отправим их в европейскую школу в Найроби. Иногда они меня очень тревожат. У меня нет времени, чтобы заниматься их воспитанием. Я же не могу делать все одновременно.

– Мальчики как мальчики, – произнесла Сисси.

Люсиль опустилась на стул и рукой, выпачканной в муке, откинула с лица волосы.

– Джеймс уходит еще до рассвета и возвращается домой, когда мальчики уже спят. Я весь день вожусь с Гретхен и пеленками, к тому же на мне домашнее хозяйство. Мы не можем выращивать здесь овощи, в почве слишком много соды, а вода годна лишь для скота, а не для посевов. Поэтому мне приходится садиться в фургон и ехать на ближайший рынок, где они дурят меня, как ребенка.

Женщины молчали: в словах Люсиль они слышали свои собственные истории.

– Вы знаете, чем я занималась в Англии? – тихим голосом спросила Люсиль.

Все подались вперед. Здесь люди редко говорили о своей прошлой жизни, о том, что они делали до того, как приехали в Восточную Африку, словно до Кении у них не было никакой жизни.

– Я владела маленьким магазинчиком в Воррингтоне. – Ее голос стал еще тише, взгляд тоскливым. – Я продавала ленты и нитки. Торговля не приносила мне больших доходов, но обеспечивала приличную и комфортную жизнь. Над магазинчиком у нас была небольшая квартирка, где жили мы с мамой. Я встречалась с парнем, который работал клерком на металлургическом заводе. У нас была тихая и размеренная жизнь, с ежевоскресными походами в церковь, чаепитиями с викарием и просаживающим на тотализаторе каждую лишнюю гинею Томом.

Грейс уже слышала историю о том, как изменилась жизнь Люсиль, после того как Джеймс Дональд переступил порог ее магазина. Она без памяти влюбилась в него и поехала за ним в Африку. Когда бы Люсиль ни рассказывала об этом, Грейс всегда слышала в ее голосе нотки сожаления.

«Знал ли об этом Джеймс?» – думала Грейс. Глядя на понурые плечи и безжизненно лежащие руки Люсиль, она думала сейчас и о том, знал ли он, какой уставшей выглядит в последнее время его жена.

– Как бы там ни было, – произнесла Люсиль, поднимаясь со стула и возвращаясь к горячей печи, «фермерская жизнь – это честная и праведная жизнь, на которую нас всех благословил милосердный Господь.

Последние слова напомнили Грейс об одной из ее проблем: письме, лежащем в ее кармане.

Оно пришло неделю назад. Уведомление из миссионерского общества Суффолка, в котором говорилось о том, что все денежные субсидии прекращаются до полной инспекции ее миссии.

Дверь снова распахнулась, и на пороге на этот раз возник сэр Джеймс. Он снял с головы широкополую шляпу, сбил с ботинок грязь и сказал:

– Здравствуйте, леди. – Когда его взгляд упал на Грейс, его улыбка стала еще шире. – Ты здесь. Я надеялся, что ты еще не ушла. Я хочу тебе что-то показать.

Они вышли на улицу и вдохнули освежающий холодный воздух. За парочкой деревьев, защищающих дом, широкая саванна, зеленая после продолжительных дождей, тянулась к голубеющим вдали горам. На огромных пространствах свежей зеленой травы пасся скот; работники, напевая, обрабатывали поля с кормовыми культурами. Небо было пронзительно голубым и чистым, только над вершиной горы Кения висели несколько белых пушистых облачков. Грейс почувствовала, как ее душа воспарила к бледно-желтому солнцу.

Она шла рядом с Джеймсом и мечтала о том, чтобы это происходило каждый день ее жизни.

– Мальчики оповестили нас о рождении теленка, – сказала она.

– Да, одна из наших молочных коров отелилась. Они всегда требуют к себе повышенного внимания во время отела. Теленок шел задними ногами вперед; я его перевернул, и все обошлось без проблем. Слава богу, у меня самый лучший скотник в протекторате.

– Ты не слышал? Мы уже колония.

Он рассмеялся.

– Да, я и забыл. Мне понадобится целая вечность, чтобы привыкнуть к этому. Для меня так король Эдуард все еще жив и царствует!

По дороге от дома до молочной Грейс то и дело окликали и приветствовали пастухи и работники фермы. Все знали ее: она была частой гостьей на Килима Симба. Приезжая в гости к Люсиль или привозя Джеймсу микроскоп, она часто оказывала некоторым из них медицинскую помощь. На ферме Дональдов царили шум и суета: слева от нее работники прогоняли через помывочную зону мясной скот; справа топтался молочный – выстроенные в ряд коровы ожидали начала доения. В небольших загонах резвился молодняк; в кормушки накладывали сено; трое африканцев пытались справиться с норовистым гернзейским быком. Килима Симба была одной из крупнейших животноводческих ферм в Кении; она снабжала мясом и молочными продуктами большую часть Восточной Африки. Но несмотря на это, Джеймс Дональд, как и многие другие фермеры, продолжал ходить у банка в должниках.

– Смотри под ноги, – сказал он, беря ее под руку.

– Что ты хотел мне показать?

– Увидишь!

– Ты такой таинственный.

– Это сюрприз. Что-то, над чем мне пришлось немного поработать. Не хотел говорить тебе об этом раньше, ждал, пока закончу. Думаю, тебе это понравится.

Они обогнули угол молочной, где на грузовик Джеймса грузили бидоны с молоком, которым предстояло отправиться на рынки Найэри и Каратины.

– Это здесь, – произнес Джеймс, открывая дверь в молочную. – Будь осторожна: тут скользко.

Внутри маленького каменного здания было прохладно и темно. Джеймс прошел через все помещение к другой двери, которая вела в пристроенный к молочной сарайчик с бревенчатыми стенами и крышей из рифленого железа. Два окна пропускали солнечный свет и свежий воздух; грязный пол покрывал старый ковер. Онемевшая Грейс стояла посредине маленького, шесть на шесть футов, помещения.

– Я тебя удивил? – спросил Джеймс.

– Да…

Две стены от пола до потолка были увешаны полками; возле третьей стоял верстак. Каждый пятачок был заставлен банками и коробками, бутылками и книгами. Верстак смахивал на аптекарский: на нем находились куча пробирок, сосуды для выращивания микроорганизмов, баночки с химикатами; а в центре всего этого великолепия возвышался блестящий новенький микроскоп.

– Ну, что скажешь?

Комната была такой маленькой, не больше чулана, что Джеймс стоял практически вплотную к ней.

Грейс обвела комнату взглядом.

– Просто замечательно.

– Потребовалось немного времени, чтобы собрать все это, – сказал Джеймс, проводя рукой по гладкой поверхности верстака и любовно касаясь предметов лабораторного оборудования, словно они были священными реликвиями. – Доставку ждал целую вечность. Веришь или нет, но большая часть оборудования пришла из Уганды. У них весьма развита научно-исследовательская деятельность.

– Ты молодец, – тихо произнесла Грейс, думая обо всех тех моментах, произошедших за последние четырнадцать месяцев, когда она, получив от Джеймса послание, в котором он просил одолжить ему микроскоп, бросала все, вскакивала на лошадь и мчалась к Килима Симба, где он ждал ее с широкой улыбкой на лице и бесчисленными словами благодарности. В течение часа они стояли, склонившись над предметным стеклом микроскопа; затем диагностировали последнюю напасть, поразившую его скот; и, наконец, в течение еще одного часа, самого замечательного времени, сидели перед потрескивающим огнем и потягивали бренди. Грейс жила этими встречами.

– Мир совершенствуется, Грейс, – продолжал он. – Дни животноводческих ферм, управляемых по старинке, прошли. Сегодня всем этим нужно управлять с помощью микроскопа и шприцев для подкожных вспрыскиваний. Я же не могу постоянно пользоваться твоими.

– Я не возражаю.

– Я знаю. Ты очень добра. Но теперь у меня есть своя лаборатория, и я больше не буду донимать тебя своими просьбами.

Грейс молчала. Она стояла, повернувшись к нему спиной, наблюдая через окно за тем, как пастухи метили уши только что привитых коров.

Джеймс стоял так близко, что она чувствовала тепло его тела.

– Грейс, – тихо окликнул он ее. – Тебя что-то беспокоит?

– Нет, – ответила она слишком поспешно. Затем добавила: – Вообще-то, да.

– Что случилось?

– Ничего такого, с чем бы я не смогла справиться.

Он положил руки ей на плечи и развернул лицом к себе. За исключением тех кратких моментов, когда она плакала в его объятиях – над телом бедняжки Матенге и в хижине Гачику, после кесарева сечения, – Грейс никогда не находилась в такой близости от Джеймса.

– Ты такая скрытная, Грейс, – произнес он с легкой улыбкой на лице. – Никогда ни с кем не поделишься своими проблемами. Думаешь, тебе так лучше?

– Я делюсь ими со своим дневником. Когда-нибудь, после моей смерти, кто-нибудь найдет его, прочитает и не на шутку озадачится.

– Расскажи мне о своих проблемах, Грейс.

– У тебя и своих хватает.

– Получается, тебе не нужны друзья?

Его руки по-прежнему лежали у нее на плечах; как бы ей хотелось, чтобы они лежали там вечно.

– Что ж, хорошо, – ответила она, вынимая из кармана юбки письмо. – Ты знаешь, что я писала в миссионерское общество в Суффолк и просила их прислать мне квалифицированных медсестер. Каждый месяц эта организация выдает мне чек на небольшую сумму, которую составляют пожертвования из различных приходов в окрестностях «Белла Хилл». Эти деньги плюс три сотни фунтов, которые я ежегодно получаю от правительства, и мой собственный доход от наследства – вот все, что поддерживает на плаву мою клинику. Но из-за сложной экономической ситуации и нескольких неудачных капиталовложений моего отца мой доход с его имущества значительно сократился. Я и так не знала, как буду сводить концы с концами, а тут еще пришло это письмо.

Джеймс взял протянутое письмо и, нахмурившись, прочитал его.

– Они не будут присылать тебе денег до тех пор, пока не приедут и не проведут полную инспекцию твоей клиники? Какого черта? Они что, думают, что ты их обманываешь?

Грейс повернулась, достала из-под стола табуретку и села на нее.

– Есть здесь парочка-другая миссионеров, которые жалуются на то, что я не веду дела как следует. Что у меня нет священника, что я не провожу богослужения, что я не обращаю туземцев в христианскую веру. Думаю, кто-то из них написал об этом в Общество, и теперь они делегируют сюда своих людей, чтобы проверить все это и решить, заслуживаю ли я их подаяний. Джеймс, если Общество прекратит свои субсидии, то правительство решит, что моя миссия – вещь незаконная и никому не нужная и тоже отберет свои три сотни, тогда я потеряю все!

– Этого не случится.

– Откуда ты знаешь? Эти лицемерные святоши ничего ни хотят понимать. Формалисты! Исчисляют свой успех количеством спасенных душ! Они заявили, что просто лечить и обучать африканцев правилам гигиены и здорового образа жизни – недостаточно, мне еще, оказывается, нужно во время этого проповедовать им Евангелие! Вот они изумились, когда я отказалась клясть бога кикую, и сказала, что слово «Нгай» практически эквивалентно словосочетанию «Боже Всемогущий»!

Джеймс посмотрел на нее. Глаза Грейс блестели, на щеках играл румянец. Светло-каштановые волосы, недавно подстриженные и завитые по последней моде, выглядывали из-под солнцезащитного шлема. Его губы расплылись в улыбке.

– Ты прямо так им и сказала, Грейс?

Она посмотрела на его улыбку и кивнула головой.

– Да, черт побери, – ответила она, смеясь, – и получила от этого огромное удовольствие!

Они оба рассмеялись, и Грейс поразилась тому, насколько легче стало у нее на душе.

– Я рада, что у тебя теперь есть своя лаборатория, Джеймс, – сказала она искренне. – Ты будешь творить здесь чудеса. Возможно, ты даже найдешь бактерию, которую назовут твоим именем.

– Уж не хотелось бы! – Он протянул руку, и Грейс взяла ее. – Кроме того, – добавил он тихим голосом, – я очень надеюсь на тебя, Грейс. Ты должна будешь прийти и научить меня пользоваться всеми этими штуками.

– Если я еще буду здесь.

Когда они вышли из лаборатории и очутились в прохладной темноте молочной, Джеймс сказал:

– Ты будешь здесь, Грейс. Все будет хорошо. У тебя ведь много друзей в Кении.

– Я ненавижу ходить и выпрашивать деньги.

– Ты можешь попросить о помощи Валентина?

– Ни за что. Он будет последним на этой земле человеком, к которому я обращусь с этой просьбой и распишусь в своей беспомощности, иначе мне придется выслушивать монологи на тему «Я же тебе говорил» до конца своей жизни.

– Ты слишком независима, да, Грейс? Предпочитаешь все делать сама. Тебе никто не нужен. По крайней мере, ты хочешь, чтобы люди так думали. Осторожно, здесь вода…

Нога Грейс резко скользнула по мокрому бетону, и она потеряла равновесие. Джеймс подхватил ее. Долю секунды они стояли обнявшись: его руки крепко сжимали ее тело. Затем он отпустил ее, и они снова рассмеялись.

Позднее, когда подруги Люсиль грузили в фургоны поклажу и детей, Джеймс долго стоял на краю подъездной дороги и смотрел вслед Грейс, скачущей на лошади по направлению к Найэри, с привязанным к седлу медицинским саквояжем и поблескивающим в лучах вечернего солнца шлемом.

Он думал о другой вещи, которую планировал показать ей, но не показал, чему сейчас был очень рад. Это была страничка из старого номера «Таймс». Старым он был для остального мира, для Кении же, куда заморские газеты приходили редко, а если и приходили, то с большим опозданием, он был наисвежайшим. Эта газета уже прошла через множество рук тоскующих по Англии людей, и после того, как ее прочтут на Килима Симба, она отправится дальше, к другим ранчо района Наньюки, перейдет через горы Абердере и окажется, в конечном счете, у поселенцев Рифтовой долины. Джеймс вынул из заднего кармана страничку, которую решил оставить себе. То, что он сделал – вырвал страницу и скрепил газету скрепкой, – считалось в Кении настоящим кощунством: у поселенцев существовало неписаное привило: сохранять газету в первозданном виде до тех пор, пока ее не прочтет последний желающий. Но эту страничку, на которой были напечатаны частные объявления, Джеймс был обязан – долгом и честью – спрятать от посторонних глаз.

Все дело было в маленьком объявлении в середине последней колонки. Крошечное сообщение в рамке гласило:

«Джереми Мэннинг,

Ты можешь найти меня в провинции Найэри, Кения, Восточная Африка.

Грейс Тривертон».

Грейс уже давно скрылась из виду, и на землю опустилась мгла, а Джеймс все стоял возле ворот и смотрел на пустынную дорогу.

Валентин рассмеялся и бросил карты на стол. Затем он собрал выигрыш, подошел к ведущей на веранду лестнице и кинул деньги стоящим вдоль дороги рикшам. Вернувшись в бар отеля «Норфолк», где его похлопывали по плечу и поздравляли, Тривертон заказал выпивку для всех, включая шампанское для гостей в обеденной комнате. Сегодняшний вечер после недельного празднования основания новой колонии был его последним вечером в Найроби; завтра они с Роуз отправятся в молчаливую поездку домой.

Роуз сейчас спала в собственном гостиничном номере. Предлогом для отдельного проживания была «астма ее светлости». Широкая улыбка на лице Валентина скрывала боль, невидимую для глаз друзей: боль от того, что горячо любимая жена презирала его, боль, которую не могло заглушить никакое количество алкоголя.

Но он старался изо всех сил. Спиртное лилось рекой, счет увеличивался. Доверие к лорду Тривертону было незыблемым на территории всей Восточной Африки. Его богатству не было предела. К тому же ему нравилось тратить деньги, ему становилось хорошо от этого. Когда он раздавал деньги другим, он чувствовал себя менее важным.

Валентин, несмотря на количество выпитого, держался хорошо. Он никогда не шатался и не падал, не терял самоконтроля, ему никогда не было плохо. С каждым стаканом он становился лишь более веселым и щедрым. Вот почему спустя полчаса, идя по улице к заведению Миранды Вест, Валентин радушно приветствовал прохожих, раздавал рупии чернокожим детям и думал о том, чего бы такого хорошего сделать Миранде.

Все прошедшие месяцы она была ему хорошим другом. Ей первой он рассказал о выкидыше Роуз. Она всегда внимательно слушала его, никогда не делала замечаний, не давала советов и не осуждала. Она вообще говорила мало. Но не только это нравилось ему в Миранде. Во-первых, она никогда ничего у него не просила, как это делали многие другие. Он предложил ей денег на новую мебель для вестибюля своей гостиницы; сказал, что замолвит за нее словечко в конторе по распределению земельных угодий, чтобы она смогла выкупить участок земли, примыкающий к ее гостинице. Миранда отказалась от всего. Эта женщина уверенно стояла на ногах и не бегала к другим с призывами о помощи и в этом очень походила на Грейс. Во-вторых, что очень ему симпатизировало, она никогда не флиртовала с ним, не строила из себя жеманницу, не играла во все эти женские игры. Миранда была честной и прямой; у нее не было времени на то, чтобы строить глазки Валентину, как это делали многие женщины при каждой встрече с ним. Она не горела желанием залезть к нему в постель, он знал это; никогда не ждала от него комплиментов или внимания, которых обычно ждали от него другие женщины. Общаться с ней было приятно, легко и просто, поэтому, перед тем как уехать из Найроби, он решил выразить ей свою признательность и благодарность.

Пустынный вестибюль утопал в полумраке; в закрытой обеденной комнате было темно. Подметавшая лестницу африканка, увидев его, сказала:

Дата добавления: 2015-10-16