Глава четвертая. По Юкону вела утоптанная тропа, прокладывать путь в снегу не нужно

По Юкону вела утоптанная тропа, прокладывать путь в снегу не нужно

было, и собаки шли со скоростью шести миль в час. Харниш и Кама, не

отставая, бежали наравне с собаками. Они сменяли друг друга, по очереди

берясь за шест, потому что это была самая трудная часть работы -- мчаться

впереди быстро несущихся нарт и направлять их. Тот, кто, сменившись, бежал

за нартами, иногда вскакивал на них, чтобы немного передохнуть.

Это была нелегкая работа, но зато веселая.

Они мчались по утоптанному снегу с предельной скоростью, пользуясь,

пока возможно, наезженной дорогой. Они знали, что ждет их впереди: когда

начнется сплошной снег, три мили в час и то будет хорошо. Тогда уж не ляжешь

отдыхать на нарты, но и бежать нельзя будет. И управлять шестом легко -- все

равно что отдых; зато трудно придется тому, кто будет шагать впереди на

коротких широких лыжах и прокладывать собакам путь по нетронутому снегу. Эта

работа тяжелая, и ничего веселого в ней нет. А еще их ждут такие места, где

нужно переваливать через торосы и, в лучшем случае, можно делать две мили в

час. Не миновать и очень каверзных перегонов, правда, коротких, но там и

миля в час потребует нечеловеческих усилий.

Кама и Харниш молчали. Напряженный труд не располагал к разговорам, да

они и вообще не любили болтать на тропе. Изредка они обменивались

односложными замечаниями, причем Кама обычно довольствовался ворчанием.

Иногда собака взвизгнет или зарычит, но по большей части нарты двигались в

полном безмолвии. Слышался только громкий лязг железных полозьев,

скользивших по насту, да скрип деревянных саней.

Без всякого промежутка -- точно сквозь стену прошел -- Харниш перенесся

из шумного, разгульного Тиволи в другой мир -- мир безмолвия и покоя. Все

замерло кругом. Река Юкон спала под трехфутовым ледяным покровом. Воздух был

недвижим. Справа и слева на лесистых берегах, словно окаменевшие, стояли

высокие ели, и снег, плотным слоем покрывавший ветви, не осыпался. В этой

торжественной тишине единственной живой движущейся точкой были нарты, и

резкий визг полозьев еще сильнее подчеркивал царившее кругом безмолвие.

Это был мертвый мир, мертвый и серый. Погода стояла ясная, сухая -- ни

тумана, ни мглистой дымки; и все же небо серым пологом простиралось над

головой. Не тучи омрачали его, не было солнечного света, и потому день

казался ненастным. Солнце подымалось к зениту далеко на юге, но между ним и

скованным льдом Юконом изогнулся горб земного шара. Река была окутана

вечерними тенями, и самый свет дневной походил на долгие сумерки. Когда до

полудня оставалось пятнадцать минут, в широком изгибе Юкона, где открывался

вид на юг, над горизонтом показался верхний край солнечного диска. Но солнце

не подымалось отвесно, оно двигалось наискосок, и в двенадцать часов нижний

край его едва оторвался от линии горизонта. Это было угрюмое солнце,

тусклое, без блеска. Оно не излучало тепла, и можно было, не щурясь, глядеть

на него. Едва достигнув зенита, оно снова начало уходить по косой за

горизонт, и уже в четверть первого Юкон и берега его снова оделись сумраком.

Люди и собаки неустанно мчались вперед. И Харниш и Кама обладали

способностью дикарей утолять голод чем и когда придется: они могли наесться

до отвала в один присест, но могли и обходиться много часов подряд без пищи.

Собак кормили только один раз в день, и редко на долю каждой приходилось

больше, нежели фунт вяленой рыбы. Они были очень голодны и в то же время в

превосходной форме. Подобно своему предку -- волку, они привыкли

довольствоваться скудной пищей и в совершенстве усваивать ее. Ничто не

пропадало даром. Малейшая частица корма превращалась в жизненную энергию.

Таковы же были Харниш и Кама. Потомки закаленных в лишениях, выносливых

праотцев, они сами показывали чудеса выносливости. Питание их было сведено

до необходимого минимума. Им требовалось очень немного пищи, чтобы

поддерживать свои недюжинные силы. Организм усваивал все без остатка.

Человек, изнеженный городской жизнью, проводящий дни за письменным столом,

исхудал бы и захирел от такого поста, но Харнишу и Каме это только

прибавляло сил. Не в пример горожанину, они постоянно испытывали потребность

в пище, легкий голод и поэтому могли насыщаться во всякое время. Они жадно

утоляли голод любой подвернувшейся под руку пищей и не знали, что такое

несварение желудка.

К трем часам пополудни долгие сумерки сгустились в вечерний мрак. В

низко нависшем небе зажглись звезды, очень яркие и колючие, а люди и собаки

без устали продолжали свой путь. И это не был подвиг одного дня, а только

первый из шестидесяти таких дней. Бессонная ночь, проведенная в салуне за

танцами и вином, видимо, никак не отразилась на Харнише. Тому были две

причины: во-первых, его неистощимая жизнеспособность, и, во-вторых, такие

ночи повторялись не часто. Опять-таки -- человеку за письменным столом чашка

кофе, выпитая на сон грядущий, повредила бы больше, чем Харнишу виски и

танцы всю ночь напролет.

Харниш путешествовал без часов, он "чувствовал" ход времени, угадывал

течение дня и ночи. Решив, что уже шестой час, он стал подыскивать место для

стоянки. Тропа у изгиба Юкона сворачивала к другому берегу. Не найдя

подходящего места, они пересекли реку, -- она была шириной с милю, -- но на

полдороге наткнулись на торосы и с добрый час преодолевали препятствие.

Наконец они добрались до берега, и тут-то Харниш сразу нашел то, что нужно:

сухостойную сосну у самого края. Около нее и остановили нарты. Кама

одобрительно заворчал, и оба дружно принялись за работу.

Разделение труда строжайше соблюдалось. Каждый знал, что должен делать.

Харниш, вооружившись топором, срубил сосну. Кама при помощи второго топора и

одной лыжи расчистил снег, на два фута покрывавший реку, и наколол льду для

стряпни. Куском бересты разожгли костер, и Харниш принялся готовить обед, а

индеец разгрузил нарты и выдал собакам по куску вяленой рыбы. Мешки с

провизией он подвесил на деревья, чтобы лайки не могли достать до них. Потом

он повалил молодую елочку, обрубил ветки и, утоптав снег подле костра,

положил еловые ветки на утоптанное место. Затем он принес мешки, в которых

хранилось сухое белье, носки и меховые одеяла. У Камы было два одеяла, у

Харниша только одно.

Они трудились размеренно, молча, не теряя ни минуты даром. Каждый делал

свое дело, не пытаясь переложить на другого хотя бы часть необходимой

работы. Увидев, что льду для стряпни не хватает, Кама пошел наколоть еще, а

Харниш, заметив, что собаки опрокинули лыжу, водворил ее на место. Пока

закипал кофе и жарилось сало, он замесил тесто и поставил на огонь большой

котел с бобами. Кама, вернувшись, сел на край подстилки из еловых веток и

принялся чинить упряжь.

-- Скукум и Буга драться хотят, -- заметил Кама, когда они сели

обедать.

-- Гляди в оба за ними, -- ответил Харниш.

На этом разговор сотрапезников кончился. Один раз Кама вскочил,

чертыхаясь, и, размахивая суком, разогнал дерущихся собак. Харниш то и дело

подбрасывал кусочки льда в котел, где варились бобы. После обеда Кама

подложил хворосту в костер, приготовил топливо на утро и, усевшись на еловые

ветки, опять взялся за починку упряжи. Харниш нарезал толстые ломти сала и

заправил кипевшие бобы. Несмотря на сильный мороз, их мокасины промокли от

пота, и так как уже незачем было покидать оазис из еловых веток, они

разулись и стали сушить мокасины перед огнем, надев их на палки и время от

времени поворачивая. Когда бобы наконец сварились, Харниш набил ими холщовый

мешок в полтора фута длиной и три дюйма шириной и положил его на снег, чтобы

бобы замерзли. То, что осталось в котле, он приберег для завтрака.

В десятом часу они стали устраиваться на ночь. Усталые собаки давно

прекратили драку и грызню и спали, свернувшись клубком и прикрывшись

пушистыми волчьими хвостами. Кама расстелил свое одеяло и раскурил трубку,

Харниш скрутил цигарку, -- и тут между путниками состоялся второй за весь

вечер разговор.

-- Миль шестьдесят отмахали, -- сказал Харниш.

-- У-ум, отмахали, -- ответил Кама.

Сменив парки, в которых они шли днем, на клетчатые суконные куртки, они

с головой завернулись в заячий мех и мгновенно уснули. Звезды плясали и

кувыркались в морозном воздухе, и многоцветные сполохи сходились и

расходились по небу, точно лучи прожектора.

Харниш проснулся до света и разбудил Каму. Северное сияние еще

пламенело на небе, но для путников уже начался новый день. Они позавтракали

в темноте поджаренным салом и кофе, разогретыми лепешками и бобами. Собакам

не дали ничего, и они грустно смотрели издали, сидя на задних лапах и обвив

хвостом передние. Иногда они поднимали то одну, то другую лапу, словно ее

сводило от холода. Мороз стоял лютый -- было не меньше шестидесяти пяти

градусов ниже нуля, и когда Кама запрягал собак, скинув рукавицы, ему

пришлось несколько раз отогревать онемевшие пальцы у костра. Вдвоем они

нагрузили и увязали нарты. В последний раз отогрев пальцы, они натянули

рукавицы и погнали собак с берега вниз на тропу, проложенную по льду Юкона.

Харниш считал, что уже около семи часов, но звезды все так же ярко сверкали,

и слабые зеленоватые отсветы еще трепетали в небе.

Два часа спустя вдруг стало темно, так темно, что путники только чутьем

угадывали тропу; и Харниш понял, что правильно определил время. Это была

предрассветная тьма, которая нигде не ощущается столь отчетливо, как на

Аляске, когда идешь по зимней тропе. Медленно, едва приметно редела тьма, и

путники почти с удивлением увидели смутные очертания тропы, засеревшей у них

под ногами. Потом из мрака выступили сначала коренник, затем вся упряжка и

снежный покров по обе стороны тропы. На мгновение показался ближний берег и

снова исчез, опять показался и уже больше не исчезал. Несколько минут спустя

вдали замаячил противоположный берег, и наконец впереди и позади нарт их

взору открылась вся скованная льдом река, слева окаймленная длинной грядой

зубчатых гор, покрытых снегом. И все. Солнце не взошло. Дневной свет остался

серым.

В это утро дорогу им перебежала рысь под самым носом у головной лайки и

скрылась в заснеженном лесу. В собаках мгновенно заговорил инстинкт

хищников. Они завыли, точно волчья стая, почуявшая добычу, и стали рваться

из упряжи. Харниш закричал на них, приналег на шест и опрокинул нарты в

рыхлый снег. Собаки успокоились, нарты выровняли, и пять минут спустя они

уже опять мчались вперед по твердой, утоптанной тропе.

За два дня пути они не видели на единого живого существа, кроме этой

рыси, да и она так бесшумно скользнула на бархатных лапах и так быстро

исчезла, что ее легко можно было принять за призрак.

В полдень солнце выглянуло из-за горизонта; они сделали привал и

разложили небольшой костер на льду. Харниш топором нарубил куски

замороженных бобов и положил их на сковороду. Когда бобы оттаяли и

согрелись, Харниш и Кама позавтракали. Кофе варить не стали: Харниш считал,

что время не ждет и нечего тратить его на такие роскошества. Собаки

перестали грызться и с тоской поглядывали на костер. Лишь вечером получили

они по фунту вяленой рыбы, а весь день работали натощак.

Мороз не ослабевал. Только человек железного здоровья и выносливости

отваживался идти по тропе в такую стужу. Харниш и Кама, белый и индеец, оба

были люди незаурядные; но Кама неминуемо должен был потерпеть поражение,

потому что знал, что его спутник сильнее. Не то чтобы он сознательно работал

с меньшим рвением или охотой, но он заранее признал себя побежденным. Он

преклонялся перед Харнишем. Сам выносливый, молчаливый, гордый своей

физической силой и отвагой, он все эти достоинства находил в своем спутнике.

Этот белый в совершенстве умел делать все то, что, по мнению Камы, стоило

уметь делать, и Кама, видя в нем полубога, невольно поклонялся ему, хотя

ничем не выказывал этого. Неудивительно, думал Кама, что белые побеждают,

если среди них родятся такие люди. Как может индеец тягаться с такой

упрямой, стойкой породой людей? Даже индейцы не пускаются в путь, когда

стоит такой мороз, хотя они владеют мудростью, унаследованной от тысяч

минувших поколений; а этот Харниш, пришелец с изнеженного Юга, -- он и

сильнее их и крепче; он смеется над их страхами и как ни в чем не бывало

идет по тропе и десять и двенадцать часов в сутки. Но напрасно он думает,

что можно делать по тридцать три мили в течение шестидесяти дней. Вот

повалит снег, или придется прокладывать тропу, или они наткнутся на

непрочный лед вокруг полыньи -- тогда увидит!

А пока что Кама трудился наравне с Харнишем, не жалуясь, не увиливая от

дела. Когда градусник показывает шестьдесят пять ниже нуля, -- это очень

сильный мороз. Ведь точка замерзания воды по Фаренгейту -- тридцать два

градуса выше нуля; значит, шестьдесят пять градусов ниже нуля -- это

девяносто семь градусов мороза. Что это значит, можно понять, если вместо

мороза вообразить себе жару. Сто двадцать девять выше нуля -- это очень

жаркая погода, но это всего только девяносто семь, а не сто двадцать девять

градусов тепла. Если вникнуть в то, что при низкой температуре тридцать два

градуса не вычитаются, а прибавляются, можно составить себе понятие о том, в

какой трескучий мороз Кама и Харниш путешествовали от темна до темна и в

самую тьму.

Кама отморозил щеки, сколько ни растирал их, и они покрылись черными

язвами. К тому же ему морозом прихватило верхушки легких, что уже не шутка,

-- именно эта опасность прежде всего грозит тому, кто надрывается под

открытым небом при шестидесяти пяти градусах ниже нуля. Но Кама не

жаловался, а Харниша никакой мороз не брал, и ночью ему было так же тепло

под шестью фунтами заячьего меха, как Каме под двенадцатью.

На вторую ночь пути, покрыв за день пятьдесят миль, они расположились

подле канадской границы. Весь остальной путь, за исключением последнего

короткого перегона до Дайи, пролегал по территории Канады. Харниш

рассчитывал достигнуть Сороковой Мили к вечеру четвертого дня, если тропа

будет накатанная и не выпадет снег. Он так и сказал Каме. Но на третий день

немного потеплело, и они поняли, что недолго ждать снегопада, потому что на

Юконе снег идет только при потеплении. Вдобавок в этот день им пришлось

одолевать десять миль торосов, сотни раз они на руках перетаскивали

нагруженные нарты через огромные ледяные глыбы. Здесь собаки были почти

бесполезны, они только зря замучились, замучились и люди. В этот вечер они

прошли лишний час, чтобы хоть отчасти наверстать потерянное время.

Проснувшись наутро, они увидели, что их одеяла на десять дюймов

засыпаны снегом. Собаки зарылись в снег и не проявляли ни малейшего желания

вылезти из теплой норы. Свежевыпавший снег сулил тяжелую дорогу: нарты уже

не будут скользить быстро и легко, а людям придется по очереди идти впереди

упряжки и лыжами уминать снег, чтобы лайки не увязали в нем. Этот снег

ничуть не похож на тот, который известен жителям Юга. Он твердый, мелкий и

сухой, совсем как сахар. Если подбросить его ногой, он взлетает в воздух со

свистом, точно песок. Из него нельзя лепить снежки, потому что он состоит не

из хлопьев, которые можно плотно скатать, а из кристаллов -- крохотных

геометрически правильных кристалликов. В сущности, это вовсе и не снег, а

иней.

Сильно потеплело, было всего лишь двадцать градусов ниже нуля, и

путники обливались потом, несмотря на то, что подняли наушники и скинули

рукавицы. До Сороковой Мили они добрались только на другой день, но и там

Харниш не остановился передохнуть, -- он забрал почту и продовольствие и

немедленно отправился дальше. Назавтра, после полудня, они сделали привал в

устье реки Клондайк. За последние сутки они не встретили ни души и сами

прокладывали тропу по снегу. Никто еще в эту зиму не спускался южнее

Сороковой Мили, и легко могло случиться, что Харниш и Кама окажутся

единственными за весь год путниками на проложенной ими тропе. В те времена

на Юконе было безлюдно. Между рекой Клондайк и поселком Дайя. У Соленой Воды

на шестьсот миль раскинулась снежная пустыня, и было только два пункта, где

Харниш мог надеяться увидеть живых людей: две фактории -- Шестидесятая Миля

и Форт-Селкерк. В летние месяцы можно было встретить индейцев в устьях рек

Стюарт и Белой, у Большого и Малого Лосося и на берегах озера Ле-Барж; но

теперь, среди зимы, индейцы, конечно, ушли в горы на охоту за лосями.

В тот вечер, когда они сделали привал в устье Клондайка, Харниш,

закончив работу, не сразу лег спать. Если бы с ним был кто-нибудь из его

белых приятелей, он сказал бы ему, что "нюхом чует" богатство. Оставив на

стоянке Каму, который забылся тяжелым сном под двойным слоем заячьих шкур, и

собак, свернувшихся в снегу, он надел лыжи и взобрался на высокий берег, за

которым начиналась широкая терраса. Но ели росли здесь так густо, что мешали

оглядеться по сторонам, и он пересек террасу и немного поднялся по крутому

склону горы, замыкающей ее. Отсюда ему виден был Клондайк, впадающий под

прямым углом с востока в Юкон, и величавый изгиб к югу самого Юкона. Слева"

ниже по течению, в сторону Лосиной горы, под яркими звездами белела река,

которую лейтенант Шватка назвав Белой. Но Харниш увидел ее задолго до того,

как этот бесстрашный исследователь Арктики перевалил через Чилкут и поплыл

на плоту вниз по Юкону.

Однако Харниш не глядел на горные склоны. Взор его привлекала обширная

терраса: вдоль всего ее края река была достаточно глубока для причала судов.

-- Подходящее местечко, ничего не скажешь, -- пробормотал он. -- Здесь

можно построить город на сорок тысяч жителей. Дело за малым -- найти золото.

-- С минуту он раздумывал. -- Ежели выйдет десять долларов с каждой

промывки, и то хорошо. Такая будет золотая горячка, какой Аляска еще не

видала! А если здесь не найдется, то где-нибудь поблизости. Надо всю дорогу

приглядываться к местности, выбирать -- где можно заложить город.

Он еще постоял, глядя на пустынную террасу, и воображение рисовало ему

заманчивые картины близкого будущего -- если его надежды оправдаются. Он

мысленно расставлял лесопильни, торговые помещения, салуны, кабаки, длинные

ряды жилищ золотоискателей. По улицам взад и вперед снуют тысячи прохожих, а

у дверей лавок стоят тяжелые сани с товаром и длинные упряжки собак. И еще

он видел, как эти сани мчатся по главной улице и дальше, по замерзшему

Клондайку, к воображаемому золотому прииску.

Харниш засмеялся, тряхнул головой, отгоняя видения, спустился под гору

и вернулся к своей стоянке. Через пять минут после того, как он улегся, он

открыл глаза и от удивления даже сел на постели: почему это он не спит? Он

глянул на индейца, лежавшего рядом, на подернутые золой гаснущие угли, на

пятерых собак, свернувшихся поодаль, прикрыв морду волчьим хвостом, и на

четыре охотничьи лыжи, торчком стоявшие в снегу.

-- Черт знает что! -- проворчал он. -- Покоя мне нет от моего нюха. --

Ему вспомнился покер в Тиволи. -- Четыре короля! -- Он прищелкнул языком и

усмехнулся. -- Уж и нюх, ничего не скажешь!

Он опять улегся, натянул одеяло на голову поверх ушанки, подоткнул его

вокруг шеи, закрыл глаза и тут же уснул.

Дата добавления: 2015-10-16