Глава первая. Не в ореоле славы явился Время-не в сан-франциско

Не в ореоле славы явился Время-не-ждет в Сан-Франциско. В большом мире

успели позабыть не только о нем, -- забыт был и Клондайк. Другие события

заслонили их, и вся аляскинская эпопея, так же как война с Испанией, давно

изгладилась из памяти. С тех пор много воды утекло. И каждый день приносил

новые сенсации, а место в газетах, отведенное сенсационным известиям, было

ограничено. Впрочем, такое невнимание к его особе даже радовало Харниша.

Если он, король Арктики, обладатель одиннадцати миллионов с легендарным

прошлым, мог приехать никем не замеченный, -- это только доказывало,

насколько крупная игра ему здесь предстоит.

Он остановился в гостинице св. Франциска, дал интервью начинающим

репортерам, которые рыскают по гостиницам, после чего в утренних газетах

появились краткие заметки о нем. Весело усмехаясь про себя, он начал

приглядываться к окружающему, к новому для него порядку вещей, к незнакомым

людям.

Все кругом было ему чуждо, но это нимало не смущало его. Не только

потому, что одиннадцать миллионов придавали ему вес в собственных глазах: он

всегда чувствовал беспредельную уверенность в свои силах; ничто не могло

поколебать ее. Не испытывал он также робости перед утонченностью, роскошью,

богатством большого цивилизованного города. Он опять очутился в пустыне, в

новой пустыне, непохожей на прежнюю, -- вот и все; он должен исследовать ее,

изучить все приметы, все тропы и водоемы; узнать, где много дичи, а где

тяжелая дорога и трудная переправа, которые лучше обходить стороной. Как

всегда, он избегал женщин. Страх перед ними все еще безраздельно владел им,

и он и близко не подходил к блистающим красотой и нарядами созданиям,

которые не устояли бы перед его миллионами. Они бросали на него нежные

взоры, а он так искусно скрывал свое замешательство, что им казалось, будто

смелей его нет мужчины на свете. Не одно только богатство пленяло их в нем,

нет, -- очень уж он был мужественный и очень уж не похож на других мужчин.

Многие заглядывались на него: еще не старый -- всего тридцать шесть лет,

красивый, мускулистый, статный, преисполненный кипучей жизненной энергии;

размашистая походка путника, приученного к снежной тропе, а не к тротуарам;

черные глаза, привыкшие к необозримым просторам, не притупленные, тесным

городским горизонтом. Он знал, что нравится женщинам, и, лукаво усмехаясь

про себя, хладнокровно взирал на них, как на некую опасность, с которой

нужно бороться; но перед лицом этой опасности ему куда труднее было

сохранять самообладание, чем если бы то был голод, мороз или половодье.

Он приехал в Соединенные Штаты для того, чтобы участвовать в мужской

игре, а не в женской; но и Мужчин он еще не успел узнать. Они казались ему

изнеженными, физически слабыми; однако под этой видимой слабостью он

угадывал хватку крутых дельцов, прикрытую внешним лоском и обходительностью;

чтото кошачье было в них. Втречаясь с ними в клубах, он спрашивал себя:

можно ли принимать за чистую монету дружелюбное отношение их к нему и скоро

ли они, выпустив когти, начнут царапать его и рвать на куски? "Все дело в

том, -- думал он, -- чего от них ждать, когда игра пойдет всерьез". Он питал

к ним безотчетное недоверие: "Скользкие какие-то, не ухватишь". Случайно

услышанные сплетни подтверждали его суждение. С другой стороны, в них

чувствовалась известная мужская прямота, это обязывает вести игру честно. В

драке они, конечно, выпустят когти, это вполне естественно, но все же

царапаться и кусаться они будут согласно правилам. Таково было общее

впечатление, которое произвели на него будущие партнеры, хотя он,

разумеется, отлично понимал, что среди них неизбежно найдется и несколько

отъявленных негодяев.

Харниш посвятил первые месяцы своего пребывания в Сан-Франциско

изучению особенностей и правил игры, в которой ему -- предстояло принять

участие. Он даже брал уроки английского языка и отвык от самых грубых своих

ошибок, но в минуты волнения он мог, забывшись, по-прежнему сказать

"малость", "ничего не скажешь" или что-нибудь в этом роде. Он научился

прилично есть, одеваться и вообще держать себя, как надлежит цивилизованному

человеку; но при все том он оставался самим собой, излишней почтительности

не проявлял и весьма бесцеремонно пренебрегал приличиями, если они

становились ему поперек дороги. К тому же, не в пример другим, менее

независимым новичкам из захолустных или далеких мест, он не благоговел перед

божками, которым поклоняются различные племена цивилизованного общества. Он

и прежде видел тотемы и хорошо знал, какая им цена.

Когда ему наскучило быть только зрителем, он поехал в Неваду, где уже

началась золотая горячка, чтобы, как он выразился, немного побаловаться.

Баловство, затеянное им на фондовой бирже в Тонопа, продолжалось ровно

десять дней; Харниш, бешено играя на повышение, втянул в игру более

осторожных биржевиков и так прижал их, что они рады были, когда он уехал,

увозя полмиллиона чистого выигрыша. Вернулся он в Сан-Франциско в свою

гостиницу очень довольный. "Баловство" пришлось ему по вкусу, и желание

поиграть в эту новую игру все сильнее обуревало его.

Снова он стал сенсацией. "Время-не-ждет" -- опять запестрело в огромных

газетных заголовках. Репортеры осаждали его. В редакциях газет и журналов

раскапывали архивы, и легендарный Элам Харниш, победитель морозов, король

Клондайка и Отец старожилов, стал неотъемлемой принадлежностью утреннего

завтрака в миллионах семейств наряду с поджаренным хлебом и прочей снедью.

Волей-неволей, даже раньше назначенного им самим срока, он оказался втянутым

в игру. Финансисты, биржевые маклеры и все выброшенные за борт, все обломки

крушений в мутном море спекулятивной игры хлынули к берегам его одиннадцати

миллионов. Чтобы хоть отчасти оградить себя, он вынужден был открыть

контору. Он сумел привлечь партнеров, и теперь, уже не спрашивая его

согласия, они сдавали ему карты, требовали, чтобы он вступил в игру.

Ну что ж, он не прочь, он им покажет, невзирая на злорадные

пророчества, что он очень скоро продуется, -- пророчества, сопровождаемые

догадками о том, как эта деревенщина будет вести игру, и описаниями его

дикарской наружности.

Сначала он занимался пустяками -- "чтобы выиграть время", как он

объяснил Голдсуорти, с которым подружился в клубе Алта-Пасифик и по

рекомендации которого прошел в члены клуба. И благо ему, что он поостерегся:

он был искренне потрясен обилием мелких акул -- "сухопутных акул", как он

называл их, -- кишевших вокруг него. Он видел их насквозь и диву давался,

что добычи хватает на такое огромное множество ртов. Все они были столь

явные мошенники и проходимцы, что Харнишу просто не верилось, чтобы они

могли кому-нибудь втереть очки.

Но очень скоро он узнал, что бывают и другие акулы.

Голдсуорти относился к нему не просто как к члену своего клуба, а почти

как к брату родному: давал советы, покровительствовал ему, знакомил с

местными дельцами. Семья Голдсуорти жила в прелестной вилле около

Мэнло-Парка, и на этой вилле Харниш провел не одно воскресенье, наслаждаясь

таким утонченным домашним уютом, какой ему и не снился. Голдсуорти был

страстный любитель цветов и вдобавок до самозабвения увлекался разведением

ценных пород домашней птицы. И та и другая мания крайне забавляли Харниша,

служили ему неиссякаемым источником добродушных насмешек. В его глазах такие

невинные слабости только доказывали душевное здоровье Голдсуорти, и это еще

сильнее располагало к нему. Состоятельный, преуспевающий делец, не

страдающий чрезмерным честолюбием, игрок, который довольствуется небольшими

выигрышами и никогда не станет впутываться в крупную игру, -- таково было

мнение Харниша о Голдсуорти.

В одно из воскресений Голдсуорти предложил ему дельце, небольшое, но

выгодное; речь шла о финансировании кирпичного завода в деревне Глен Эллен.

Харниш очень внимательно выслушал предложение своего друга. Оно показалось

ему весьма разумным; смущало его только то обстоятельство, что уж больно

мелкое это было дело да еще в совершенно чуждой ему отрасли; но он все же

согласился, чтобы сделать одолжение другу, ибо Голдсуорти объяснил, что сам

он уже вложил в завод небольшую сумму, а больше пока не может, потому что

хотя дело верное, но ему пришлось бы ради него сократить финансирование

других предприятий. Харниш выложил пятьдесят тысяч и сам потом, смеясь,

рассказывал: "Я, конечно, влип, только Голдсуорти тут ни при чем, это все

его куры, чтоб им, и плодовые деревья".

Но урок пошел ему на пользу: он понял, что в мире бизнеса нет никаких

нравственных догм, и даже простое, нехитрое правило о верности тому, с кем

делишь хлеб-соль, не стоит внимания по сравнению с нерентабельным кирпичным

заводом и пятьюдесятью тысячами долларов наличными. Однако он считал, что

все разновидности акул одинаково плавают только на поверхности. Где-то на

большой глубине, наверно, действуют люди порядочные и солидные. С этими-то

промышленными магнатами и финансовыми тузами он и решил вести дела. По его

мнению, уже один размах, масштабы их операций и коммерческой деятельности

обязывали их к честной игре. Здесь не могло быть места мелкому жульничеству

и шулерским трюкам. Мелкий делец способен обмануть покупателя, рассыпав по

участку золотоносный песок, или всучить лучшему Другу никудышный кирпичный

завод, но в высших финансовых сферах никто не станет заниматься такими

пустяками. Там люди ставят себе целью процветание своей страны, они

прокладывают железные дороги, развивают горную промышленность, открывают

доступ к природным богатствам. Такая игра должна по необходимости быть

крупной и солидной.

"Не пристало им передергивать карты", -- заключал он свои рассуждения.

Итак, он решил не связываться с маленькими людьми вроде Голдсуорти; он

поддерживал с ними приятельские отношения, но близко не сходился и не дружил

ни с кем. Не то, чтобы он чувствовал антипатию к маленьким людям, например,

к членам клуба Алта-Пасифик, -- он просто не желал иметь их партнерами в

предстоящей ему крупной игре. В чем будет состоять эта игра, он еще и сам не

знал; он ждал своего часа. А пока что он играл по маленькой, вкладывая

деньги в мелиорационные предприятия, и подстерегал подходящий момент, чтобы

развернуться вовсю.

Наконец случай свел его с самим Джоном Даусетом -- с великим

финансистом. Что это был именно случай, сомневаться не приходилось. Харниш,

находясь в Лос-Анджелесе, совершенно случайно услышал, что на Санта-Каталина

отлично ловится тунец, и решил заехать на остров, вместо того чтобы, как

предполагал, вернуться прямым путем в Сан-Франциско. И тут-то он и

познакомился с Джоном Даусетом: нью-йоркский магнат, совершая путешествие на

Запад, с неделю пробыл на Санта-Каталина, прежде чем пуститься в обратный

путь. Разумеется, Даусет слыхал о пресловутом короле Клондайка, якобы

обладателе тридцати миллионов, да и при личном знакомстве Харниш сумел

заинтересовать его. Вероятно, личное знакомство и породило идею, мелькнувшую

в уме Даусета; но он ничем себя не выдал, предпочитая дать ей окончательно

созреть. Поэтому он разговаривал только на самые общие темы и всеми силами

старался завоевать расположение Харниша.

Даусет был первым крупным финансистом, с которым Харниш столкнулся

лицом к лицу, и это знакомство привело его в восхищение. В Даусете

чувствовалось столько добродушия, сердечной теплоты, он держался так просто,

без всякого высокомерия, что Харниш порой забывал, что его собеседник

знаменитый Джон Даусет, председатель правления многих банков, глава

страховых обществ, по слухам -- негласный союзник заправил Стандарт Ойл и

заведомый союзник Гугенхаммеров.

Под стать этой громкой славе была и внешность Даусета и все его

повадки. Харнишу, столько слышавшему о нью-йоркском миллионере, казалось,

что Даусет должен быть именно таким. Это был шестидесятилетний, убеленный

сединами старик, но руку он пожимал крепко, и вообще в нем не замечалось

никаких признаков дряхлости; походка оставалась быстрой и упругой, все

движения были уверенные, решительные; на щеках играл здоровый румянец,

тонкие, хорошо очерченные губы умели весело улыбаться в ответ на шутку,

ясные светло-голубые глаза под косматыми седыми бровями пытливо и прямо

глядели в лицо собеседнику. Все в Даусете выдавало ум трезвый и

уравновешенный, и так четко работал этот ум, что Харниш мысленно сравнивал

его со стальным механизмом. Даусет все знал и никогда не разбавлял свою

мудрость проявлениями жеманной чувствительности. Привычка повелевать

сквозила во всем его облике, каждое слово, каждый жест свидетельствовали о

могуществе и власти. В то же время он был приветлив и чуток, и Харниш

отлично понимал, как далеко до Даусета такому мелкому дельцу, как

Голдсуорти. Знал Харниш и о происхождении Даусета, предки которого

принадлежали к первым поселенцам Америки, о его заслугах в войне с Испанией,

о его отце Джоне Даусете, который вместе с другими банкирами оказывал помощь

Северу в борьбе с Югом, о коммодоре Даусете, герое кампании 1812 года, о

генерале Даусете, заслужившем боевую славу в войне за независимость, и,

наконец, о том далеком родоначальнике, который владел землями и рабами в

Новой Англии на заре ее истории.

-- Это настоящий человек, -- говорил Харниш по возвращении в

Сан-Франциско приятелю в курительной клуба. -- Уверяю вас, Гэллон, он просто

поразил меня. Правда, я всегда думал, что большие люди должны быть такие, но

теперь я увидел это своими глазами. Он из тех, кто большие дела делает.

Стоит только поглядеть на него. Такие встречаются один на тысячу, уж это

верно. С ним стоит знаться. Игру свою он ведет азартно, не останавливаясь ни

перед чем, и, уж будьте спокойны, не бросит карты. Ручаюсь, что он может

проиграть или выиграть десять миллионов и глазом не моргнув.

Галлон, попыхивая сигарой, слушал эти панегирики и, когда Харниш умолк,

посмотрел на него с любопытством; но Харниш в эту минуту заказывал коктейли

и не заметил взгляда приятеля.

-- Очевидно, он предложил вам какое-нибудь дело? -- заметил Галлон.

-- Ничего подобного, и не думал. За ваше здоровье!

Я просто хотел объяснить вам, что я теперь понимаю, как большие люди

большие дела делают. Знаете, у меня было такое чувство, как будто он все-все

знает. Мне даже стыдно стало за себя.

Харниш задумался, потом, помолчав, сказал:

-- Сдается мне, что я мог бы дать ему несколько очков вперед, если бы

нам пришлось погонять упряжки лаек. А уж в покер или в добыче россыпи ему

лучше со мной не тягаться. Наверно; и в берестовом челне я бы его осилил. И,

пожалуй, я скорей выучусь игре, в которую он играет всю жизнь, нежели он

выучился бы моей игре на Севере.

Дата добавления: 2015-10-16