Глава одиннадцатая. Однажды, под вечер воскресного дня, Харниш очутился за оклендом

Однажды, под вечер воскресного дня, Харниш очутился за Оклендом, в

Пиедмонтских горах. По обыкновению он ехал в большом автомобиле; но на этот

раз машина принадлежала не ему, а Бешеному Чарли, баловню судьбы, который

приехал в Штаты прокутить остатки седьмого состояния, добытого из недр

промерзшей арктической почвы. Мотать деньги он умел, как никто, и его

последнее, седьмое, состояние уже постигла участь шести предыдущих. Это он.

Бешеный Чарли, в год основания Доусона извел море шампанского по пятидесяти

долларов за бутылку; это он, когда в его мешочке с золотом уже видно было

дно, скупил все имевшиеся в продаже яйца -- сто десять дюжин, по двадцать

четыре доллара за дюжину, -- в пику своей вероломной возлюбленной; и он же

заказывал для себя экстренные поезда и, щедро оплачивая дополнительную

скорость, побивал все рекорды на дистанции между Сан-Франциско и Нью-Йорком.

И вот он снова явился -- "черт везучий", как называл его Харниш, -- и с тем

же безрассудством, что и встарь, сорил деньгами.

Компания в машине подобралась дружная, и они очень весело провели день,

катаясь вдоль побережья от Сан-Франциско через Сан-Хосе до Окленда; два раза

их уже задерживали за превышение дозволенной скорости, а когда это случилось

в третий раз, близ Хэйуордса, они увезли констебля с собой в машине.

Опасаясь, что полиция передала по телефону приказ задержать их, они, свернув

с шоссе, поехали в Окленд кружным путем и, хохоча во все горло, обсуждали

между собой: куда же девать злополучного блюстителя порядка?

-- Через десять минут мы выедем к БлэрПарку, -- сказал один из гостей

Чарли. -- Вон, гляди, Бешеный, -- видишь, дорога идет наперерез? Там,

правда, много ворот, но она приведет нас задами в Беркли. Оттуда мы можем

вернуться в Окленд с другой стороны, переправиться пароходом, а машину шофер

ночью пригонит обратно.

Но Чарли не видел никаких причин, почему ему нельзя въехать в Окленд

через Блэр-Парк, и машина помчалась прямо вперед. В следующую минуту за

поворотом показалась дорога, на которую Чарли не пожелал сворачивать.

Молодая женщина, верхом на гнедой лошади, наклонившись с седла, закрывала за

собой ворота, Харнишу почудилось что-то знакомое в облике всадницы. Еще

через минуту она выпрямилась, подняла лошадь в галоп и ускакала. Харнишу

видна была только ее спина, но по движению, каким она выпрямилась в седле он

тотчас узнал Дид Мэсон и вспомнил слова Моррисона о том, что она держит

верховую лошадь. Как хорошо, что Дид Мэсон не видела его в этой бесшабашной

компании, было первой мыслью Харниша; но Чарли вскочил на ноги и, держась

одной рукой за спинку переднего сиденья, другой стал усиленно размахивать,

пытаясь привлечь внимание молодой женщины. Он уже вытянул губы для хорошо

знакомого Харнишу пронзительного свиста, которым Бешеный издавна славился,

однако Харниш, толкнув его под колено и энергично двинув плечом, водворил

ошеломленного Чарли на место.

-- Т-ты... т-ты знаешь эту даму? -- заикаясь, проговорил Чарли.

-- Знаю, -- ответил Харниш. -- И, пожалуйста, не шуми.

-- Ну что ж, поздравляю. Она просто милашка. А верхом-то как ездит!

Высокие деревья заслонили всадницу, и Чарли опять с увлечением занялся

вопросом, что делать с констеблем, а Харниш, откинувшись на спинку сиденья и

закрыв глаза, все еще видел Дид Мэсон скачущей по проселочной дороге. Чарли

сказал правду: ездить она, бесспорно, умеет. В мужском седле, а посадка

безупречная. Умница Дид! Это хорошо, что у нее хватает смелости ездить

верхом -- единственно разумным и естественным способом. Голова у нее крепко

сидит на плечах, ничего не скажешь.

В понедельник утром, когда она пришла стенографировать письма, он ничем

себя не выдал, только посмотрел на нее с особенным вниманием, и привычное,

обыденное занятие началось и закончилось самым обыденным образом. Но в

ближайшее воскресенье он переправился через бухту и поехал верхом в

Пиедмонтские горы. Он проездил целый день, но Дид Мэсон нигде не

повстречалась ему, даже на дороге со многими воротами, которая вела в

Беркли. Здесь он объездил все улицы и переулки, гадая, где живет Дид Мэсон.

Когда-то Моррисон сказал ему, что она живет в Беркли, и в прошлое

воскресенье под вечер она поскакала в ту сторону -- видимо, возвращалась

домой.

День оказался неудачным -- Дид Мэсон он так и не нашел, однако, с

другой стороны, он провел его не без пользы для себя: так приятно было

дышать свежим воздухом, катаясь верхом, что в понедельник все барышники

получили от него распоряжение достать самую лучшую гнедую лошадь, какую

можно купить за деньги. Всю неделю он осматривал гнедых лошадей, некоторых

даже испытывал, но остался недоволен. Лишь в субботу он наконец увидел Боба.

Харниш только взглянул на него и сразу понял, что именно этот конь ему

нужен. Боб был несколько крупноват для верховой лошади, но для такого

рослого наездника, как Харниш, -- в самый раз. Конь был ухоженный, его

великолепная шерсть огнем горела на солнце, изогнутая шея сверкала, словно

алмазная.

-- Хорош! -- сказал Харниш.

Однако барышник счел долгом предостеречь его.

Хозяин лошади, поручивший барышнику ее продать, настаивал, чтобы

покупатель был поставлен в известность о своенравии Боба. Барышник так и

сделал.

-- Я бы не сказал, что он очень злой, а все-таки с ним надо держать ухо

востро. Коварства в нем нет, зато с причудами и фокусами. Того и гляди

искалечит тебя -- просто из озорства, понимаете, без злого умысла. Я лично

не стал бы ездить на нем. А вообще говоря, он хорош по всем статям.

Посмотрите на грудную клетку, на ноги. Никаких изъянов. Ни работы, ни хлыста

не знает. Никто еще не сумел с ним справиться. Он вырос в гористой

местности, бездорожья не боится, по горам прыгает, как коза, если только не

начнет дурить. Не пуглив, не шарахается, но иногда притворяется, что

испугался. Задом не бьет, зато на дыбы становится. Без мартингала с ним не

обойдетесь. У него скверная привычка -- ни с того ни с сего поворачивать

обратно, чтобы подразнить седока. Все зависит от его настроения. Бывает, что

двадцать миль пройдет тихо и мирно, а на другой день и сесть не даст; просто

сладу с ним нет. К автомобилям так привык, что может разлечься рядом и

уснуть или сено жевать из кузова. Штук девятнадцать пропустит и глазом не

моргнет, а на двадцатом вдруг понесет, точно индейская лошадка, не нюхавшая

города. Одним словом, для джентльменской езды слишком проказлив и беспокоен.

Хозяин прозвал его Иудой Искариотом и отказывается продавать, не предупредив

покупателя, что это за фрукт. Ну вот, я все вам сказал, что знаю о нем. А

теперь обратите внимание на гриву и хвост. Видели вы что-нибудь подобное?

Волос тонкий, все равно как у младенца.

Барышник был прав. Харниш пощупал гриву коня и убедился, что такого

тонкого, шелковистого волоса он не видел ни у одной лошади, и цвет

необыкновенный -- почти каштановый. Когда Харниш запустил в гриву пальцы.

Боб повернул голову и игриво ткнулся мордой ему в плечо.

-- Оседлайте, я проедусь немного, -- сказал он барышнику. -- Не знаю,

как он относится к шпорам. Только не английское седло, дайте хорошее

мексиканское, и мундштук помягче, раз он любит становиться на дыбы.

Харниш сам помогал седлать Боба: застегнул мундштук, выровнял стремена,

подтянул подпругу. Он неодобрительно покачал головой на мартингал, но все же

послушался совета барышника и разрешил надеть. И вот, в наилучшем

расположении духа, стоял смирно и только слегка приплясывал. Во время

часовой проездки он тоже вел себя образцово, если не считать вполне

позволительных курбетов и скачков. Харниш был в восхищении. Покупка

состоялась немедля, и Боба вместе с седлом и прочим снаряжением переправили

через бухту и водворили на жительство в конюшнях Оклендской школы верховой

езды.

На другой день, в воскресенье, Харниш поднялся спозаранку и поехал в

Окленд, захватив с собой Волка, головную лайку своей бывшей упряжки; это

была единственная собака, которую он вывез с Аляски. Сколько он ни рыскал по

Пиедмонтским горам, сколько ни скакал по дороге со многими воротами, ведущей

в Беркли, -- нигде он не увидел ни Дид Мэсон, ни ее гнедой лошади. Но ему

некогда было огорчаться этим -- его собственный гнедой конь требовал слишком

много внимания. Боб упорно не желал слушаться, пускался на всевозможные

выходки и к концу дня измучил своего седока и сам замучился. Харнишу

потребовалось все его знание лошадей и умение обращаться с ними. А Боб, со

своей стороны, показал все свои фокусы до единого. Обнаружив, что мундштук

затянут слабее обычного, он взвился на дыбы и зашагал на задних ногах. Целых

десять минут Харниш тщетно пытался переупрямить Боба; тогда он спешился и

подтянул мундштук, после чего Боб в течение получаса проявлял ангельскую

кротость. На этом Харниш и попался. Решив, что Боб окончательно усмирен, он

поехал шагом, развалясь в седле, отпустив шенкеля, и стал скручивать

папиросу; поводья свободно лежали на шее лошади. Но Боб внезапно, с

молниеносной быстротой, повернул вспять на задних ногах, чуть приподняв

передние, Харниш потерял правое стремя и обеими руками схватился за шею

лошади; Боб не преминул воспользоваться этим и поскакал галопом. От души

надеясь, что Дид Мэсон не встретится ему в эту минуту, Харниш кое-как

выправился, остановил лошадь и вернулся на прежнее место. Здесь Боб опять

проделал свой фокус. На этот раз Харниш усидел, но и только; правда, он

успел натянуть поводья, однако это не помогло. Он уже заметил, что Боб

поворачивает направо, и решил дать ему шпору слева, но Боб поворачивал так

внезапно и мгновенно, что Харниш не успевал и оглянуться.

-- Знаешь, Боб, -- сказал Харниш, вытирая пот со лба, -- должен

сознаться, другого такого живчика, как ты, не скоро сыщешь. Ну что ж, так я

буду щекотать тебя шпорой, не отнимая... Ах, дрянь ты этакая!

Не успел Харниш дотронуться шпорой до жеребца, как тот поднял левую

заднюю ногу и сильно ударил по левому стремени. Харниш, любопытства ради,

несколько раз давал шпору, и каждый раз Боб отвечал пинками по стремени.

Тогда Харниш решил, в свою очередь, ошеломить Боба внезапностью нападения --

вонзил ему в бока обе шпоры и вытянул хлыстом по брюху.

-- Никто тебя еще не учил по-настоящему, -- пробормотал он, когда Боб,

сообразив, что нашла коса на камень, перестал артачиться и поскакал вперед.

Еще раз десять Харниш пускал в ход шпоры и хлыст и только после этого

решил насладиться бешеным галопом своего резвого скакуна. Проскакав с

полмили. Боб, не чувствуя больше ни шпор, ни хлыста, чуть сбавил аллюр.

Отставший было Волк уже догонял их, и все, казалось, шло как по маслу.

-- Ты у меня скоро забудешь, как поворачивать обратно, -- сказал

Харниш; и в ту же секунду Боб повернул.

Он вдруг затормозил на всем скаку, упершись в землю передними ногами.

Харниш припал к его шее, обхватив ее обеими руками, а Боб немедленно встал

на дыбы и повернул обратно. Только первоклассный ездок мог усидеть в седле

при таком маневре, и Харниш едва не свалился с лошади. Когда он выправился.

Боб уже мчался во весь опор, и Волк шарахался в кусты от его копыт.

-- Ну ладно, погоди малость! -- проворчал Харниш, снова и снова вонзая

шпоры и работая хлыстом. -- Хочешь дурить? Посмотрим, кому раньше надоест.

Немного погодя Боб попытался перейти на легкий галоп, но Харниш

продолжал подгонять его. Наконец Харниш решил, что с Боба хватит, круто

повернул его и пустил рысью, потом остановил, чтобы проверить, как он дышит.

Боб, с минуту постояв смирно, повернул голову и ткнулся мордой в стремя,

всем своим видом показывая, что довольно, мол, прохлаждаться, пора двигаться

дальше.

-- Ах, черт тебя возьми совсем! -- восхитился Харниш. -- Ни злобы, ни

обиды, хоть бы что! А ведь досталось тебе на орехи. Да ты просто золото, а

не конь!

И опять Боб обманул бдительность своего седока. Целый час он вел себя

примерно, а потом, так же внезапно, как всегда, повернул и поскакал обратно.

Харниш снова при помощи шпор и хлыста прогнал его галопом несколько миль,

прежде чем повернуть. Но тут Бобу пришла новая фантазия: он начал пугаться

деревьев, коров, кустарника. Волка, собственной тени -- словом, любого

пустяка. Каждый раз, как Боб шарахался в сторону. Волк ложился в тень и

ждал, когда Харниш справится с конем.

Так прошел день. У Боба в запасе оказался еще один фокус: он делал вид,

что сейчас повернет обратно, но не поворачивал. Это было так же утомительно,

как сам поворот, потому что Харниш каждый раз понапрасну сжимал шенкеля и

напрягал все мышцы. А после нескольких мнимых поворотов, усыпив подозрения

своего седока. Боб и в самом деле поворачивал, и Харниш опять, едва

удержавшись в седле, хватался за его шею. До самого вечера Боб не прекращал

своих выходок; спокойно пропустив десяток машин на дороге в Окленд, он вдруг

вздумал разыграть панический страх перед каким-то миниатюрным

автомобильчиком. И уже под конец, возвращаясь в конюшню, он достойно

закончил день, так круто повернув и так высоко задрав передние ноги, что

мартингал лопнул. Боб встал во весь рост на задних ногах, ремень стремени

разорвался, и Харниш чудом удержался в седле.

Но конь полюбился ему, и он не сожалел о покупке. Он видел, что в Бобе

нет ни злобы, ни коварства, -- просто энергия его бьет через край; и

вдобавок у него больше ума, чем у обыкновенных лошадей. Живость, сметка и

редкая проказливость -- вот его отличительные свойства. Для того чтобы

подчинить его своей воле, нужна твердая рука, неуклонная строгость, а время

от времени и суровое наказание.

-- Увидим, кто кого. Боб, -- неоднократно повторял Харниш своему

норовистому коню.

А вечером он сказал конюху:

-- Ну и мошенник! Видели вы что-нибудь подобное? Лучшего конского мяса

мне не попадалось, а я на своем веку перепробовал его немало.

Потом он добавил, обращаясь к Бобу, который, по своему обыкновению,

нагнул голову и тыкался мордой ему в плечо:

-- До свиданья, золотко мое! Увидимся в воскресенье утром. Не забудь

прихватить с собой все свои фокусы, разбойник ты этакий!

Дата добавления: 2015-10-16