Тайна, замкнутая в простату

Ия Саввина

Статьи разных лет

Год.

Тайна, замкнутая в простату

Журналистская хватка, конечно, помогает читателю, она сообщает статьям ровный блеск, однако кое-чему и мешает: мешает воспринять в них ту глубинную тайну, с которой вошла Ия Саввина в духовное сознание нашего времени.

Мне не очень важна ещё одна крепкая журналистка из поколения шестидесятников, но мне жизненно важна та пифия, та колдунья, та птица, чьи песни (а может, и паузы в песнях) вплелись в музыку моего поколения незаменимо и невосполнимо.

Всё дело в контексте. Можно воспринимать статьи Саввиной в контексте чисто журналистском. И даже в филологическом. За анализ коллизии Бессеменов – Нил в горьковских «Мещанах» я немедленно дал бы ей диплом филолога в дополнение к диплому журналиста. Впрочем, за такой анализ в «наше время» её скорее всего попёрли бы из комсомола, и вопрос о дипломе просто бы не возник.

Однако, диплом журналистки был получен, и борьба продолжилась. О, как дралась она за «Шестое чувство» в пору, когда её отсекали от «Аси- Хромоножки», зато писала в рот софроновских стряпух, - я же был свидетель. Мы тогда оказались в одном «эпизоде»: в том самом сборнике «Искусство нравственное и безнравственное», которое в 1969 году завис из-за саввинской статьи и был спасён только бычьим упрямством составителя и его виртуозной дипломатичностью (надеюсь, Валентин Толстых ни станет отрицать ни того, ни другого). В этом контексте Саввина – чуть не диссидентка, но это – не ЕЁ контекст. Как и журналистика вообще. На фоне радиопередач московского литдрамвещания и программ тбилисского ТВ Саввина читается. Но «не смотрится».

Смотрится она - в другом контексте: там, где Москвин и Хейфиц, Орлова и Раевская, Евстигнеев и Юрский, кулисы и диги, монтажные ритмы и сценические паузы. Это уже в полном смысле слова – ЕЁ контекст. Профессиональный, или технологический, как сама она уточняет, вернее, «уточняет», то есть точно дает почувствовать: ВСЕГО ЛИШЬ технологический. Да, специфика, но и что-то «поверх» специфики. Да, грим, но что-то независимо от грима. Да, рамки роли, но… их лучше «потерять».

Ради чего? Ради того, что важнее актёрского профессионализма.

В профессиональном контексте Саввина хорошо «смотрится», но ДЫШИТ она - в другом контексте. С того момента, когда на сцене Студенческого театра МГУ выдохнула в зал: «Тише! Он спит…» - и прикрыла от нашего суда заснувшего гуляку и барбоса – надо всем, что «хорошо» и «плохо», простерла немыслимое и неодолимое оправдание любовью. А потом такою же любовью пробудила человека ещё в одном гуляке и барбосе – в чеховском Гурове. И наконец над самым диким гулякой и барбосом простёрла крылья, прикрыв любовью, большей, чем страсть, - чем-то неопределимо-непреодолимым, - создав потрясающий образ Аси-Хромоножки, этой Мадонны шестидесятников.

Однако тут столько же контекст Когоута и Кончаловского, сколько Шекспира и Пушкина, и толстовского капитана Тушина, вселившегося в толстовскую же Долли Облонскую. Контекст воронежской деревеньки, робко воскресающей после войны. Контекст топольков, которые девочки высаживают вокруг школы, надеясь, что жизнь поправится… И она поправляется, жизнь. И деревенская девочка едет в Москву и поступает в столичный университет, и, окончив его, имеет возможность выбирать: что ей ближе? Редакция телевещания, где ждёт её программа по повестям самой человеческой писательницы того времени Веры Пановой? Или киностудия, где ждёт её Чехов и «Дама с собачкой»? Или театр, где ждёт Завадский?

Вы можете сколько угодно иронизировать над официозными банальностями тех лет, вроде того, что «нам открыты все пути», или что «у нас героем становится любой», или что «солнышко у Сталина побыло в Кремле», - но пути действительно были открыты (для тех, кто хотел двигаться), и героика всё таки была, и солнышко светило: интеллигенция действительно создавало духовное поле, на котором и произросли все последующие злаки. Пока Сталин бодрствует в Кремле и на государственной сцене буянит какая-нибудь липовая стряпуха,- на самодеятельной сцене (университетского Дома культуры или Дома культуры в деревне под Воронежем) властвует Гамлет: «принц Дамский пытается связать распадающееся время, Медея убивает детей, конструктор проводит первую прямую на ватмане, поэт призывает «быть живым, живым и только, живым и только до конца», режиссёр мечется по съёмочной площадке, бездомный лес ищет себе хозяина, в миллионах окон любят, ссорятся, ниспровергаются, утверждают…»

В этом контексте и дышит Ия Саввина. И статьи её (иногда написанные как бы в подкрепление журналистской квалификации) открывают нечто большее: бытийную тайну. Только надо читать их именно в этом, «распадающемся» и «связующем», «размытом» и магнетически собранном, всемирно-отзывчивом, чисто-русском – необходимом и неуловимом контексте.

Лейтмотив – «воздух».

Воздух первого фильма, таившегося в его монтажных ритмах и высвистевший из заезженной копии. Воздух первого спектакля, внезапно исчезающий из лёгких, когда на ватных ногах идёшь со сцены. Это неопределимо, это шлифуется, воспитывается человеком в течении всё жизни – то, что мы называем душой: душа – дух – вдохновение – вдох – воздух. Это так прекрасно, что тело становится лёгким, воздушным и душа может всё: плакать и смеяться, радоваться и горевать одновременно. Это ощущаешь, когда Антониони оставляет в фильме пространство, пробел, воздух, который ты заполняешь своим дыханием. Когда Уланова покидает сцену, и дыхание останавливается – буквально, как в выражении «затаив дыхание».

«Тайна замкнутая в простату» - точно сказано; простота – не отсутствие сложности, а очищение от помех, от мерзости и пошлости, от суеты и банальщины. Это – паузы ритма, пленительные длинноты, «ялтинская и московская скука», прикрывающая «тайного узника» - сердце человеческое. Это простота, прикрытая сложностью.

Почему её надо прикрывать? От чего?

А ракеты взлетают. А фанфары гремят. А стряпухи гуляют. И в громогласии шестидесятых: раскованных, либеральных, наивных – молодые интеллигенты, перекрикивая старых долдонов, точно так же, как их противники, - орут:

- Надоели дураки!..

- Ух, как всё это надоело: все эти высокие словеса…

- Долой!

Вот в этом-то контексте и возникла Саввина:

- Тише… Мой любимый спит…

Странным видением прошла сквозь прогрессивно-реакционный свист-вопль. Воздушная Дама со смешной собачкой. (Собачку, конечно, можно убрать, по тому анекдоту: «Нет больше собачки – теперь вы довольны?»).

Или – как ответила Ася-Хромоножка на трубный глас Рынка, призвавший её четверть века спустя внедрить в предлагаемые новые с Курочкой Рябой подмышкой: сыграть продолжение великой роли.

Молчание было ответом. Другие сыграли: прокудахтали, прокукарекали, пропели, пропили-прогуляли, проорали, что требовалось по новым обстоятельствам. Чего не растащили, то сожгли и растоптали, и фильм Кончаловского «Курочка Ряба» замкнул цепь, заряженную когда-то тем же Кончаловским в «Асе», - грохот вышел знатный, но очертилось грохотом и молчание – молчание Саввиной.

В самовыражении шестидесятников было много героического крика, но была и тайна. Тайна, замкнутая в простоту.

Тут – тема Ии Саввиной. В её журналистских диалогах улавливается скрытая за вежливым уважением к мнению собеседника система предпочтений. У Иосифа Хейфица «жёсткость» его связи с временем от неё далека. А то, ч то у того же Хейфица пафос обращён «внутрь души», - близко. Когда Евгений Евстигнеев ищет «занозу» в характере, чтобы «заноза» зацепила зрителя, - такая «заноза» Саввиной не нужна, но если эта «заноза» цепляет самого актёра, выводит его душу за рамки характера, - это то, что нужно. Сергея Юрского все знают как «эксцентрика», но за этим «верхним слоем» скрыто главное – то, что таится внутри души.

Когда это внутреннее сказывается ты плачешь от восхищения мастерством (как это сделано) и от переполняющего тебя чувства правды (когда неважно, как это сделано).

Точнее всего это воплощено у Иннокентия Смоктуновского. Именно потому, что он «выскальзывает из рамок», становится всеобще узнаваемым и остаётся неуловимо-уникальным. «Играет всё… и ещё что-то».

Это «что-то» - чтобы разомкнуть «всё». Чтобы «всё» - не завершилось, не замкнулось.

Чистота пауз и молчание – обратная сторона жажды охватить «всё». И всё очистить. Потаённая доброта Ии Саввиной противостоит агрессии, и противостоит – твёрдо. В этом противостоянии есть своя жёсткость, хотя кажется, что жёсткости противостоит – мягкость.

- Лучше чистая вода, чем кислое вино… В ответ можете процитировать: «Ей жизни не хватало, чистой…»

- «Талант немыслим вне добра. В ответ: «мало было гениальных цветов зла?»

И всё-таки: добро. Простота и добро. Покой и воля. Необъяснимо. Как у Пушкина: «Был вечер. Небо меркло. Воды струились тихо. Жук жужжал…»

«… Я стояла в метре от зрителя, смотрела людям в глаза – буквально – спрашивала их…»

Помню это, потому что сам сидел «в метре» от сцены – студент-филолог, пришедший на всеуниверситетскую сенсацию 1956 года: спектакль «Такая любовь» со «студенткой журфака» в главной роли.

Пять лет спустя случай свёл нас в телестудии… Впрочем, случай свёл, а закономерность повела дальше: только что появился козинцевский «Гамлет» со Смоктуновским, и мы – слово за слово – пошли обсуждать его и так дошли от Электрозаводской до улицы Качалова (кажется) – изрядный маршрут, но я его плохо запомнил: откуда зло, ведь на земле нет никого, кроме людей…

«Люди на земле одни, вот беда!»

«Как же без человека-то прожить?..»

Нам было по двадцать с чем-то. Мы злились на эпоху, на власть, на «дураков»: не дают высказаться, не пускают, не разрешают!

Теперь, оборачиваясь, «дураков» не вижу. Вижу другое: всё-таки мы сделали то, что хотели. Интеллигенция, затиснутая в узду партийной опеки, в подцензурную хрипоту, в необходимость мести шляпой перед кем попало (как Смоктуновский в «Гамлете»: «Честь имею… Честь имею…») – интеллигенция всё-таки осуществила то, для чего создана. Послевоенные интеллигенты, девочки и мальчики, спасённые в войну (Воронеж немцы сожгли, но девочка, которая была меньше всех в классе, выжила) – в «предлагаемых обстоятельствах» отплатили стране добром и создали моральное, интеллектуальное, духовное поле, в котором стало возможно все дальнейшие. В том числе и «рыночные отношения», будь они неладны, и возможность при этих отношениях - сохранить душу.

И даже ярость оглашённых детей нового времени, изобличающих шестидесятников за их идеализм и наивность, - стала возможным именно в этом духовном поле. И то, что эти критики поняли, как всё просто…

Ну, правильно: чем проще, тем лучше. Лучше чувствуется тайна, замкнутая в простоту.

О ней не «прокричишь». Глаза актёра не должны «кричать».

Это тоже чисто саввинское. У неё в глазах – никакого «крика». Тихое свечение.

Л. Аннинский

I

Ощутить самой и передать людям…

У времени в плену

Жизнь в кино

Воспитание чувств

Для шестого чувства…

Ощутить самой и передать людям…

Когда 10 лет спустя после появления «Дамы с собачкой» я смотрела фильм в одном областном центре, мне стало страшно. Избитая копия, изображение скачет, оставляя в Лете не то что отдельные кадры- целые сцены. Место воздуха картины, которым я так гордилась, местами – вакуум...

На эпизод, выпавший из фильма по вене техники или по чьей-либо иной вине, мы потратили целый день съёмки и целый год чувств и нервов. Помню: в день премьеры «Дамы с собачкой» в ленинградском Доме кино оператор Андрей Николаевич Москвин сказал мне: «Такую копию вы больше не увидите…» Где она, уникальная копия, напечатанная Москвиным? Жива ли?..

Истерзанная копия картины возвращает меня воспоминаниями на 10 лет назад. Круг моих интересов и ощущений замыкается – университет, студенческий театр, семья… Очень мало для человечества, и очень много – для человека. Защитить диплом журналиста, играть через день в студенческом театре МГУ – о кинематографе не могло быть и речи.

***

Моя первая роль на самодеятельной сцене… 150 раз надевался полосатый, серый костюм. Немели ладони, и моя героиня садилась на скамью подсудимых, кротко выговаривая «да» на вопрос о виновности.

Я смею сказать «кротко», ибо «она» была не «я». Я никогда не была кроткой, к сожалению, и за кулисами вела обычную человеческую жизнь, стараясь забыть о моей героине. Однажды я почувствовала уколы стыда и попыталась «собраться», как говорят, но на сцене была пустой и несчастной от беспомощности – «перегорела»: нервы не выдержали напряжения… Так эмпирически, «своим умом» стала я распределять свои слабые силы. И чем нервнее и напряжённее была ситуация в спектакле, тем больше старалась я не думать о ней за кулисами.

… Тем временем моя героиня давала показания на «суде совести», признав себя виновной. Заключалась эта вина в том, как выяснилось по ходу спектакля, что она любила. И бесконечная любовь к человеку, предавшему эту любовь и веру, привела её к гибели.

Никогда не смогу забыть финала спектакля, когда голос совести – в лице конкретного существующего на сцене человека – спрашивает: повторила бы эта женщина свою жизнь так, как прожила, если бы знала заранее трагический финал?

- Да!

- Но ведь ты же знаешь?.. (Знаешь о предательстве, знаешь цену словам и поступкам человека.)

- Знаю! Но я люблю его…

Наступала пауза, казавшаяся вечной. Потом торжественно и тихо судья говорил:

- Я снимаю обвинение. Ты свободна… - Но освобождение не приходило.

Неуверенно, без мыслей, с ощущением, что везде – на сцене и в зрительном зале – внезапно исчез воздух и нечем дышать, на каких-то ватных ногах моя героиня уходила – через зрительный зал – из спектакля. Трагическая обречённость этой счастливой женщины, умеющей так любить, потом ещё долго жила во мне…

Проходит время, стареют вещи, слова и формы чувств. Не знаю как сейчас играла бы эту роль. Возможно, совсем не смогла бы играть – ведь смотреть в глаза сидящим в зале людям было потребностью моей наивной героини и естественной моей потребностью, а не только режиссёрским приёмом.

***

… Подумать только, ведь почти совсем было собралась совместить сцену студенческого театра с местом редактора в «Детгизе», когда Алексей Владимирович Баталов сказал: «Не хотите сняться в фильме?» (Меня уже приглашали не раз сниматься, но это никак не вязалось с планами оформлениями на работу). Но он добавил: «Дама с собачкой»…

Магнетизм этих слов я связываю с двумя обстоятельствами: личностью самого Баталова, любимого мною актера, и сочетанием «Дама с собачкой». Конечно, я знала эту новеллу, но если бы меня попросили тогда конкретно, фабульно рассказать её, - я бы не смогла.

Волнение возникло внезапно, как только было произнесено: «Дама с собачкой». Чехов, как никто, выражен в названиях своих произведений, в чёткости и лаконизме их стиля. Конкретнейшее название рассказа, плотское, земское, начинает притягивать вас тайной, замкнутой в простоту.

«Дом с мезонином»… И всё. Но это «дом», вынесенный впереди повествования, начинает предполагать и сад, и дорожки, и плетёные кресла в саду, и освещённые окна, и музыку, и смех, и горе. И неведомую пока ещё жизнь. Он становится одушевлённым, манящим, приглашающим вас войти.

«Ехали целый день»… Только три слова. Но мы на нескольких страницах узнали уже о Гурове, об Анне Сергеевне так много, что это многое едва втискивается в три слова. Оно ломает, разрушает их. В наших ощущениях – вся длительность и психологическая сложность путешествия, о котором сказано автором три слова: «Ехали целый день».

«Она… глядела на него и не улыбалась, и едва он вошёл, как она уже припала к его груди». Первая часть фразы опять включает в себя длительность времени, а последующая – «и едва он вошёл» - превращает длительность в миг. Миг, мгновение, заполненное долгой любовью.

… Вот это и была работа. Камера, костюмы, грим, новая необычная атмосфера съёмочной площадки – вторичное. Главное – понять, больше – почувствовать пространственно, объёмно то огромное нечто, что именуется дух человеческий, талант. В «Даме с собачкой» - талант любить. Это вырвало маленькую провинциальную девушку Анну и московского Дон-Жуана Гурова из обыденной жизни, обрекло на мучительное несчастливое счастье и сделалоих вечными и бессмертными под пером гениального писателя.

Говорят, что у актёра должны быть «манки», - то, что помогает обрести ему нужное состояние в сцене. Иногда такой «манок» не имеет ничего, казалось бы, общего с материалом роли, но как-то ассоциативно связан либо с ней, либо с жизнью.

Так, я часто вспоминала во время работы строчки М. Цветаевой:

И была у Дон-Жуана шпага,

И была у Дон-Жуана Анна.

Вот и всё, что люди мне сказали

О прекрасном, о несчастном Дон-Жуане.

А в последнем кадре, когда Анна Сергеевна беззвучно стучит в окно уходящему Гурову, мне неожиданно вспомнилось:

Ты безобразен. Он прекрасен:

В его глазах блестит любовь,

В его речах такая нега!

Его усы белее снега,

А на твоих засохла кровь…

И слёзы хлынут градом, возможно, от возникшей нежности к Пушкину, поэту, столь мне дорогому. Об этом я говорю впервые, это было моей «тайной».

Работа над фильмом дала мне больше, чем я фильму. Теперь я вполне уверена, что многое в чеховской героине осталось за экраном. Жалею ли я об этом? И да и нет. Мы все трудились в меру своих сил, трудились напряжённо и нервно, стараясь найти прозе Чехова эквиваленты кинематографические.

Отношения в съёмочной группе складывались внимательные и добрые, как бы облагороженные новеллой, над которой мы трудились. Случалось, мы ссорились с партнёром, правда, ненадолго, ибо истинное отношение наше друг к другу было очень нежным. Иосиф Ефимович Хейфиц любил нас, своих актёров, а мы любили его – своего тонкого, умного, прекрасного режиссёра. И все мы дружно обожали Москвина.

Для меня с Москвина начался кинематограф. В сущности, работать с режиссёром и партнёром над теми же проблемами можно и в театре. Я сознательно сейчас опускаю огромную разницу работы там и там, но, несомненно, самой кинематографической профессией является операторская. Полюбить кино – полюбить его специфику: кадр, павильон, приборы, изнуряющие вас светом. Здесь царствовал Москвин; смотреть, как он работает, сосуществовать с ним в творчестве было счастьем и подарком судьбы. Я полюбила кинематограф…

Давно не видела фильм. Из-за технического состояния копии больше 15 минут смотреть его не могла. Какой он сейчас? Не знаю. А тогда он был дорог мне своим немногословием, ритмическими длиннотами, ялтинской и московской скукой, наконец, той любовью, что все мы испытывали к работе. Он и остался мне дорогим.

***

Однажды мне сказали, что две мои героини – родственники. Я удивилась очень: одна американка, другая – русская¹.

Может быть это справедливый упрёк в «однокрасочности», в повторение одной и той же формы? При всей строгости самооценок я всё же отвергаю это предположение. Они совсем непохожи. Но задумываюсь. Сама де говорила, что Анна Сергеевна и Кроткая очень похожи, только Анна Сергеевна, окажись случаем у ростовщика, фразу «мне двух рублей мало» произнесла бы констатируя факт. Для Кроткой – это вопрос жизни. Примитивно, но мне так было проще объяснить категорическую несхожесть характера при определённо высокой духовной общности этих двух женщин.

Объединяет их тема, которую так просто и прекрасно выразил Андрей Платонов в рассказе «Третий сын». Он пишет о том, как в областном городе умерла старуха и её муж посылал телеграммы с этим известием своим сыновьям. «Пожилая служащая телеграфа долго считала деньги, ошибалась в счёте, писала расписки, накладывала штемпеля дрожащими руками. Старик кротко глядел на неё через деревянное окошко красными глазами и рассеяно думал что-то, желая отвлечь горе от своего сердца. Пожилая служащая, казалась ему, тоже имела разбитое сердце и навсегда смущённую душу – может быть, она была вдовицей или по злой воле оставленной женой. И вот теперь она медленно работает, путает деньги, теряет память и внимание; даже для обыкновенного, несложного труда человеку нужно внутреннее счастье.

Внутреннее счастье, гармония – то, что так трудно найти, но без стремления к этому человек пуст. Люди по-разному ищут это, и по-разному завершают поиск.

Одну из моих героинь раздавили колёса поезда; душа Анны Сергеевны навсегда смущена необходимостью «прятаться, обманывать, жить в разных городах, не видеть подолгу… и казалось, что ещё немного – и решение будет найдено, и тогда начнётся новая прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца ещё далеко-далеко и что самое сложное и трудное только ещё

¹Имеются в виду роли Фэри в спектакле «Странная миссия Сэвидж» и Кроткой – героини одноимённого фильма

начинается».

«Для чего, зачем умерла эта женщин?» - скорбит Достоевский. Пожалуй, в Кроткой более всего очевидна дисгармония между высокой нравственностью этой женщины и «внутренним счастьем». На этот раз оно определяется словом понимание. «Люди на земле одни – вот беда!» И та же мысль в другом произведении, но полностью присутствует и здесь: «Как без человека-то прожить?»

Самые близкие люди не могут никак пробиться друг к другу через стену непонимания. Общество не поняло и отвергло человека, он стал ростовщиком. Он мстил за это, и в свою очередь не понимает и угнетает женщину, ставшую смыслом его жизни. И когда упала с глаз «пелена», кинулся он на колени, она (вот теперь уж-то почему!?) шагнула в окно…

Теоретическое «почему» надо было облечь в плоть. Смирившись с рабством, в котором она прибывала, Кроткая не смогла вынести угнетения духовного.

Родион Раскольников, ненавидя и призирая толпу, приходит к раскаянию на площади. Не было бы этого (мучения и раскаяния), если бы он никогда не любил, если бы его никто не любил. Не было бы самоубийства Кроткой, если бы её продолжали не любить. Смены состояний её души трагичны: желание любить, презрение и ненависть, равнодушие, уважение, наконец. «Я вас буду уважать»…

Уважать – жить с любящим тебя человеком и постоянно лгать, платить за любовь уважением. Она предпочла смерть. Какой сложный психологический комплекс заключён в отношения только двух людей, рождённых составить счастье друг другу! Понять это не трудно. Достоевский пишет об этом подробно и точно.

Работа моя заключалась в том, чтобы каждому повороту мысли найти эквивалент чувства, найти душевное состояние. Я уходила со съёмочной площадки больная, разбитая и неудовлетворённая. Я люблю эту роль, как любишь всё, что тебе дорого достаётся, но сыграть второй раз Кроткую не смогла бы и не хотела.

***

Но тема непонимания настигла меня вновь уже в театре. Фэри… Размышляя над биографией роли, я представляю себе ребёнка, волею судьбы оставшегося без ласки и внимания, маленького человека с врождённым стремлением радовать людей. Не знаю, какая конкретная ситуация смутила душу этой девочке и привела её в «Тихую обитель» - дом для душевнобольных. Всё осталось по-прежнему: доброта, стремление «скрасить нашу жизнь» - всё в ней здорово, кроме постоянного желания участия и любви.

«Скажите, что вы меня любите!» - это тема отклонения от нормы. Подумать только, - такое естественное и тоже здоровое желание – отклонение от нормы. Я не настаиваю на трагичности этой темы, играя роль Фэри в «Странной миссии Сэвидж». Мне хочется делать её весёлой и озорной, но признаюсь, мне бесконечно жаль эту девочку. И у меня возникает тот же вопрос по Достоевскому: для чего, зачем она погибла?..

Я всегда мечтала сыграть женщину, противостоящую обстоятельствам. Моя Ася Клячина (героиня фильма «История Аси Клячиной) – труженица. Любит – труд, рожает - труд, болеет – труд. Она верна традициям рода, бережно хранит память людскую в прадедовой иконе и фотографиях на стенах избы. Но это внешние признаки. Главный тайник – её сердце. Будучи натурой глубоко национальной, русской, она становится причастной к общечеловеческому. По-своему прожитую жизнь, вот что вносит человек в историю человеческого прогресса, в историю становления человека. Рожать детей и растить хлеб могут многие, но передавать из поколения в поколение чувство особенности человека, стремление к внутреннему счастью, к гармонии – удел талантливых духом. Такова моя крестьянка Ася, такова и княгиня Долли – идеал толстовской женщины. Они дороги мне как прообразы, и я в долгу перед ними как актриса.

***

И вот надвинулась на меня эта огромная тема конкретно, не в мечтах. Я говорю о Соне Мармеладовой. В театре имени Моссовета идёт спектакль «Петербургские сновидения» по роману Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание».

До сих пор мучаюсь этой ролью. Огромность души Сони несоразмерна простоте и обыденности её речей. И опять здесь сталкивается форма литературного портрета со сценическим его выражением. Мне сказали, что я играю Соню не такой, как она написана Достоевским. Это правда. В романе она более открытого темперамента, она часто вскрикивает и ломает руки. В моей Соне такого проявления чувств нет.

Я не сама придумала такую форму: она подсказана автором. Вспомните: «И губы и подбородок её вдруг запрыгали, но она скрепилась и удержалась, поскорей опять упустив глаза в землю». Скрепилась и удержалась – вот ведь что главное, и это главное я выбрала для поведения моей Сони.

Но самое трудное, над чем я продолжаю работать по сей день, - это естественность Сони. Она ничего не требует, не протестует. Иногда не понимает и удивляется. Вся сложная теория Раскольникова разбивается о её величайшее удивление: «Убивать-то право имеете?..» Картина ужаса её существования, нарисованная Раскольниковым так, «что лучше уж головой в воду», опять рассыпается перед её «А с ними-то что будет?» (с Катериной Ивановной и детьми).

Она обнимает и целует убийцу! Что может быть неестественнее?! Но: «Что вы, что вы над собой сделали!» И сразу: «Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете!..»

Это понимание и эта мудрость, заключённые в её сердце, человечны и естественны. И мне хочется не только понять это, но ощутить самой и передать людям. А получится ли так когда-нибудь – не знаю…

1970 г.

У времени в плену

Существует ли проблема зависимость художника от времени? Как вы понимаете ответственность художника перед временем?

- Художник и время – это самая естественная и самая жестокая зависимость. Формы проявления её различны, а суть одна – отражение тех жизненных процессов, которые присуще в данный момент эпохе. При этом неизменная связь с прошедшим и устремление в будущее. Из «вчера» в «завтра», как говорил нам Ю. А. Завадский.

Что касается театра, кино, телевидения – здесь та же зависимость, только нужно различать работы по требованию времени от временных поделок. Мы можем пренебрежительно относиться к ним с «высоты» собственного постижения времени, но нельзя забывать, что они естественны и неизбежны, потому что на них тоже есть спрос. Вот безобидны они или вредны – это главный критерий в их оценки. В одной книге автор цитирует рассказ женщины о трудностях семейной жизни. Мы говорим, что наш труд – для человека: и пишут, и играют, и сочиняют музыку, исполняют её – для человека, и не абстрактного, а сегодняшнего, в этом времени живущего. Ну, и, конечно, вот для этой семьи. А как велико воздействие искусства – судите сами: «… мчимся в кино на новый двухсерийный фильм… Домой приходим нагруженные пакетами… «Хорошо бы сейчас жаренной картошечки» - мечтательно говорит Валерий. Я молчу, делая вид, что не слышу, но про себя начинаю раздражаться. Ведь ещё живу кадрами только что увиденной мелодрамы, где праздные, беззаботные дамы кружатся в вихре удовольствий. И мне совсем не улыбается идти на кухню». И результат – скандал. Что это за мелодрама, где одни удовольствия? Это какой-то другой жанр или отсутствие жанра и смысла? Во всяком случаи мне лично было бы ужасно сознавать, что любящие друг друга люди после «Дамы с собачкой» или «Доктора Каллиниковой» разрушили свою жизнь. И если говорить об ответственности художника перед зрителем, то прежде всего – это ответственность перед самим собой. «Не обслуживайте зрителя» - требует наш главный режиссёр О. Н. Ефремов. Вкусы и требования у зрителей разные. Надо отстоять свою точку зрения, даже если она не угодна части зрителей, а отстаивать – значит не жалеть сил, нервов, крови, сердца.

Другая сторона вопроса – время внутри нас. Естественный процесс «взросления». Соблюдение равновесия этого процесса с тем, что предложено сделать в твоей работе. В 60-е годы я с удовольствием писала о волнующих меня явлениях в искусстве. Я верила в непогрешимость своих оценок, хотя из деликатности оговаривалась: «по-моему», «мне кажется» и т. д. Но, честно говоря, сама втайне считала, что, конечно, не ошибаюсь. А теперь мне кажется наивным, что я с апломбом «изобретала велосипед», ведь это давно известно. Поэтому, когда предлагают доработать какие-то статьи для возможной книге, я не могу этого сделать. Это будут другие, переоцененные и, возможно, потерявшие искренность и непосредственность тогдашнего удивления, восхищения. А только это в них и может быть интересным.

То же с актёрством. Многие зрители считают, что характер можно решить с помощью грима. Молодого состарить, старого омолодить. К примеру, в «Открытой книге». Даже представив себе некое внешнее чудесное «омоложение», нельзя притронуться к образу девочки 12-15 лет. Другие глаза – соответствующие другому жизненному опыту. И наоборот. Двадцать пять лет назад я могла работать в «Даме с собачкой», в «Кроткой», но никак в «Каллиниковой» или «Открытой книге». И, повторяю, не только во внешнем старение дело, а в кач5ественном изменении. Теоретический «переход из количества в качество» здесь обретает свою плоть, конкретность.

С чего начинается художник, актёр? Талант – первое, но, видемо, не единственное условие…

- Где начало, где конец? Фаине Георгиевне Раевской 87 лет. Больна, сейчас не играет. Но была и остаётся могучим, уникальным художником. Чем художник определяется, скорее так можно спрашивать. Художник от ремесленника, на мой взгляд, отличает широта мировоззрения, даже свойства характера. Один мой товарищ говорит: «Мне всё равно, какой это человек, главное, чтобы он был талантлив». Я категорически не согласна с этим. Для меня талант и человеческие качества едины. Хрестоматией стало: «гений и злодейство – две вещи несовместные». Душевная щедрость определяет художника. «Неряшливая щедрость самородка», - говорил Пастернак. Лучше не скажешь. «Неряшливая» - без разбора, без выгод, без мелочных раздумий. Справедливо считают, что талант рано или поздно заявит о себе, но это не исключает необходимости помощи и внимания к нему. К сожалению, это редко бывает. Закономерностью, наоборот, считают непрерывное преодоление талантливым человеком трудностей и препятствий. Это закаляет, но изматывает человека. И всё же невозможно определить, когда работает плодотворнее – в покое или тревогах. «Я хочу свободы и покоя» - и «я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Противоречие? Да. Но и то, и другое – необходимость.

Всегда ли сопутствует настроение в работе? Какие роли даются легче, какие труднее?

- Интересуясь артистом, обычно спрашивают о той или иной «роли». «Роль» сама по себе ничего не значит. В ней важна тема. То самое время, сконцентрированное в произведение и, соответственно, в характере. Трудно всё, но есть разные качества этой трудности. Если автором написано серьёзно, глубоко, интересно, если нужно только постичь эту тему как можно полнее – это трудно, но это – удовольствие. Здесь возможно то вдохновение, о котором так часто говорят. Но бывает, что предложен только намёк на серьёзную тему, и приходится сочинять характер, «очеловечивать» его. Вот этот процесс самый мучительный, самый трудный. Здесь неизбежен субъективный подход. Невольно соотносишься с тем, что интересно именно тебе. Необходимо взглянуть на эту работу не только собственными глазами. Положим, о некой женщине написана повесть, сделана пьеса и задуман фильм. Если столько людей заинтересовались этим характером, значит, в ней есть качества, требуемые временем. А у меня единственный вопрос: «Кому это нужно?». Вот тут-то и приходится понять, чем заинтересованы эти люди. И в тоже время найти ту «изюминку», которая была бы интересна мне, чтобы работать. И вот отсюда, естественно, и настроение.

Каково, на ваш взгляд, значение жизненной биографии в творчестве художника?

- Вспомните биографию наших классиков, хотя бы Некрасова и Тургенева. Или биографию Джека Лондона, одна из удивительных, где что ни шаг – строка его произведений. Это касается людей выдающихся. Но относится так же к любому человеку, любой профессии, не говоря уже о творческой. Здесь вопрос в другом: человек владеет обстоятельствами или они владеют человеком? Где грань? Применительно к себе мне разобраться трудно. Я не принадлежу к тем людям, которые умеют «делать свою жизнь». Я интуитивно стремлюсь только к одному – из предлагаемого жизнью многообразия путей выбрать тот, что соответствовал бы моим убеждениям.

Художник всегда думает о продолжении дела, о молодых силах.

- Не знаю, сознательный ли это шаг у художника или неосознанная потребность. В любом случаи важен результат. Беру, естественно, близкие примеры, потому опять возвращаюсь к Ефремову. Главный режиссёр театра относится ревниво к делу, к театру, а не к собственному честолюбию. И даёт возможность работать молодым режиссёрам согласно их творческим устремлениям, не навязывая своих трактовок, уважая их художественный вкус, поэтому ему легко защищать результат их работы от замечаний придирчивых критиков. Не буду перечислять поимённо, но за последние 2-3 года на МХАТе выпустили спектакли или работают над выпуском более 10 режиссёров. А Мягков, Вознесенская, Евстигнеев, Калягин, Покровская, Скорик и другие актёры и режиссёры самозабвенно, не зная другого слова, отдают себя педагогической деятельности. При их собственной творческой загруженности – это подвиг. Я бы так не смогла, и потому восхищаюсь их любовным отношениям к ученикам. Их терпением великим к тому же. Ведь сознание, что тебе надо работать в искусстве, приходит уже после окончания студии, а поначалу студенты «всё знают» больше своих педагогов.

Как вы оцениваете современную драматургию?

- В литературе, а особенно в драматургии, мне необходима надежда.

Дороги те драматурги, которые признают не только своё собственное авторство, но и авторство театра, видят в режиссёре и артистах не механических интерпретаторов, а художников, имеющих своё право на трактовку. В таком признании – степень культуры автора. В практике сегодняшнего МХАТа интересна работа Ефремова с Гельманом и Рощиным. Спектакль создаётся и автором, и режиссёром, и артистами. Переписываются и дописываются сцены по просьбе театра, совершенствуются характеры. Пожалуй, это самый интересный процесс – такого сотворчества.

Каким вы представляете идеального зрителя?

- Если зритель понимает тебя, разделяет твои взгляды – это радость. Такого зрителя можно назвать идеальным, но условно, потому что идеального зрителя быть не может. Это был бы тупик, остановка. Ведь идеал – это вечно устремление человека.

1984 г.

Жизнь в кино

И. Саввина. Иосиф Ефимович, сколько фильмов вы сняли?

И. Хейфиц. Давайте считать: «Ветер в лицо», «Полдень», «Моя Родина», Его зовут Сухэ-Батор», «Горячие денёчки», «Депутат Балтики», Член правительства», «Во имя жизни», «Драгоценные зёрна», «Малахов курган»… В общем, двадцать четыре фильма.

И. Саввина. Много.

И. Хейфиц. Мало. С одной стороны, много, а с другой – мало. За рубежом быстрее делают фильмы. Мы долго думаем, прежде чем начать, медленно работаем, но мы не лентяи.

И. Саввина. Просто это трудно.

… Фильмы снимать трудно, и мы вкладываем в них свою жизнь. Я это узнала благодаря Хейфицу. Он был первым режиссёром, который стал снимать меня в кино. Но познакомились мы гораздо раньше. Только Иосиф Ефимович не знал, что мы знакомы.

Было так. Московский университет. Аудитория амфитеатром. Послепраздничные майские дни. Настроение весеннее и не учебное. Лекции по западной литературе на факультете журналистики читает Елизавета Петровна Кучборская. Читая в свойственной ей снисходительно-иронической манере. Мы любим её слушать, но… весеннее настроение!.. У меня в руках игрушечный паук. Благополучно передаю по ряду: поиграл немножко – передай следующему. Но какая-то девочка испугалась, закричала. Кучборская, подняв руку, медленно и торжественно говорила: «Холодный дом» Дик… 9здель раздался вопль) один… два… э-э… шестой ряд, будьте любезны, покиньте аудиторию». Мы молча направились к выходу. У дверей я остановилась. Елизавета Петровна, опустив ругу, закончила: «кекса…» от «Дик», где остановилась). Её манерность была так изящна и артистична, высшее обаяние исходило от неё – обаяние знающего своё дело человека. Она не просто владела предметом, она его ощущала.

И вот улавливаю странные нити человеческих связей: от любимого педагога к режиссёру, которого полюблю.

Что нам было делать? Пошли в кино. «Дело Румянцева». Вышла, поражённая возникшим во мне новым и непонятным интересом – не к артистам, не к сюжету, не к привычно обсуждаемым вещам (тема, идея и прочее), а к художественной детали. Художественная деталь – забота режиссёра. А кто режиссёр? Иосиф Хейфиц из Ленинграда. Посмотрела ещё раз… Лист жёлтый, багряный, осенний на стекле машины. Ассоциация – непокой души.

На сквозняковой злой дороге,

Где ветра буен пересвист,

С размаху бросило под ноги

Разгневанный багровый лист.

Когда-то бледный и унылый,

Устав огнём неярким тлеть,

Он вспыхнул из последней силы,

Чтобы не даром умереть.

Запомнилось.

… На вешалке шинель и фуражка устроились так, что кажется – стоит их владелец. И он уже разоблачён, прежде афористической реплики, брошенной им: «Тамбовский волк тебе товарищ».

… Девушка осторожно входит в чужую комнату, оглядывается почему-то. Вдруг понимаю – боится наследить на чистом полу. Запомнилась ненавязчивость детали.

---

Дата добавления: 2015-10-16