Глава седьмая

Судьба явно не благоприятствовала более близкому знакомству Харниша с

Дид Мэсон, и интерес, который она возбудила в нем, постепенно угасал. Иначе

и быть не могло: он ворочал огромными делами, и биржевая игра, которую он

вел со свойственным ему азартом, поглощала без остатка даже его недюжинную

энергию. Только этим и были заняты его мысли, и образ миловидной

стенографистки малопомалу, почти незаметно для него самого, стушевался в его

сознании. Первые слабые уколы сердечной тоски, толкавшие его к Дид Мэсон,

вскоре притупились. Он уже не думал о ней, как о женщине, а только испытывал

удовольствие от мысли, что в его конторе такая симпатичная стенографистка.

Но если у него и оставались какие-то последние проблески надежды

относительно Дид Мэсон, они все равно исчезли бы, оттесненные грандиозной

ожесточенной войной, которую он объявил Компании берегового пароходства и

Гавайско -- Никарагуанско -- Тихоокеанско-Мексиканской пароходной компании.

Харниш и сам не ожидал, что заварится такая каша, и даже он потерял душевное

равновесие, когда увидел, какие огромные размеры принимает конфликт и какое

множество противоречивых интересов переплелось в нем. Вся пресса

Сан-Франциско обрушилась на Харниша. Правда, одна-две редакции вначале

намекали, что готовы за известную мзду взять его сторону, но он решил, что

для таких издержек нет достаточных оснований. До сих пор газеты всегда

писали о нем доброжелательно, чуть иронически расписывая его подвиги; теперь

он узнал, на какое коварство и наглость способна враждебная пресса. Малейшее

событие его жизни извлекалось на свет божий и служило предлогом для злобных

вымыслов. Харниш искренне изумлялся той быстроте, с какой все, что он

совершил и чего достиг, получило новое толкование. Из героя Аляски он

превратился в аляскинского хулигана, враля, головореза -- словом, в

отъявленного злодея. Мало того, самая оголтелая клевета и ложь так и

сыпались на него. Он ни словом не начал на эту травлю и только один раз

облегчил душу в присутствии нескольких репортеров.

-- Можете писать любую пакость, -- сказал он. -- В реке я видел вещи

нестрашнее, чем грязное вранье ваших газет. И я вас, ребята, не виню... то

есть не очень виню. Что же вам остается делать? Жить-то надо. На свете очень

много женщин, которые, как вы, продаются ради куска хлеба, потому что ничего

другого не умеют. Кто-нибудь должен делать черную работу. Вам за это платят,

а искать работу почище -- на это у вас пороху не хватает.

Социалистическая пресса с радостью подхватила эти слова и

распространила их по городу, выпустив десятки тысяч листовок. А журналисты,

задетые за живое, ответили единственным доступным им способом -- не жалея

типографской краски, разразились площадной бранью. Травля стала еще

ожесточенней. Газеты, обливая Харниша помоями, уже не брезгали ничем.

Несчастную женщину, покончившую с собой, вытащили из могилы, и тысячи стоп

газетной бумаги изводилось на то, чтобы выставить ее напоказ в качестве

мученицы и невинной жертвы зверской свирепости Харниша. Появились солидные,

оснащенные статистическими данными статьи, в которых доказывалось, что

начало своему богатству он положил ограблением бедных старателей, отнимая у

них золотоносные участки, а последним камнем, завершающим здание, явился

вероломный обман Гугенхаммеров в сделке с Офиром. В передовицах его клеймили

как врага общества, обладающего культурой и манерами троглодита, как

виновника финансовых неурядиц, подрывающих промышленное и коммерческое

процветание города, как сугубо опасного анархиста; а в одной передовой

статье совершенно серьезно говорилось о том, что виселица была бы полезным

уроком для Харниша и ему подобных, и в заключение высказывалось горячее

пожелание, чтобы его огромный автомобиль разбился вдребезги вместе со своим

хозяином.

Но Харниш, словно могучий медведь, подобравшийся к пчелиному улью, не

обращая внимания на укусы, упорно лез за медом. Он стискивал зубы и

ожесточенно отбивал нападения. Сначала он сражался только против двух

пароходных компаний, но мало-помалу оказался в состоянии войны с целым

городом, потом с целым штатом и наконец с побережьем целого континента. Ну

что ж, желаете драться -- пожалуйста! Ведь он покинул Клондайк именно ради

того, чтобы принять участие в такой азартной игре, какой не знали на Юконе.

Был у него и союзник -- ирландец Ларри Хиган, молодой адвокат, который еще

не успел создать себе имя и чье своеобразное дарование никто не сумел

оценить, пока Харниш не стал пользоваться его услугами, положив ему очень

высокое жалованье и сверх того награждая поистине княжескими подарками.

Хиган, унаследовав пылкое воображение и смелость своих кельтских предков,

иногда заходил так далеко, что более рассудительному Харнишу приходилось

обуздывать его. Этому Наполеону юриспруденции не хватало чувства меры, и

тут-то очень пригодился трезвый ум Харниша. Действуя в одиночку, ирландец

был обречен на провал, но направляемый Харнишем, он на всех парах шел к

богатству и славе. А совесть -- и личная и гражданская -- обременяла его не

более, чем самого Наполеона.

Именно Хиган вел Харниша по лабиринту современной политической игры,

рабочего движения, торгового и промышленного законодательства. Именно Хиган,

неистощимый прожектер и выдумщик, открыл Харнишу глаза на баснословные

возможности, которые могут быть использованы в войнах двадцатого века; а

Харниш, со своей стороны, взвешивая, принимая или отвергая советы Хигана,

разрабатывал планы кампаний и давал бой. Побережье Тихого океана от

Пыоджет-Саунда до Панамы бурлило и кипело, весь Сан-Франциско жаждал его

крови, -- казалось, у могущественных пароходных компаний все шансы на

победу. Никто не сомневался, что рано или поздно Время-не-ждет будет

поставлен на колени. И тут он обрушил удар на пароходства, на Сан-Франциско,

на все Тихоокеанское побережье.

Началось с малого. В Сан-Франциско открылся съезд общества

"Христианский опыт"; в пакгаузе члены девятьсот двадцать седьмого отделения

Союза рабочих городского транспорта отказались грузить небольшую партию

багажа, принадлежавшего делегатам съезда. Кое-кому проломили череп, человек

двадцать арестовали, и багаж был доставлен по назначению. Никому и в голову

не пришло, что тут действовала ловкая рука Хигана, подкрепленная

клондайкским золотом Элама Харниша. Дело выеденного яйца не стойло -- так,

по крайней мере, казалось. Но в защиту транспортников выступил союз

возчиков, а их поддержала вся федерация портовых рабочих. Шаг за шагом

ширилась забастовка. Повара и официанты отказались обслуживать

возчиков-штрейкбрехеров и хозяев извозных предприятии. Служащие боен и

мясники отказались работать на рестораны, владельцы которых были против

забастовщиков. Ассоциации предпринимателей объединили свои силы, но им

противостоял единый фронт сорока тысяч организованных рабочих Сан-Франциско.

Бастовали пекарни ресторанов и возчики, доставляющие хлеб, бастовали

молочники и возчики, доставляющие молоко, бастовали рабочие птицеводческих

ферм. Союз строителей безоговорочно поддержал бастующих. В Сан-Франциско

царил хаос.

Но пока еще -- только в Сан-Франциско. Хиган в совершенстве владел

искусством интриги, и кампания, начатая Харнишем, развивалась постепенно.

Могущественный Союз моряков Тихоокеанского побережья предложил своим членам

покидать суда, на погрузке которых работали штрейкбрехеры. Когда требования,

предъявленные союзом, были отклонены, началась всеобщая забастовка моряков.

Именно этого Харниш и добивался. Как только судно каботажного плавания

бросало якорь, на борт поднимались представители союза и отсылали экипаж на

берег. Судно покидали не только матросы, но и кочегары, механики, коки и

стюарды. С каждым днем увеличивалось число бездействующих судов. Набрать

команды из штрейкбрехеров не удавалось: члены союза были люди закаленные,

прошедшие суровую школу морской жизни, и когда они объявляли стачку -- горе

штрейкбрехерам, которые вздумали бы сорвать ее! Забастовка перекинулась и в

другие тихоокеанские порты и вскоре охватила все побережье. Морской

транспорт остановился. Шли дни, недели -- забастовка продолжалась. Компания

берегового пароходства и Гавайско-Никарагуанско-Тихоокеанско-Мексиканская

компания были прижаты к стене. Борьба с забастовкой требовала колоссальных

издержек, а приток прибылей прекратился; положение с каждым днем ухудшалось,

пока хозяева в один голос не возопили: "Мир любой ценой!" Но мир наступил

только после того, как Харниш и его помощники, разыграв все свои карты и

забрав кон, позволили обитателям изрядной части континента вернуться к своим

обычным занятиям.

Было замечено, что в ближайшие годы кое-кто из рабочих лидеров выстроил

себе особнячки и доходные дома или ездил за океан навестить старую родину, а

непосредственно после забастовки на политической арене появились новые

"темные лошадки", к которым перешло городское самоуправление и казна города.

Жители Сан-Франциско даже и не подозревали, в какой огромной мере война

Харниша с пароходствами содействовала засилью политиканов в их городе. Но

слухи о его деятельности -- наполовину сплетни, наполовину догадки -- быстро

просочились, возбудив против него всеобщую ненависть и злобу. Кстати

сказать, он и сам не предвидел, что его набеги на конкурентов возымеют такие

последствия.

Но он добился своей цели. Игра велась азартно, и выигрыш достался ему:

он растоптал пароходные компании и вполне легальными приемами беспощадно

обчистил держателей акций. Разумеется, помощники Харниша не удовлетворились

крупными суммами, которые он выплатил им: они сами позаботились о том, чтобы

закрепить за собой преимущества, которые впоследствии дали им возможность

грабить городскую казну. Что делать! Когда знаешься с разбойниками -- без

разбоя не обойтись. Но совесть его была спокойна. Он вспомнил слова,

когда-то слышанные им из уст старикапроповедника: взявший меч от меча

погибнет. Ну что ж, пришлось пойти на риск -- и он уцелел. И не только

уцелел, но и победил. Это игра, соперничество между сильными противниками. А

простаки не в счет. Они всегда остаются в накладе. И всегда так было -- как

ни мало Харниш знал историю, этот вывод казался ему бесспорным.

Сан-Франциско хотел войны -- ну, он и получил войну. На то игра. Все крупные

дельцы так и поступают, да и похуже вещи делают.

-- Не говорите мне про совесть и гражданский долг, -- сказал он в ответ

на настойчивые вопросы одного репортера. -- Если вы завтра уйдете из своей

газеты и начнете работать в другой, вы будете писать то, что вам велят.

Сейчас вы распинаетесь насчет совести и гражданского долга; а на новом месте

вы будете восхвалять жульническую железнодорожную компанию и, вероятно, тоже

взывать к совести и гражданскому долгу, вам -- тридцать долларов в неделю.

За эту сумму можно купить. Но газета ваша стоит подороже. Если отвалить,

сколько она запросит, завтра же она переметнется и взамен одной подлости

будет проповедовать другую. Но она никогда не перестанет взывать к чести и

гражданскому долгу.

И все оттого, что каждую минуту родятся дураки. Их будут надувать, пока

они терпят. А уж пайщики и пионеры лучше помолчали бы! Теперь они хнычут,

понесли убытки. А я что-то не слышал, чтобы они жали, когда сами берут

кого-нибудь за горло. На этот им пришлось раскошелиться, вот и все. Нашли

тоже чек! Да они, милый мой, корку хлеба у голодного эадут, золотые пломбы у

покойника изо рта вытащат, если покойник заартачится, подымут визг, точно их

режут. Все они хороши -- и крупные воротилы и мелкота. Да вот взять хотя бы

Сахарный трест: миллионное дело, а ворует воду у Нью-Йорка, будто мелкий

жулик, обвешивает казну на своих фальшивых весах. А вы толкуете про совесть

и гражданский долг. Бросьте, дорогой мой!

Дата добавления: 2015-10-16