Глава тринадцатая. Опять подошло воскресенье, и опять седок, конь и собака носились по

Опять подошло воскресенье, и опять седок, конь и собака носились по

Пиедмонтским горам. И опять Харниш и Дид Мэсон ехали рядом. Но на этот раз,

увидев своего патрона, Дид не только удивилась, -- вернее сказать, она

удивилась не так, как в прошлое воскресенье: встреча показалась ей

подозрительной; тогда они, безусловно, встретились случайно, но вторичное

появление Харниша в тех местах, где она любила кататься верхом, наводило на

мысль, что тут не просто случайность. Она дала понять это Харнишу, и он,

очень кстати вспомнив о своей вынужденной покупке кирпичного завода,

поспешил заявить, что намерен приобрести каменный карьер, который видел

поблизости от Блэр-Парка. Он остался очень доволен осенившей его идеей,

потому что она дала ему повод предложить Дид Мэсон вместе осмотреть карьер.

Итак, он провел в ее обществе несколько часов, и она по-прежнему

держала себя с ним по-приятельски просто, непринужденно: беспечно смеялась,

шутила и с искренним увлечением говорила о лошадях, приучала к себе

малообщительного Волка и просила дать ей покататься на Бобе, уверяя, что она

просто влюблена в него. Но на это Харниш не соглашался: Боб слишком

норовист, и только злейшему врагу он разрешил бы сесть на него.

-- По-вашему, если я женщина, то уж ничего не смыслю в лошадях! --

запальчиво возразила она. -- Вы думаете, я никогда не вылетала из седла? И я

очень осторожна; если лошадь бьет задом, я не сяду на нее -- я знаю, что это

такое. Никаких других фокусов я не боюсь. А вы сами сказали, что Боб не бьет

задом.

-- Но вы еще не видали, что он вытворяет, -- не сдавался Харниш.

-- Зато я видела, что вытворяют другие, и сама ездила на них. Свою Маб

я научила не бояться трамваев, паровозов и машин. Она была необъезженным

жеребенком, прямо с ранчо, когда попала ко мне в руки. Под седлом, правда,

уже ходила, но и только. И не беспокойтесь, ничего я вашему Бобу не сделаю.

Наконец Харниш скрепя сердце уступил, и на безлюдной дороге они

поменялись конями.

-- Помните, что за ним надо глядеть в оба, -- еще раз предостерег он,

помогая ей сесть в седло.

Она кивнула, а Боб навострил уши, почуяв незнакомого седока. Не дав Дид

опомниться, он мгновенно повернул вспять и галопом понесся обратно по той же

дороге, так что она едва успела ухватиться за его шею. Харниш верхом на

кобыле поскакал вслед. Он увидел, как Дид быстро остановила Боба, ударила

его поводьями по шее и, крепко вонзив левую шпору, погнала обратно.

-- Держите хлыст наготове, дайте ему по носу! -- крикнул Харниш.

Но Боб снова опередил ее и опять повернул. На этот раз ей хоть и с

трудом, а удалось избежать унизительной позы -- она не ухватилась за его

шею. Заставив Боба сменить галоп на приплясывающий шаг и энергично действуя

шпорой, она повернула его. Обращалась она с лошадью по-мужски, решительно и

сурово. И Харниш уже не ждал, как в первую минуту, что Дид откажется от

своей затеи. Глядя, как она воюет с Бобом, он начал догадываться о некоторых

чертах ее характера. Да и достаточно было одного взгляда на ее упрямо сжатые

губы и серые глаза, выражавшие едва уловимое недовольство собой, чтобы

понять, какова она. Харниш не помогал ей, не давал советов -- он только с

восторгом глядел на нее, предвкушая урок, который получит Боб за свои

проказы. И Боб получил чувствительный урок при первом же повороте или,

вернее, попытке повернуть вспять, ибо не успел он сделать и четверти круга,

как хлыст стукнул его по носу -- и он сразу же, растерявшись от

неожиданности и от боли, опустил чуть приподнятые передние ноги.

-- Здорово! -- возликовал Харниш. -- Еще разок или два, и он поймет. Он

умница, понимает, с кем можно ломаться, а с кем нельзя.

Боб сделал еще одну попытку. Но на этот раз удар по носу сдвоенным

хлыстом остановил его в самом начале и заставил опустить ноги. И не прибегая

ни к поводьям, ни к шпорам, только грозя хлыстом, Дид выровняла Боба.

Она с торжеством посмотрела на Харниша.

-- Можно мне проездить его? -- попросила она.

Харниш кивнул в знак согласия, и она умчалась. Он следил за ней

глазами, пока она не скрылась за изгибом дороги, и потом с нетерпением ждал,

когда она снова появится. Как она ездит верхом! Золото, а не девушка! Вот

это жена для настоящего мужчины! Рядом с ней все другие женщины кажутся

какими-то плюгавыми. И подумать только, что день-деньской она сидит за

машинкой. Разве ей место в конторе? Ей надо быть замужем, ничего не делать,

ходить в шелку и бархате, осыпанной с ног до головы бриллиантами (таковы

были несколько дикарские понятия Харниша о том, что приличествует горячо

любимой супруге), иметь своих лошадей, собак и все такое... "Ну что ж,

мистер Времяне-ждет, посмотрим, может, мы с вами тут что-нибудь обмозгуем",

-- прошептал он про себя; вслух же он сказал:

-- Вы молодец, мисс Мэсон, просто молодец! Нет той лошади, которая была

бы слишком хороша для вас. Никогда не думал, что женщина может так ездить

верхом. Нет, нет, не слезайте, мы поедем потихоньку до карьера. -- Он

засмеялся. -- Боб-то даже чуть-чуть застонал, когда вы стукнули его, вот в

самый последний раз. Вы слышали? А как он вдруг уперся ногами в землю, будто

наткнулся на каменную стену. Смекалки у него хватает, теперь ему известно,

что эта стена всегда будет перед ним, как только он начнет дурить.

Когда вечером они расстались у ворот, где начиналась дорога на Беркли,

он свернул к роще и, притаившись за деревьями, смотрел ей вслед, пока она не

скрылась из глаз. Потом он поехал в сторону Окленда и, смущенно усмехаясь,

пробормотал сквозь зубы:

-- Ну, теперь дело за мной. Придется купить этот чертов карьер. Иначе

как я объясню ей, зачем я шляюсь по этим горам?

Но надобность в этой покупке на время отпала, ибо ближайшее воскресенье

он провел в одиночестве. Дид Мэсон не выехала на дорогу из Беркли; то же

повторилось и через неделю. Харниш был вне себя от тоски и досады, но в

конторе и виду не подавал. Он не замечал никакой перемены в Дид и сам

старался держаться с ней по-прежнему. Занятия в конторе шли своим заведенным

порядком, но теперь Харниша этот порядок доводил до бешенства. Все существо

его восставало против правила, которое запрещает человеку вести себя со

своей стенографисткой так, как любому мужчине разрешено вести себя с любой

женщиной. "На кой черт тогда миллионы?" -- вопросил он однажды, обращаясь к

календарю на письменном столе, после того как Дид, кончив стенографировать,

вышла из кабинета.

К концу третьей недели, предчувствуя, что его ждет еще одно тоскливое

воскресенье, Харниш не выдержал и заговорил с ней. Со свойственной ему

прямотой и стремительностью он без обиняков приступил к делу. Когда Дид,

кончив работу, собирала свои блокноты и карандаши, он сказал:

-- Подождите минуточку, мисс Мэсон. Надеюсь, вы не обидитесь, если я

честно скажу, что у меня на душе. Я всегда считал вас девушкой умной, и,

думается мне, вы не рассердитесь на мои слова. Вы давно работаете в моей

конторе, уже несколько лет. И вы знаете, я всегда обращался с вами

по-хорошему, по-честному. Я ни разу, как говорится, не позволил себе

чего-нибудь. Именно оттого, что вы у меня служите, я... я очень остерегался,

больше, чем если бы вы у меня не служили... ну, вы понимаете. Но ведь я

все-таки живой человек. Я очень одинок... только не подумайте, что я говорю

это, чтобы разжалобить вас. Просто я хочу объяснить вам, чем для меня были

наши две прогулки. А теперь позвольте мне спросить вас, почему вы не

катались ни в прошлое, ни в позапрошлое воскресенье?

Он умолк, дожидаясь ее ответа. Ему было очень неловко, его бросило в

жар, испарина бусинками выступила на лбу. Она не сразу ответила, и он,

подойдя к окну, приподнял стекло повыше.

-- Я каталась, -- сказала она, -- но в другой стороне.

-- Почему не... -- Он оборвал на полуслове, не зная, как закончить

вопрос. -- Скажите мне прямо, в чем дело, так же, как сказал я. Почему вы не

поехали в Пиедмонтские горы? Я повсюду искал вас.

-- Вот именно потому. -- Она с улыбкой посмотрела ему прямо в глаза,

потом потупилась. -- Вы же сами понимаете, мистер Харниш.

Он уныло покачал головой.

-- И понимаю и нет. Не привык я еще ко всяким городским выкрутасам. Я

знаю, что есть вещи, которых делать нельзя. Ну и пусть, пока мне не хочется

их делать.

-- А когда хочется? -- быстро спросила она.

-- Тогда я их делаю. -- На его лице с плотно сжатыми губами мелькнуло

жесткое, упрямое выражение, но он тут же поспешил оговориться: -- Не всегда,

конечно. Но если ничего плохого не делаешь, никому не вредишь -- вот как

наши прогулки, -- то это уж просто чепуха.

Она медлила с ответом, вертя в руках карандаш, видимо, обдумывая, что

ему сказать. Он молча ждал.

-- Наши прогулки, -- начала она, -- могут вызвать нарекания. Подумайте

сами. Вы же знаете, как люди рассуждают. Вы -- мистер Харниш, миллионер...

-- Биржевой игрок, -- с горечью добавил он.

Она кивнула, соглашаясь с этим нелестным определением, и продолжала:

-- Я стенографистка в вашей конторе...

-- Вы в тысячу раз лучше меня, -- попытался он прервать ее, но она не

дала ему договорить.

-- Я не это хочу сказать. Все очень просто и ясно, и таких случаев

сколько угодно. Я ваша служащая. И дело не в том, что думаете вы или я, а в

том, что подумают о нас. И мне незачем объяснять вам. Вы сами отлично это

понимаете.

Она говорила бесстрастным, деловитым тоном, но от Харниша не укрылось,

что щеки у нее горят лихорадочным румянцем и что она немного задыхается от

волнения.

-- Очень сожалею, что напугал вас и вы из-за меня бросили любимые места

для прогулок, -- невпопад проговорил он.

-- Вовсе вы меня не напугали, -- с живостью возразила она. -- Я не

школьница. Я давно уже сама о себе забочусь и никакого страха не испытываю.

Мы с вами провели два воскресенья, и могу вас заверить, что я не боялась ни

вас, ни Боба. Не об этом речь. Я отлично могу сама о себе позаботиться. Но

люди непременно тоже хотят проявить заботу, вот в чем беда! Что скажут люди

обо мне, если я каждое воскресенье буду кататься по горам с моим патроном?

Это нелепо -- и все же это так. Никто слова бы не сказал, если бы я ездила с

кем-нибудь из сослуживцев, а с вами -- нельзя.

-- Но никто не знает и знать не должен! -- воскликнул он.

-- Тем хуже. Не чувствовать за собой никакой вины и прятаться на глухих

дорогах, будто у тебя совесть нечиста. Тогда уж лучше прямо и открыто...

-- Позавтракать со мной в будний день, -- докончил он, угадав ход ее

мыслей.

Она кивнула.

-- Это не совсем то, что я хотела сказать, но более или менее. Я

предпочла бы действовать в открытую, и пусть все об этом знают, чем

прятаться с риском быть уличенной. Вы только не подумайте, что я жду

приглашения на завтрак, -- добавила она с улыбкой, -- но вы понимаете, что я

имею в виду.

-- Тогда почему же вы не хотите ездить со мной в горы, не скрываясь? --

спросил он.

Она покачала головой, и Харнишу показалось, что на ее лице мелькнула

едва уловимая тень сожаления. Внезапно его охватил панический страх потерять

ее.

-- Послушайте, мисс Мэсон. Я знаю, вы не любите разговоров о личных

делах в конторе. И я не люблю. Это все то же: не полагается говорить со

своей стенографисткой ми о чем, кроме как о работе. Давайте встретимся в

воскресенье, переговорим как следует и что-нибудь придумаем. В горах мы

можем разговаривать не только о делах конторы. Вы, надеюсь, достаточно

хорошо знаете меня. Я человек прямой. Я всей душой уважаю вас и... и все

такое... я... -- Он умолк, и рука, которой он опирался на письменный стол,

заметно дрожала. С трудом овладев собой, он продолжал: -- Я очень хочу этой

встречи, больше всего на свете. Я... я не знаю, как вам объяснить, но это

так, вот и все. Согласны? Встретимся в воскресенье? Завтра?

Харнишу и во сне не снилось, что вполголоса произнесенному "да",

которым она ответила на его просьбу, он больше всего обязан каплям пота,

выступившим у него на лбу, дрожанию руки и мучительной тревоге, написанной

на его лице.

Дата добавления: 2015-10-16