Часть первая 1919 10 страница

Женщины принесли с собой большие бутылки из тыкв-горлянок и спокойно сидели, ожидая, пока они наполнятся водой. Молодая Вачера опечалилась, подумав о своем муже.

После рождения дочери Гачику Матенге зачастил в миссию белого человека. Там он слушал рассказы про чудесного Бога по имени Иисус, который умер, а затем воскрес из мертвых, который пообещал такое же чудесное воскрешение всякому, кто будет поклоняться ему. В миссии Матенге околдовали. Он увидел вещь, которую белые люди называли велосипедом, и захотел иметь такую же. Он проехал в автомобиле и пал под его чарами. Ему показали монеты, и он узнал, насколько они ценнее, чем козы. Его научили произносить написанные на бумаге символы и сказали, что в этом умении заключена вся власть над миром. В деревне белого человека мировоззрение Матенге изменилось: он увидел могущество белого человека в его оружии, его сапогах, его жестянках с едой. И Матенге вернулся к своей семье за рекой совершенно другим человеком.

– Белый человек живет по лучшим законам, жена моя, – сказал Матенге молодой Вачере вечером, перед тем как покинуть ее навсегда. Он пришел в хижину в одежде белого человека, потому что святые отцы из миссии сказали ему, что нагота противна Богу Иисусу. – На земле новый век. Мир меняется. Нгай на своей горе мертв; теперь есть новый Бог. Неужели Дети Мамби должны исчезнуть с лица земли из-за того, что они отказались поклоняться новому Богу и следовать его учениям? Вспомни пословицу, которая гласит: «Красивая девушка всегда проходит мимо дома бедняка.

Неужели ты хочешь, чтобы другие племена этого мира прошли мимо двери дома какую?»

Вачера слушала мужа в тишине: она сдерживала слезы, чтобы не заплакать и тем самым не опозориться перед мужем. Маленький Кабиру, их сын, ползал рядом, не подозревая о том, что его отец уходит от его матери навсегда.

– Меня выбрали вождем, жена моя, и значит, мой долг заботиться о своем народе. Вспомни пословицу: «Стадо, ведомое хромым вожаком, никогда не достигнет зеленых сочных лугов». Я научусь читать, как это делает белый человек, и буду следовать заветам Бога Иисуса. Святые отцы из миссии показали мне изображение плохого бога, которого они называют Сатана: цвет его кожи такой же, как цвет кожи кикую. Они показали мне, что черный цвет есть зло, а я не хочу быть злом. Они помазали мне лоб и нарекли меня Соломоном, теперь это мое новое имя. Отныне я такой же, как и белый человек, я ему ровня. И мой сын, которого назвали Кабиру в честь его прадеда, пойдет в миссию, помоет лоб, получит новое имя и тоже станет равным белому человеку.

Матенге ушел, взяв с собой сына. Его не было шесть закатов, после чего он вернулся с ребенком и сказал:

– Теперь его зовут Дэвид, и он христианин. Белый человек будет относиться к нему как к брату. – Затем добавил: – Бог Иисус говорит, что я совершаю большой грех, имея больше одной жены. Ты огорчила меня, жена моя, тем, что отказалась подчиниться мне и переехать на другую сторону реки, как я приказал. Поэтому ты мне больше не жена. Отныне я буду жить как добропорядочный христианин, с Гачику и Нджери, моей дочерью, которую Иисус воскресил из мертвых. И когда придет мое время умирать, я воскресну, как обещает Иисус.

Когда он ушел, Вачера прижала сына к груди и зарыдала, оплакивая Матенге, словно тот умер. Для женщины кикую быть изгнанной мужем – самое страшное из несчастий, которые только могли обрушиться на ее голову. Следом за этим ее изгоняли из клана, и она теряла всю свою семью. Вачера оплакивала не только потерю любимого мужчины, но и пустоту своего чрева, на что была обречена все последующие годы. Она стиснула Кабиру и плакала, поливая его слезами, словно хотела смыть с него крещение белого человека, но потом, поскольку это было желанием человека, которого она отчаянно любила, назвала своего сына Дэвидом. Когда ее хижину снесли в пятый раз, она не стала ее восстанавливать, а пошла жить в хижину своей бабушки, где все трое жили в любви и согласии.

Бутылки были наполнены; пришло время возвращаться назад. Поскольку молодая Вачера несла еще и Дэвида, у старухи Вачеры было больше бутылок, и поэтому ее ноша была тяжелее. Согнувшись, почти уткнувшись лицами в землю, они молча брели через незнакомый лес к своей хижине возле резервуара Валентина.

Вечерний воздух был наполнен запахом дыма: мужчины жгли то, что осталось от гигантского фигового дерева; тишину реки оглашали скрежет пил и рев мотора трактора.

Вачера и ее бабушка вышли из леса как раз вовремя, чтобы увидеть, как древние корни, будто шишковатые старческие пальцы протестующей руки, вылезли из земли и взметнулись вверх, разбрасывая комки грязи. Обе женщины замерли на месте и уставились на происходящее. Бригада из десяти мужчин оттаскивала в сторону огромный пень и засыпала землей образовавшуюся яму. О массивном стволе и огромных ветках священного дерева напоминали лишь связки свеженарубленных дров.

Старуха Вачера медленно сняла бутылки со спины.

– Дочь моя, – сказала она, – отведи меня в лес. Пришло время мне умереть.

Молодая Вачера уставилась на нее во все глаза.

– Ты заболела, бабушка?

Знахарка говорила спокойно, однако в ее голосе слышались нотки усталости, чего молодая Вачера никогда раньше не замечала в голосе своей бабушки.

– Дом наших предков разрушен. Священная земля осквернена. Теперь здесь лежит великое таху. Время, отпущенное мне для жизни на этом свете, подошло к концу. Отведи меня в лес, внучка.

Ее протянутая вперед рука была твердой. Вачера поставила бутылки на землю, пересадила Дэвида на другое бедро и взяла руку бабушки. Они повернулись спинами к одетым в одежды белого человека мужчинам кикую, которые рубили священное дерево, и пошли назад в лес.

Они брели молча; только маленький Дэвид, которому было всего год и два месяца и который не осознавал обрушившейся на них катастрофы, гукал и ворковал. Несмотря на то что молодая Вачера отказывалась принять это, она знала, что ее бабушка на самом деле вот-вот умрет.

Они достигли безлюдного места. Бабушка села на грязную землю, усыпанную ветками и сухими листьями. Впервые за всю жизнь ее движения были похожи на движения старой женщины. Молодая Вачера изумилась тому, как быстро постарела ее бабушка. Уставшие суставы скрипели; руки и ноги не гнулись, а ведь менее часа назад, неся бутылки, знахарка была почти такой же проворной и бодрой, как и ее внучка, которая была на пятьдесят лет моложе ее.

Старуха Вачера сидела на земле, вытянув перед собой ноги.

– Скоро меня заберет к себе бог света, – тихо произнесла она. – И я буду жить с нашими первыми родителями, Кикую и Мамби.

Посадив Дэвида на землю, молодая Вачера сидела напротив своей бабушки и ждала. Случилось что-то ужасное, что молодая женщина представляла крайне смутно, что было выше ее понимания, но что однажды – она верила в это – она обязательно поймет.

– На землю кикую пришла печаль, – наконец произнесла старшая Вачера, ее дыхание становилось все тяжелее и тяжелее. – Пришло время перемен. Теперь я знаю, что родилась, чтобы увидеть закат кикую. Дети Мамби отвернутся от Нгайя, от своих предков, от законов племени. Они будут жить по законам белого человека, желая стать ему ровней. Древние традиции умрут и позабудутся. Матенге никогда не вернется к тебе, дочь моя. Белый человек приворожил его. Но мужчина, который когда-то владел тобой, не будет счастлив в своей новой жизни. Как гласит старая пословица, нож, однажды заточенный, режет и своего обладателя. Но его нельзя винить в этом, так как есть и другая пословица: «Сердце человека питается тем, что ему нравится».

Она замолчала. Солнечный свет начал медленно выползать из леса, оставляя позади длинные тени, похожие на змей, которые тянулись к женщинам кикую.

– Ты знаешь, дочь моя, что мы живем в своих потомках. Мужчина должен иметь много жен и много детей, чтобы наши предки могли жить вечно. Однако белый человек учит нас, что это неправильно. Мужчины кикую уже начали бросать своих жен. Скоро будет мало детей, и они не смогут принять все души умерших прародителей, поэтому духи наших предков будут бродить по земле неприкаянными. Скоро не останется ни одного фигового дерева, никого, кто будет общаться с нашими первыми матерями и отцами. Они канут в никуда.

Дрожащими руками знахарка сняла с запястья браслет – он был сплетен из ресниц слона и поэтому заключал в себе великую магическую силу – и протянула его внучке. Когда она заговорила вновь, ее голос стал еще тоньше, дыхание – еще более прерывистым и тяжелым. Казалось, что жизнь вытекает из ее старых косточек, точно так же, как вытекала она из корней умирающего фигового дерева.

– Сейчас ты съешь клятву, внучка. А потом оставишь меня.

С каждой минутой лес становился все более темным и зловещим. Из-за множества таящихся опасностей и злых духов кикую никогда не отходили ночью далеко от дома. Но молодая женщина хотела остаться со своей бабушкой до конца, покуда смерть не заберет ее.

– Я не позволю им забрать тебя, пока ты жива, – решительно сказала она, имея в виду гиен, которые уже начали приближаться к женщинам.

Старуха Вачера покачала головой.

– Я не боюсь того, что они будут поедать мою плоть, пока я еще жива. Гиен нужно уважать и почитать, дочь моя. Я не закричу и не заплачу. Ты должна уйти, но прежде ты съешь клятву.

Вачера была в ужасе. Этот обряд был самой могущественной формой магии кикую; он привязывал душу человека к данному им слову. Нарушить такую клятву означало немедленную и ужасную смерть.

– Поклянись мне, внучка, землей, которая есть наша Великая Мать, что ты будешь защищать старые традиции и хранить их для будущих времен. – Старая женщина взяла в руку немного земли. Выводя над землей магические знаки, она закрыла глаза и сказала: – Когда-нибудь Дети Мамби отвернутся от белого человека и изгонят его с земли кикую. Когда это произойдет, они захотят вернуть традиции своих отцов. Но кто научит их?

– Я научу, – прошептала молодая Вачера.

Знахарка пересыпала землю в руки внучки.

– Поклянись землей, нашей Великой Матерью, что ты сохранишь законы и обычаи племени кикую и всегда будешь общаться с нашими предками.

Вачера поднесла руки ко рту и взяла немного земли. Проглотив ее, она сказала:

– Клянусь.

– Поклянись также, Вачера, что ты станешь для наших людей хорошей знахаркой и будешь продолжать магические ритуалы наших матерей.

И снова Вачера проглотила землю и поклялась.

– И пообещай мне, дочь моя… – У старой женщины перехватило дыхание: было видно, что она сражалась за каждый вздох. Казалось, ее тело уменьшалось и сморщивалось прямо на глазах. – Пообещай мне, что отомстишь тому белому человеку на холме.

Вачера пообещала отомстить мцунгу и проглотила клятву, глядя, как умирает ее бабушка.

Она шла по ночному лесу без страха, так как знала, что дух ее бабушки идет рядом с ней. Вачера ступала решительным шагом, не замечая вокруг себя теней, не слыша криков гиен, раздирающих человеческую плоть. Она протискивалась между деревьями, прижимая сына к своему крепкому молодому телу. Решительность и храбрость увеличивались в ней с каждым шагом, словно сила бабушки наполняла ее и растекалась по венам. С каждым оставленным позади деревом робость и мягкость Вачеры исчезали; с каждой треснувшей под ее ногами веточкой и отброшенным камнем ее страхи и неуверенность, свойственные молодым людям, покидали ее. Вачера взрослела с каждым шагом и духом, и телом. Она помнила все слова, произнесенные старшей Вачерой, и будет помнить их до конца своих дней.

Наконец она вышла на поляну, где когда-то росло священное фиговое дерево, а сейчас стояла лишь одинокая залитая лунным светом хижина. Крепко прижимая к себе ребенка, первое и последнее в свой жизни дитя, молодая Вачера, теперь знахарка клана, посмотрела на стоявший на холме большой каменный дом.

– Прямо коронация какая-то!

Это сказал его превосходительство губернатор, который в силу своего высокого положения в протекторате стоял прямо возле лестницы в дом. Возбуждение, витавшее в ночном воздухе, казалось, можно было потрогать. Вдоль изогнутой подъездной дороги вплоть до разухабистой грязной тропы, куда все еще продолжали прибывать припозднившиеся гости, горели факелы. Собравшиеся у дома гости оживленно перешептывались, взбудораженные зрелищем, которое устроил для них лорд Тривертон. В лунном свете сверкали бокалы с вином; в высоких стаканах искрился джин. Публика с нетерпением ждала приезда графа и графини: им хотелось поскорее увидеть убранство нового дома и начать пировать.

– Говорят, он весь залит светом лампочек. Тривертон установил что-то вроде генератора. Первое электричество в протекторате.

– Я слышал, завтра будет игра в поло, – сказал кто-то в толпе. Это был Харди Акрес, управляющий крупнейшего в Найроби банка, у которого в должниках ходили практически все поселенцы.

– Если погода позволит, – добавил мужчина, стоящий рядом с ним.

Все взоры обратились к ночному небу, на котором сверкали звезды и луна. Несмотря на это, некоторым гостям все же показалось, что воздух необычно влажен. Не было ли это предвестником бриза? Все, что требовалось для счастья жителям протектората, это хороший ветер, который бы сдвинул тучи с вершины горы Кения и принес долгожданный дождь.

– А вот и они! – раздался голос.

Валентин Тривертон понимал, что в Британской Восточной Африке хороший вкус можно было с легкостью заменить зрелищностью, что он с успехом и делал: это было одной из прелестей жизни в протекторате. Как и другие, Тривертон оказался во власти экваториального солнца: стиль превратился в показуху, торжественность – в пародию. Но все это принимали и любили. Поэтому, когда на подъездной дороге появились фургон, запряженный украшенными кисточками и бубенчиками пони, карета, убранная лентами и цветами, африканец-возничий, одетый в ливрею с гербом семьи Тривертонов и зеленый бархатный цилиндр, гости зааплодировали. Жителям Восточной Африки нравились хорошие шоу.

Все понимали, что критерии и правила здесь совершенно иные и зачастую для каждого места свои. Выходные дни, проводимые за охотой, выпивкой и стрельбой по мишеням, помогали забыть о том, что на полях гибнут посевы, что от голода и болезней умирают африканцы, что многим маячит перспектива собирать чемоданы и отправляться назад, в Англию.

«Боже, благослови лорда Тривертона», – думал каждый из собравшихся. Как и всегда, Валентин оказался на высоте положения и оправдывал ожидания своих гостей. За это они его и обожали.

Леди Роуз, вышедшая из кареты, выглядела просто потрясающе. В руках она держала букет белых лилий. Где Тривертону удалось раздобыть их в такую засуху? А волосы графини! Все женщины уже мысленно поклялись себе обрезать волосы и сделать завивку – прическу, которая вызвала большой переполох и скандал в Европе, но которая, с легкой руки леди Роуз, вдруг стала очень приличной. Поднимаясь по лестнице, она улыбалась и кивала гостям, ее волосы сияли в свете факелов, как отполированная платина. Валентин, гордый и величественный, шел рядом с ней; он, несомненно, был самым привлекательным мужчиной в округе. Следом за ними шла доктор Грейс Тривертон, одетая более консервативно, нежели ее невестка; рядом с ней – миссис Пемброук с десятимесячной Моной на руках. Замыкали процессию сэр Джеймс и леди Дональд – лучшие друзья и самые почетные гости семьи Тривертонов.

Двое улыбающихся слуг открыли двери, и Валентин впервые ввел жену в ее новый дом.

Это была сказка! На каждом шагу Роуз поджидали маленькие сюрпризы, приготовленные мужем: в старинном комоде на высоких ножках красовался ее споудский фарфор, который почти год пролежал в ящике, в гостиной стояли красивые дедушкины часы, на стене в столовой висел портрет ее родителей, присланный втайне от нее. Но самый лучший, самый большой сюрприз ждал ее впереди: посреди гостиной, украшенная разноцветными свечами, мишурой и расписными игрушками, стояла рождественская елка. Под ней лежали сугробы искусственного снега.

Роуз была вне себя от счастья. Она повернулась к мужу и со словами «Валентин, дорогой», бросилась к нему в объятия. Они поцеловались, что вызвало бурю восторженных возгласов и аплодисментов со стороны всех гостей, за исключением слуг-кикую, которые, будучи членами племени, не знавшего, что такое «целоваться», никак не могли понять, зачем мемсаааб и бвана прижались друг к другу ртами.

Миранда Вест, приехавшая из Найроби накануне дня торжества и начавшая хлопотать на кухне еще до наступления рассвета, следила за правильной сервировкой и подачей ее шедевров. Так как не представлялось возможным усадить две сотни гостей за один стол, банкет принял форму фуршета. Еду разносили африканцы, одетые в красные, расшитые золотом жилеты, белые длинные канзу и белые перчатки. Жареные картофельные лепешки, приготовленные Мирандой, подавались к жареной газели, радужной форели, пойманной в скудеющем резервуаре Валентина, к запеченной в меду куропатке и ветчине; ячменные лепешки ели со сливочным маслом и джемом; консервированный лосось намазывался на ломтики домашнего хлеба; даже пунш был домашнего приготовления; из хрустальных чаш с ковшиками в подходящие стаканы разливались крюшоны из известных красных вин. Еда вызвала восторженные возгласы и приступы меланхолии у истосковавшейся по дому толпе: каждый отведал кусочек старой, доброй Англии и вспомнил о том, что ему пришлось оставить ради этой новой неопределенной жизни. Здесь были даже музыканты со скрипками и аккордеоном, которые играли рождественские песни. Дом, одиноко стоявший на вершине холма, сверкал в ночи, словно королевство, оживающее раз в сто лет. Вокруг него на расстоянии многих миль трясущиеся от страха перед мраком африканцы, сидя в своих темных, продымленных хижинах, прижимая к себе детей и коз, слушали смех и музыку вацунгу. Где-то недалеко, на склоне горы, протрубил слон, словно хотел напомнить путешественникам о том, где они находились.

Гости разбрелись по лужайкам, а некоторые даже тайком взобрались наверх, чтобы взглянуть на спальни. Валентин ни на секунду не оставлял Роуз. Они казались очаровательной парой, от которой исходил невероятный магнетизм и благодать. Успехи лорда Тривертона стали в протекторате настоящей легендой; в то время как посевы других поселенцев гибли от недостатка воды, его деревца оставались сильными и зелеными. Ему даже каким-то удивительным способом удалось наладить контакт с африканцами, которые относились к нему с явным уважением и никогда не отлынивали от работы. Люди толпились вокруг графа и его красавицы-жены в надежде «заразиться» от них хоть капелькой удачи и счастья.

Грейс вышла на террасу, встала возле подстриженных кустов и взглянула вниз, на реку.

– Я думаю, твой брат превзошел сам себя, – сказал подошедший к ней сэр Джеймс. – Эта ночь будет темой для разговоров не один год.

Она рассмеялась и отпила шампанское.

– Как, черт возьми, Валентин смог позволить себе все это? – спросил Джеймс.

Грейс не ответила. Она знала, что ее брат тратил на строительство почти весь доход, получаемый с «Белла Хилл», и очень надеялась на то, что здравый смысл подскажет ему, когда следует остановиться. Имение в Суффолке не было бездонным денежным колодцем.

Мимо них прошли трое мужчин в белых смокингах, которые яркими пятнами выделялись в тусклом лунном свете.

– Когда я на сафари, – говорил один из них, – я предпочитаю спать под открытым небом. Небо служит хорошей крышей, если, конечно, эта крыша не течет!

Джеймс поднял свой бокал с бренди и улыбнулся Грейс. Она завороженно смотрела на его улыбку, на морщинки вокруг его глаз.

Один из трио, скрывшегося за живым забором, слегка глотая слова, произнес: «Я слышал, возле озера Рудольф видели слона с чудовищно огромными бивнями», после чего разговор, который становился все тише, стал вращаться вокруг охоты на слонов.

Джеймс о чем-то задумался.

– Что-то случилось? – спросила Грейс.

– Я просто вспомнил… – Он поставил бокал на краешек мраморной купальни для птиц. – Мой отец охотился за слоновой костью. Когда я подрос, он стал брать меня с собой на сафари. Я помню, что мне как раз исполнилось шестнадцать, когда мы отправились на озеро Рудольф.

Джеймс говорил, не глядя на нее; его голос казался каким-то далеким. – Это было в 1904 году. Мы шли по следу старого буйвола, которого мой отец ранил первым выстрелом. Я остался в лагере, а он пошел за ним и наткнулся на этого монстра.

Слон кинулся на моего отца, но тот даже не успел выстрелить, у него заело ружье. Он повернулся и бросился бежать, гигантская тварь ринулась за ним. По словам оруженосца, который прибежал за мной, когда слон начал настигать отца, тот резко метнулся в сторону. Слон повернул, пошел назад и попытался достать его своими бивнями. Когда я прибежал туда, то увидел, что зверь топчет его ногами. Я всадил в слона несколько пуль и повалил его, но отец был уже мертв. Этот путь домой стал для меня самым долгим. Всю дорогу я не находил себе места от волнения, думая о том, что мне придется принести эту страшную весть матери. Но, приехав в Момбасу, я узнал, что она умерла от гемоглобинурийной лихорадки. – Он посмотрел на Грейс. – Тогда-то я и отправился в Англию, чтобы жить с родственниками. Когда я вернулся в Британскую Восточную Африку, мне было двадцать два года и я был уже женат. Я купил землю в районе Килима Симба, завез айрширских коров и скрестил их с местными боранскими быками. С тех пор я не испытываю ни малейшей тяги к охоте. – Он изучающим взглядом посмотрел на нее, а затем спросил: – Ты действительно счастлива здесь, Грейс?

– Да.

– Я рад. Люди, которые не любят Восточную Африку, не имеют права жить здесь. Это единственный мир, который я знаю. Я родился здесь и умру здесь. Те другие, – он махнул рукой в сторону шумного дома, – они преступники. Те, кто не любит эту землю, должны покинуть ее и возвратиться домой.

– Это место теперь мой дом, – тихо произнесла Грейс.

Джеймс улыбнулся и тихим голосом процитировал:

Здесь, на большой и солнечной земле,

Где справедливость и любовь – законы,

Я руку протяну тебе,

И вместе мы преодолеем все препоны.

Он замолчал. Было видно, что он хотел сказать что-то еще, как вдруг за их спинами раздался голос.

– Вот вы где!

Они повернулись и увидели стоящую в дверях Люсиль.

И снова, как уже было не раз за прошедшие десять месяцев, Грейс показалось, что она увидела на лице жены Джеймса выражение недовольства, даже боли. Но каждый раз, как и сейчас, это выражение моментально сменялось широкой улыбкой.

– Боюсь, там стало слишком шумно, – сказала она. – Кто-то даже танцует шотландскую удалую!

Джеймс рассмеялся.

– Представляете, как эти гуляки будут завтра утром вставать, чтобы поиграть в поло?!

– Уж мой брат постарается, чтобы они встали! Он целый месяц тренировал своих пони. Так что мы увидим захватывающую игру. На кого поставишь, Джеймс?

– Боюсь, – опередила его ответ Люсиль, – мы не увидим игру. Мы уезжаем рано утром.

– Уезжаете?

– Люсиль хочет поехать в методистскую миссию в Каратине на рождественское богослужение.

– Но завтра приедет отец Марио из католической миссии! Мы устроим прекрасную мессу на лужайке перед домом.

Люсиль натянуто улыбнулась.

– Я не хочу присутствовать на римской службе. Я приезжаю в Каратину только четыре раза в год, и это очень плохо. Знаешь, Грейс, было бы мудро с твоей стороны написать в миссионерское общество и попросить их прислать священника, а не сестер милосердия, о которых ты постоянно их просишь.

– Но мне нужны эти сестры, Люсиль. Очень. Как я ни старалась, я не могу заставить кикую прикасаться к больным.

– Ты подходишь к проблеме не с той стороны. Священник выкорчует из этих дикарей нелепые предрассудки и превратит их в христиан. Вот тогда-то ты и получишь столько помощников, сколько пожелаешь.

Грейс с изумлением уставилась на нее.

– Послушайте! Они играют «Тихую ночь», – сказал Джеймс.

Постепенно смех и гул голосов стих, и ночь наполнилась звуками скрипки. Вскоре весь дом и его окрестности погрузились в тишину, и только рождественский гимн, звучащий вдали от дома, летел к холодным экваториальным звездам. Несколько свинцовых туч, словно поддавшись искушению узнать, что там происходит, отделились от горы Кения и поплыли по небу.

Грейс стояла между Джеймсом и Люсиль. Они смотрели на залитые ярким светом окна дома, на большую разношерстную толпу, которую объединяла сейчас одна-единственная милая их сердцам песня. Голоса один за другим присоединялись к поющим. Некоторые даже пытались следовать мелодии. Слуги-африканцы с непроницаемыми лицами взирали на вацунгу, которые несколько минут назад кричали и буянили, а сейчас стояли смиренно, с глазами, полными печали и ностальгии.

Миранда Вест вышла из кухни и окинула взглядом гостиную. Она увидела лорда Тривертона, стоящего возле елки и поющего рождественскую песню. Его зычный баритон явственно выделялся из хора голосов. Миранда думала о новом 1920 годе, и о том, что он сулил ей. Был только один способ сделать графа своим – дать ему то, чего он хотел больше всего на свете: сына.

Валентин волею судеб размышлял о том же, только в несколько ином контексте. Держа во время пения руку Роуз в своей руке, он думал о том, что доктор Гаэр нашел неверное решение его проблемы, посоветовав ему подсыпать в шоколад Роуз снотворное. Порошок, который он добавлял в ежевечерний шоколад, погружал Роуз в глубокий сон, а он не хотел, чтобы она спала. Он желал, чтобы она отвечала на его ласки, занималась с ним любовью. Жизнь в палатках – вот что мешало, на его взгляд, их полноценной супружеской жизни. К тому же Роуз была такой скромной и застенчивой… Но сегодняшняя ночь все поставит на свои места: сегодня они впервые будут спать в своей спальне, под балдахином фамильной кровати семьи Тривертон, и начнут нормальную супружескую жизнь.

Люсиль, стоявшая на террасе рядом с мужем и поеживавшаяся от прохладного ночного воздуха, изо всех сил старалась изгнать веселым пением таящиеся в ее душе горечь и гнев. Леди Дональд, жившая уже десять лет в протекторате, преданная жена фермера, заботливая мать, скрывала в своем сердце страшную тайну: она ненавидела Британскую Восточную Африку и проклинала тот день, когда покинула Англию.

– Мемсааб! – из-за живой изгороди до Грейс донесся взволнованный шепот: – Мемсааб!

Грейс повернулась и увидела Марио; его глаза были круглыми от страха.

– Пойдемте быстрее, мемсааб! Случилось очень плохое!

– Где? Что случилось?

– С вождем Матенге. Пойдемте же!

Грейс и Джеймс обменялись взглядами.

– Оставайся здесь, дорогая. А я пойду с Грейс, – сказал он Люсиль.

Они пошли за Марио: сначала вниз по вьющейся серпантином тропе, затем по краю леса, потом вдоль берега реки. Он вел их к дому Грейс.

– Что случилось, Марио? – спросила Грейс, когда они повернули за угол дома. – Где вождь Матенге?

– Он на заднем дворе, мемсааб.

Войдя через ворота и очутившись на территории маленького огородика, Грейс и Джеймс встали как вкопанные. Во мраке ночи они увидели распластанное на земле, среди бобов и кукурузы, тело.

– Принеси факел, Марио, – велела Грейс, подбегая к Матенге.

Молодой вождь лежал на спине; казалось, он просто спал. Грейс опустилась рядом с ним на колени и попыталась нащупать его пульс. Безрезультатно. Кожа была холодной. Джеймс, опустившийся на колени с другой стороны от лежащего мужчины, вопросительно посмотрел на Грейс.

– В чем дело? Что с ним произошло?

– Я не знаю…

Ее взгляд скользил по телу Матенге. Она не видела ни ран, ни крови. Было слишком темно, чтобы разглядеть хоть что-нибудь. Черные тучи скрыли луну.

Когда Марио принес факел и Грейс поднесла его к лицу Матенге, ее рука застыла на полпути.

– Боже мой, – вырвалось у сэра Джеймса.

Марио вскрикнул и отпрыгнул назад.

Грейс смотрела на красивого спящего человека, пол-лица которого было скрыто эфирным конусом. Она осветила факелом все тело и увидела в правой руке Матенге пустую бутылку из-под эфира.

– Боже мой, – снова пробормотал Джеймс. – Как это произошло? Кто это сделал?

Грейс взглянула на уснувшего вечным сном Матенге и почувствовала, как похолодело и одеревенело ее тело. Следов насилия не было видно: одежда в целости и сохранности; волосы, все еще уложенные на манер воинов племени масаи, аккуратными косичками лежали на лбу. Он выглядел так, будто пришел в сад и прилег ненадолго вздремнуть.

– Я не думаю, что это сделал кто-то, – медленно произнесла Грейс. – Он сам это сделал.

– Это невозможно. Кикую не кончают жизнь самоубийством.

Он посмотрела на Джеймса влажными от слез глазами.

– Он и не планировал кончать жизнь самоубийством. Он не собирался умирать. Он думал, что он воскреснет, как Марио…

– Боже милосердный, – пробормотал сраженный этим открытием Джеймс, – он хотел познать секрет силы белого человека!

– Сегодня Рождество, – всхлипывая, произнесла Грейс, – рождение нового бога. Он верил, что… – Она разрыдалась.

Джеймс подошел к Грейс, поднял ее с колен и прижал к себе. Пока она плакала на его плече, еще несколько туч отсоединились от горы Кения и, поглотив звезды, затянули собой небо. Ночь стала еще темнее.

– Это моя вина! Это я виновата!

Джеймс прижал ее к себе еще крепче.

– Это не твоя вина, Грейс! Ты не в ответе за поступки невежественных африканцев.

Она поплакала еще какое-то время, затем отстранилась от Джеймса и вытерла залитые слезами щеки. Возле ее ног лежало тело красивого, гордого вождя, чье копье отнял белый человек. Дрожа в объятиях Джеймса, Грейс посмотрела на темную фигуру и поняла, что произошло нечто более ужасное, чем гибель человека. Нелепая смерть унесла жизнь последнего истинного африканского воина. И что-то еще…

Дата добавления: 2015-10-16