Глава двенадцатая. Всю неделю Харниш думал о Бобе чуть ли не столько же, сколько о Дид; а

Всю неделю Харниш думал о Бобе чуть ли не столько же, сколько о Дид; а

так как в эти дни особенно крупных операций не проводилось, то мысли его,

вероятно, были заняты ими обоими в гораздо большей степени, чем финансовой

игрой. Привычка Боба на всем скаку поворачивать обратно сильно тревожила

Харниша. Как отучить его от этого? Вдруг он встретит в горах Дид и вдруг ему

повезет и так выйдет, что они поедут рядом, а Боб возьмет и завертится

волчком, -- вот будет некстати! Ему вовсе не улыбается, чтобы она видела,

как он валится вперед и цепляется за шею лошади. Да и не очень красиво

получится, если ему придется ускакать от своей спутницы, обрабатывая жеребца

хлыстом и шпорами.

Нужно придумать средство предупреждать эти молниеносные повороты,

останавливать Боба прежде, чем он повернет. Поводьями тут ничего не

сделаешь. И шпоры не помогут. Остается хлыст. Но как остановить Боба

хлыстом? В эту неделю было много минут, когда Харниш, сидя в кресле за

письменным столом, забывал, где он, и, мысленно оседлав своего чудесного

гнедого жеребца, пытался помешать ему повернуть обратно. Одна из таких минут

наступила в конце недели, во время делового совещания с Хиганом. Адвокат,

который излагал какой-то новый умопомрачительный проект, пленивший его

воображение, вдруг заметил, что патрон не слушает. Глаза Харниша глядели

куда-то в пространство -- у него тоже разыгралось воображение.

-- Нашел! -- вдруг закричал Харниш. -- Хиган, поздравьте меня! Это же

проще простого. Надо стукнуть его по носу, и стукнуть крепко -- только и

всего.

Объяснив изумленному Хигану, в чем дело, Харниш опять стал внимательно

слушать, хотя и не мог удержаться, чтобы время от времени не усмехнуться про

себя, предвкушая воскресную прогулку. Теперь он знает, что делать. Боб

всегда поворачивает вправо. Отлично. Он перегнет хлыст пополам и будет

держать его наготове, и в ту секунду, когда Боб начнет поворачивать, он

ударит его сдвоенным хлыстом по носу. Ни одна лошадь не станет поворачивать,

если уразумеет, что за это она больно получит по носу.

Никогда еще Харниш так сильно не жалел о том, что не может просто,

по-человечески, заговорить с Дид. Даже такой безобидный, казалось бы,

вопрос: поедет ли она верхом в воскресенье? -- и то немыслим для него.

Тяжкое и доселе не изведанное им испытание -- быть хозяином -- красивой

девушки. Часто в часы занятий в конторе он взглядывал на нее, и с языка

готов был сорваться вопрос: поедет ли она верхом в воскресенье? Но он молчал

и, глядя на нее, думал о том, сколько ей может быть лет и много ли у нее

было романов с этими молокососами, с которыми, по словам Моррисона, она

водит компанию и танцует на студенческих вечерах. Все шесть дней, от

воскресенья до воскресенья, Дид не выходила у него из головы, и одно он

понял очень хорошо: его влекло к ней. И так сильно влекло, что его давний

страх очутиться во власти женщины рассеялся, как дым. Он, который всю жизнь

спасался бегством от преследовавших его женщин, теперь сам отваживался на

преследование. В какое-то воскресенье, рано или поздно, он встретится с ней

вне стен конторы, гденибудь в окрестных горах, и если уж тогда они не

разговорятся, значит, она его знать не хочет.

Так Харниш обнаружил новую карту, сданную ему безумным божеством. Ему и

не снилось, какое значение в его жизни она приобретет, но он решил, что

карта неплохая. Однако сомнения осаждали его. Что, если Счастью вздумалось

сыграть с ним злую шутку и его ждет погибель? Вдруг Дид отвергнет его, а он

будет любить ее все больше, все сильнее? Ужас, который всегда внушала ему

любовь, с новой силой овладевал им. Память воскрешала любовные драмы между

мужчинами и женщинами, которых он когда-то знавал. Он вспомнил и Берту

Дулитл, дочь старика Дулитла, которая влюбилась в Дартуорти, разбогатевшего

на Бонанзе; а тот и не глядел на Берту, зато влюбился в жену полковника

Уодтстона и бежал с ней вниз по Юкону; полковник, до безумия любивший свою

жену, пустился в погоню за беглецами. И что же получилось? Берта, конечно,

очень страдала от своей несчастной любви, а остальным пришлось еще хуже.

Полковник догнал влюбленных пониже Минука, и там спор решило оружие.

Дартуорти был убит наповал. У полковника оказалось прострелено легкое, и

весной он умер от пневмонии. А у жены его не осталось на земле ни одного

близкого существа.

Вспомнилась ему и Фреда, которая хотела утопиться в ледяной каше из-за

кого-то на другом краю света и возненавидела его, Харииша, за то, что он,

случайно проезжая мимо, спас ей жизнь, втащив ее в лодку. А Мадонна... От

этих воспоминаний Харнишу становилось страшно. Если он схватит любовную

горячку, а Дид отвергнет его, это будет ничуть не лучше, чем лишиться всего

своего состояния по милости Даусета, Леттона и Гугенхаммера. Будь его

увлечение Дид менее глубоко, страх одержал бы верх и он отказался бы от

всякой мысли о ней. Но отказываться ему не хотелось, и он успокаивал себя

тем, что не всегда же любовь кончается трагедией. Кто знает? Быть может,

Счастье так стасовало карты, что выигрыш достанется ему. Есть же люди,

которые родятся счастливыми, живут счастливо всю жизнь и счастливыми

умирают. Почему бы ему не оказаться таким счастливцем, которому всегда и во

всем везет?

Настало воскресенье, и Боб, носясь по Пиедмонтским горам, вел себя

примерно. Правда, иногда он начинал приплясывать и подпрыгивать, но вообще

был кроток и послушен, как агнец. Харниш, держа в правой руке согнутый

пополам хлыст, с нетерпением ждал, чтобы Боб поворотил обратно хоть один

разочек, но Боб, явно издеваясь над своим седоком, и не думал поворачивать.

Дид Мэсон, однако, нигде не было видно. Тщетно рыскал Харниш по горным

дорогам и наконец уже на исходе дня, взяв крутой подъем, перевалил через

вторую гряду. Едва он спустился в долину Марога, как услышал дробный стук

копыт. Стук раздавался впереди -- лошадь шла ему навстречу. А вдруг это Дид?

Он повернул коня и шагом поехал обратно. Если это она, решил он, значит, он

рожден для счастья, ибо встреча не могла произойти при более благоприятных

обстоятельствах. Они поедут одной дорогой, в том же направлении, лошадь ее

идет таким аллюром, что она нагонит его как раз в том месте, где крутой

подъем заставит обоих ехать шагом. И хочешь не хочешь, а ей придется конь о

конь с ним подняться в гору; а по ту сторону перевала такой же крутой спуск

-- и опять они поедут шагом.

Стук копыт приближался, но Харниш не поворачивал головы, пока не

услышал, что лошадь пошла шагом. Тогда он глянул через плечо. Это была Дид.

Они мгновенно узнали друг друга, и на ее лице отразилось удивление. Он

слегка повернул Боба и подождал, пока она поравняется с ним. Что могло быть

естественней этого? А потом, когда они съехались, разве само собой не

разумелось, что они вместе начнут взбираться наверх!

Харниш с трудом подавил вздох облегчения. Дело сделано, и как просто

все вышло: они поздоровались и поехали рядом, а впереди у них еще мили и

мили пути.

От него не укрылось, что Дид сначала посмотрела на его лошадь и только

потом на него.

-- Какой красавец! -- воскликнула она, бросив взгляд на Боба; глаза ее

вспыхнули, лицо просияло, и Харнишу с трудом верилось, что перед ним та же

женщина, которую он привык видеть сдержанной, со строго официальным

выражением лица.

-- Вот не знала, что вы ездите верхом, -- с первых же слов заметила

она. -- Я думала, вы признаете только автомобиль.

-- Я совсем недавно начал ездить, -- ответил он. -- В последнее время я

стал полнеть, надо как-то сгонять жир.

Она посмотрела на него сбоку, одним взглядом охватив его с головы до

пят, включая седло и поводья.

-- Но вы и раньше ездили верхом, -- сказала она.

"Глаз у нее наметанный на лошадей и на все, что их касается", --

подумал он.

-- Ездил, но это было очень давно. Мальчишкой, в Восточном Орегоне, я,

бывало, удирал из лагеря и загонял скот, объезжал лошадей. Тогда я считал

себя первоклассным наездником.

Так, к величайшей радости Харниша, между ними завязалась беседа по

интересующему обоих предмету. Он рассказал ей про фокусы Боба и какой он

придумал способ, чтобы вымуштровать его; она подтвердила, что лошадь нужно

держать в строгости, даже если очень любишь ее. Вот ее кобыла, Маб, -- она

уже восемь лет у нее -- вначале пришлось отучать ее от дурной привычки бить

ногой в перегородку стойла. Бедной Маб очень доставалось, но она излечилась

от этого.

-- Вы-то много ездили верхом, -- заметил Харниш.

-- Знаете, я даже не помню, когда я в первый раз села на лошадь, --

сказала Дид. -- Я выросла на ранчо, и меня никак нельзя было оторвать от

лошадей. Должно быть, я от рождения любила их. В шесть лет у меня был

собственный пони, а в восемь я уже могла целый день не слезать с седла,

наравне с папой. Когда мне минуло одиннадцать, папа взял меня с собой на

охоту, бить оленей. Я просто не знаю, что бы я делала без лошади. Я терпеть

не могу сидеть в четырех стенах; и "не будь Маб, я давно бы заболела и

умерла.

-- Вы любите деревню? -- спросил он и впервые заметил, что глаза у нее

не всегда только серые.

-- И ненавижу город, -- ответила она. -- Но в деревне женщина не может

заработать кусок хлеба, поэтому я довольствуюсь прогулками за город, так же

как моя кобыла.

А потом она еще рассказывала о том, как жила на ранчо, когда жив был

отец. Харниш ликовал в душе. Вот они и разговорились; уже добрых полчаса они

вместе, а разговор ни разу не оборвался.

-- Мы с вами почти что земляки, -- сказал он. -- Я вырос в Восточном

Орегоне, а оттуда до Сискийу не так уж далеко.

Он тут же спохватился и прикусил язык, но было поздно.

-- Откуда вы знаете, что я из Сискийу? -- живо спросила она. -- Я вам

этого никогда не говорила.

-- Не помню, -- уклончиво ответил он. -- От кого-то я слышал, что вы из

тех краев.

Но тут, очень кстати, бесшумной тенью на дорогу выскочил Волк, кобыла

Дид Мэсон шарахнулась в сторону, и они заговорили об аляскинских ездовых

собаках, а потом опять о лошадях. И всю дорогу вверх до перевала, а потом

вниз они проговорили об этом.

Он слушал Дид; внимательно следя за ее словами, и в то же время следил

за ходом своих мыслей и проверял свое впечатление о ней. Он никак не мог

решить, нравится ему или нет, что она так смело и непринужденно ездит верхом

по-мужски. Взгляды Харниша на женщин были в достаточной степени старомодны

-- они сложились в его ранней юности, на Диком Западе, в ту пору, когда

женщины ездили верхом, сидя боком в дамском седле. Всадница, в его

представлении, не была двуногим существом. Мужская посадка Дид поразила его.

Но он не мог не сознаться, что, хорошо это или плохо, смотреть на нее

приятно.

Помимо посадки, он отметил в ней еще две вещи. Во-первых, золотые

точечки в ее глазах. Странно, что он раньше их не видел. Может быть, в

конторе освещение не такое, как надо, а может быть, эти точечки появляются и

опять исчезают? Нет, это уж цвет такой, словно золотистые пятнышки

рассеянного света. И даже не золотистые, но все-таки ближе всего к этому

цвету. Во всяком случае -- они уж никак не желтые. Все вздыхатели видят

по-своему предмет своей любви, и очень сомнительно, чтобы кто-нибудь, кроме

Харниша, назвал глаза Дид золотистыми. Но сердце его таяло от нежности, и

ему хотелось видеть ее глаза золотистыми, и такими они и были для него.

Второе, что удивило и обрадовало его, -- это ее простота и

естественность. Он был уверен, что разговаривать с ней будет очень трудно, а

оказалось, что ничего нет легче. Она совсем не "надутая" -- иначе Харниш не

умел определить разницу между этой Дид, верхом на гнедой кобыле, и той,

которую он привык видеть в конторе. И все же, несмотря на то, что встреча

состоялась и у них нашлось так много, о чем поговорить, Харниш в глубине

души испытывал разочарование. В конце концов это только пустая болтовня.

Харниш был человек действия: его влекло к этой женщине, он хотел любить ее и

быть любимым ею; и он хотел, чтобы это счастье наступило безотлагательно. Он

привык к стремительным атакам, привык торопить события и распоряжаться

людьми, подчинять их своей воле; и сейчас его мучило желание дать

почувствовать Дид свою власть над ней. Ему хотелось сказать ей, что он любит

ее и что для нее нет иного выхода, как стать его женой. Но он подавил это

желание. Женщины -- увертливые создания, и -- одной властностью их не

возьмешь; можно все дело испортить. Он вспомнил, с какой осторожностью и

долготерпением выслеживал дичь во время голода, зная, что меткий выстрел или

промах означает жизнь или смерть. Правда, от этой женщины еще не зависела

его жизнь, но все же зависело многое, очень многое, особенно сейчас, когда

он ехал рядом с ней, и боясь слишком часто взглядывать на нее, украдкой

любовался ею; несмотря на мужской костюм, придававший ей сходство с отважным

всадником, она была пленительно женственна: по-женски улыбалась, смеялась,

болтала, а глаза ее сияли, и щеки разгорелись после целого дня под жарким

солнцем и летним ветерком.

Дата добавления: 2015-10-16