Глава 9. Каждая яркая личность не мыслима без собственной трагедии

Каждая яркая личность не мыслима без собственной трагедии. Герман вспоминал слова Макса, что-то про кресты на Голгофу через всю жизнь, метафора, конечно, слишком библейская, но всё же... У каждого должно быть что-то, что его терзает, чтобы потом найти это, преодолеть и стать великим, или так и умереть, загнувшись в своём собственном страхе. Он никогда не переживал за себя самого, оставляя эту привилегию Лукреции. Её нельзя было назвать личным телохранителем, скорее плакальщицей по нелёгкой судьбе своего брата - "наркомана, гомосексуалиста и потерянной личности". В раннем детстве она была его проводником между внутреннем и внешним миром. Без неё он бы не смог сопоставить эти две реальности между собой. Он больше ни с кем не разговаривал. Ему оставалось лишь беспрекословно доверять той, что водила его за руку по большому и странному миру людей. Они слишком много времени проводили вместе. Однажды он услышал, как мать сказала отцу: "Знаешь, мне кажется, наши дети какие-то странные". Она с таким нажимом произнесла это слово "странные", что Герману стало не по себе. Они говорили о каких-то только им понятных вещах, пользуясь своим особым языком, который не требовал слов.
Они становились слишком близки, ближе, чем это было возможно. Когда ему было четырнадцать, а ей почти шестнадцать, они впервые переспали. Им кажется, что они никогда не осознавали всю противоестественность этой связи. Преступление против природы, против важнейшего из законов человечества. Тогда они просто не могли представить себя рядом с кем-то ещё. Их любовь продолжалась около двух лет, пока Герман не признался ей, что сомневается в своей ориентации и считает, что более склонен любить мужчин. Накануне он переспал с одним парнем, получив сумасшедший оргазм и дьявольские терзания. Со временем он смирился со своей двойственностью, но стал намного дальше от Лукреции. Собственно это имя она получила, когда Герман рассказал ей про Борджиа и его страсть к собственной сестре. Луш пыталась удержать его по "эту сторону баррикад", не дать скатится окончательно к мужеложству. Всё что она могла сделать, это дать ему своё тело. Лукреция понимала, что все редкие искры его любви, не что иное, как проявление нарциссизма. Её брат давно разучился любить.
Герман всегда знал, что живёт лучше своих сверстников. У их семьи есть собственный дом с прислугой, несколько автомобилей. И несколько раз в год они могут позволить себе съездить заграницу. Это облегчало его участь, но заставляло чувствовать себя обязанным. В нём зрело какое-то чувство вины за то, что у него есть то, чего так не хватает другим, но ни за что бы от всего не отказался. Даже его подростковый бунт продвигался в разумных пределах.
Правда, Герман страдал от необъяснимого чувства пустоты, стараясь заменить его болью. Он голодал неделями, лишал себя сна, тем самым достигая своей заветной грани. Своего края. Самым лучшим средством по вызову боли - было резать себя. Тонким лезвием, едва касаясь кожи, Герман вызывал на поверхность алые бусины крови. Это делало его ближе к мнимой смерти. Даже не заигрывания с безглазой старухой, а робкие взгляды в её сторону. Однажды, он распаковал новое лезвие и не рассчитал сил. Лёгкий росчерк и на запястье открылся ярко-алый рот с тёмно-синими прожилками вен. Вскоре кожа испуганно сжалась, выплёвывая первые потоки настоящей крови. Это было первое и сильнейшее для юного Германа осознание смерти. Она смотрела на него сквозь собственную плоть. Он сам был своей собственной смертью. Герман, молча сидел на полу, глядя на кровь, что покидало его тело, извиваясь игривой змеёй. До него впервые дошло, что он по-настоящему вскрыл вены. От созерцания его отвлекала Лукреция. Он вломилась в комнату, хватая брата в охапку. Перетянула ремнём раненную руку, действуя сильно и жёстко. Лишь потом, отдышавшись, сказала одну единственную фразу: "Запомни на будущее: вены надо резать вдоль". С того дня Герман прекратил издевательства над собственным телом, начав выплёскивать свои чувства в музыку.
Ещё давно у него была мечта стать рок-звездой. С тех самых пор, как он увидел по телевизору Мерилина Менсона. Правда, потом интересы Германа сместились в другую сторону. Родители сказали, что если он хочет заниматься музыкой, то пусть играет на фортепиано. Герман подчинился и этому, понимая, что это хоть как-то приблизит его в мечте, начал брать в тайне уроки гитары. По окончанию школы перед ним встал выбор - консерватория или экономический факультет. Он выбрал второе, понимая, что это лучше для его родителей. Когда не стало отца, он впервые вздохнул свободно, понимая, что теперь может снять маску и жить для себя. Мать же погоревав год, вышла замуж за своего водителя. Герман же получил квартиру и навсегда распрощался с родительским гнездом. Не так давно он бросил институт, понимая всю бессмысленность этого обучения.
Перебрав ещё раз свою жизнь, он понял, что у него нет ясной и видимой трагедии, или, по крайней мере, он упорно прячет её от себя. Ведь что-то должно быть корнем сегодняшнего безумия. Или он всё ещё является аутистом, выстроившим возле себя весь этот мир. Глупо рыться в прошлом, потому что всё вокруг необъяснимо.

- В чём твоя боль? - спросил он у Макса однажды.
Тот лишь взял его за руку и сказал:
- Позволь мне показать?
Это было странное путешествие, нет, не то самое из разряда trip, а самое обычное. Одним ранним утром они вышли из дома, прихватив с собой лишь акустическую гитару в зимнем чехле, мелочь и пару пачек сигарет "Джиром". Было прохладно, и снег белым пеплом оседал на волосах. Они сели без билета на одну из междугородних электричек. За окном поплыла Москва, постепенно уступая права серым полям и рядам чёрных деревьев.
- Куда мы едем? - спросил Герман, касаясь пальцами холодного стекла.
Макс достал гитару и ударил по струнам. Он запел прежде, чем Герман успел выхватить у него инструмент. Вагон был пустым, не считая пары бомжей. Мало кому хочется ехать утром в столь нелицеприятный город.
"Ролин Стон - перекатная голь
Вышел искать дорогу домой,
Он знал, что это где-то вперёд,
Только не там, где весь этот сброд," - Затянул Макс песню Арефьевой. Звук расстроенной гитары и гортанный шаманский голос, предавал её особое звучание. В его исполнении все песни всегда звучали так, словно он сам их написал.
"Ролин Стон, перекатная голь
Из психбольницы станции Чу
Выехал электричкой туда,
Где ему было быть по плечу." - продолжал Макс рассказывать на свой лад эту странную историю.

С Максом же всё было иначе. Он с рождения ощущал себя лишним, но при этом рождённым для великой цели. Это не давало ему покоя. Скачущая самооценка и постоянное чувство вины за все поступки - это результат работы его семьи. Они жили словно напоказ, улыбаясь всем посторонним. Они боялись ответить на чьё-то прямое оскорбление в свой адрес, вдоволь отрываясь друг на друге или собственном сыне. Не мудрено, что для окружающих они были образцовой семьёй. Макс начал презирать их, как только научился думать. Они мещане, две рабочие пчелы, которые живут только для того, чтобы стать удобрением. Он ненавидел систему, пока что только в лице отца и матери. Ему было больно думать о них и их выражении любви, которая заставила его уйти из дома в восемнадцать. Хотя и до этого визиты Макса в родительское гнездо оставались редкими набегами за едой. С совершеннолетием они прекратились вовсе. Ещё около года он жил по друзьям, пока не решился на бегство в Москву. Ему был противен этот город, так похожий на отстойную яму или лагерь для военнопленных, проигравших битву с жизнью.

- Мы реально здесь, или я схожу с ума? - спросил Герман, залезая с ногами на сиденье электрички. Он вглядывался в окно, которое то и дело заволакивало туманом или наледью. В мрачной белой дымке он видел силуэты деревьев или заводских труб.
- Кто знает, что тут реально, а что нет? - ответил Макс.
Хриплый голос в динамике объявил неразборчиво какую-то станцию. Поезд остановился на полсекунды. Макс прильнул к стеклу, стремясь растопить лёд своим дыханием.
- Я не знаю, что это за станция, но мне всё время хотелось здесь сойти, - сказал он, когда поезд тронулся.
В мутном окне промелькнули очертания строительных кранов и высоченных труб.
- Что ты здесь забыл? - скептически спросил Герман, растекаясь по сиденью.
- Очень красивое здание вокзала, как из позапрошлого века и очертания чёрных индустриальных пейзажей на заднем плане. Странно весьма. Поезда здесь редко останавливаются. Когда я был помладше, то слышал неоднократно истории о людях, которые сошли здесь поздним вечером и больше никто их не видел. Кто знает, может быть, там так хорошо, что уже не хочется возвращаться.
Герман не ответил. Ему вдруг подумалось про зловещее царство ледяной смерти, окутавшее чёрный городок. У Макса явно зашкаливал оптимизм, а это очень болезненно и губительно для его хрупкой психики.
Они сошли на конечной посреди грязной платформы и торговцев зловонными пирожками. Зимнее солнце стояло в зените и насмехалось над озябшими людьми.
- Я никогда даже не слышал про этот город, - Герман задрал голову, разглядывая надпись на крыше вокзала рядом с огромными часами, время на которых замерло уже навсегда.
- Я был бы рад никогда его не видеть, но я прожил здесь всю жизнь. Полгода спустя пора бы его навестить.
Грязный снег налипал на ботинки. Ветер увивался следом, стараясь догнать и спрятаться под одеждой.
Макс и Герман прошлись по улицам, погрязшим в снегу и мусоре, мимо трёхэтажных домов. Впереди виднелась река, стянутая льдом. Кое-где чернели оставленные рыбаками лунки. Посреди реки виднелся заснеженный остров, из гущи которого возвышалась обезглавленная колокольня.
- Весной, когда лёд тает, весь остров уходит под воду, только одна колокольня остаётся.
Они прошлись по берегу реки, мимо голых деревьев и зарослей репейника. Из-под снега выглядывал сухой тростник. Где-то там, на другом берегу из трубы валил чёрный дым.
- Это крематорий, - сказал Макс. - Рядом кладбище для бомжей и заброшенная спидозная больница. А дальше железная дорога и высотки. В одной из них я раньше жил. Всё детство прошло в этом районе между кладбищем и больницей. Но мы туда не пойдём. Это прошлое, на него можно смотреть только с противоположного берега и ни в коем случае не трогать, оно может затянуть.
- Хорошо, а куда теперь? - спросил Герман, нагибаясь, чтобы не попасть под низкие ветви дерева.
- Можем навестить, кого-то из моих друзей, - последнее слово Макс выделил особенно, в нём слышался некий неясный намёк. Герман так до конца не понял, какой смысл он вкладывает в это слово.
Они зашли в ближайший магазин и взяли водки.
- Ты не думай, я сам это пить не буду, - сказал Макс. - Но если бы мы вяли виски или хотя бы коньяк, нас бы совсем не поняли.
- Я сыт по горло. В меня не лезет даже запах. Это город пропах столетним перегаром.
А голуби жрали дохлую кошку на обочине и были вполне довольны жизнью. Солнышко всё так же насмехалось над земёрзшими людьми. Черви спали на глубине в плену тления и газов.

Они пришли в какую-то квартиру, перешагнув порог, словно портал на двадцать лет назад. Это было пристанище хиппарей с неумелыми рисунками акрилом на стенах. Почти как в комнате Элис, только с отпечатками множества рук, от того эти рисунки казались ещё более нелепыми. Буйство цвета, все самые нелепые сочетания и разноцветные коты. Хозяева квартиры показались Герману мебелью: какая-то девочка в полосатом свитере не первой свежести и парень с длинными редкими волосами. При виде таких людей становится невольно стыдно за своё дорогое пальто. Макс улыбался, не глядя в глаза. Отшучивался про своё исчезновение. Герман и не догадывался, что тот никому не сказал про свой побег в Москву.
Их темы были поверхностны: "Привет-привет-нормально-тоже ничего".
Хозяин рассказал про смерть какого-то общего знакомого, Макс лишь опустил глаза и не смог выдавить из себя никаких слов сочувствия. На колени ему опустился кот, но чувствуя чужой запах тут же отшатнулся. Герман разглядывал квартиру как музей советского быта и хипповского декора. Хозяйка не спускала с него глаз. Герман не отвечал ей даже взглядом. Ему до ужаса хотелось бежать отсюда. Хоть на улицу, к реке, кладбищу и крематорию.
- Ты хочешь уйти? - спросила она почему-то у Макса.
Тот ничего не ответил.
- Останьтесь на сегодня. По вечерам электрички слишком опасны.
- Я подумаю над этим, - кивнул Макс.
- Хочешь я позову всех наших друзей? - спросила она, присаживаясь на пол возле него. - Всё будет как раньше. Ты снова споёшь что-нибудь, потом мы будем говорить на кухне до утра, как ты любишь?
Макс только грустно ухмыльнулся.
- Раньше ведь с тобой никто не хотел говорить, потому что все были уже пьяны и разбредались спать. Ну эти твои пророчества, они же сбывались.
- Я больше не вижу вещих снов. Наверное, потому что в коем-то веке спокойно сплю.
Парень завёл с Германом разговор о татуировках. Он что-то долго говорил про свою самодельную машинку и эскизы. Герман молча закатал рукав и показал своего ворона. Больше разговор не поднимался. Он презирал провинциалов в глубине души, а сейчас это было готово излиться наружу. Они были той частью дикой России, от которой он так тщательно себя прятал. Его мутило от запаха старины и кота, но он всё же остался на ночь ради Макса. Он всё же притронулся к водке, забыв про своё табу. Это словно окунуться в этот отвратительный мир с головой, чтобы всё понять и больше себя ненавидеть.
Приходили какие-то люди, неся на себе груз проблем и химер.
- Знаешь, раньше они все вываливали на меня свои беды, - сказал Макс Герману, когда они вышли покурить на лестницу. Теперь я сказал им, что ничего не вижу, и могу спокойно дышать. Возможно тогда, это был единственный способ найти общий язык с миром. Они испытывали божественный трепет перед тем, кто даёт советы и знает истинную сущность их бед, но решить мои проблемы никто не мог, потому что все думали, что у святых не бывает проблем. И я решил быть другим, таким, каким видишь меня ты, - Макс отвесил позерский поклон. - Но я никогда не был сверхчеловеком. У меня просто была такая роль.
Утром они поспешили убраться из города Прошлого. Макс снова приник к окну, провожая голые деревья и чёрные силуэты поселений.
- Когда-нибудь, я сойду на этой станции, - сказал он сам себе, дыша на стекло. - Но сейчас ещё не пришло время.

Дата добавления: 2015-10-16