Вопросъ о способности къ науке, литературе и искуству 3 страница

6. Есть средство, которое дозволяетъ и въ текущей литературе схватить руками ея зависимость отъ iудейства, не заботясь объ единичныхъ бездарностяхъ въ туче этихъ мелкихъ писакъ. Стоитъ только обратиться къ рекламе, посредствомъ которой iудеи стремятся во что бы то ни стало взвинтить своего Лессинга и представить его какимъ-то божествомъ, и для этого пытаясь всякими хитростями, по крайней мере, удесятерить славу, которой онъ достоинъ. Систематическiя усилiя iудейской прессы и iудейской литературы пустить въ обращенiе въ публике эту невероятную сверхоценку Лессинга приняли недавно прямо какую-то омерзительную форму. Iудейскiе газетные скрибы стараются автора той плоской iудейской пьесы, которая носитъ заглавiе „Натанъ Мудрый”, вознести выше даже величайшихъ писателей и поэтовъ, объявляя его величайшимъ немецкимъ писателемъ, такъ что всякое слово противъ него должно считаться оскорбленiемъ величества. Косвенно они заявляютъ, что ставятъ его выше Шиллера, и таково было уже мненiе Бёрне; они считаютъ его даже сверхчеловекомъ, и монументальное воплощенiе этого сверхчеловека заявляетъ претензiю на совершенно особое, превосходящее все остальное, место. Въ то время какъ остальные стоятъ внизу, какъ люди, онъ долженъ, какъ некiй Богъ возседать надъ ними на троне. Объ этомъ трубили различныя iудейскiя газеты по случаю столетiя смерти Лессинга: такова была iудейская скромность. Какъ iудеи хотятъ смотреть на Лессинга, конечно, это ихъ личное дело. Хотятъ они посадить его рядомъ со своимъ Iеговой, или одного его сделать своимъ новымъ Богомъ, - насъ, немцевъ, и нашей литературы это не касается. Къ этому культу у нихъ есть серьозныя основанiя; ибо ихъ Лессингъ - во вcехъ отношенiяхъ, ихнiй, и даже, по крови, больше ихнiй, нежели нашъ.

Уже самое имя Лессингъ свидетельствуетъ о томъ, что въ немъ мы имеемъ дело съ iудейскимъ характеромъ. Имя это, сколько мне известно, встречается только у лицъ, iудейское происхожденiе которыхъ достаточно явственно. Что касается родословнаго древа самого писателя Лессинга, то обстоятельство, что въ немъ встречаются и священники, ничуть не говоритъ противъ наличности iудейской крови. Въ прежнiя времена крещенiе евреевъ было дело обыкновенное, а пасторы iудейскаго происхожденiя, и даже предпочтенiе, каковое въ этомъ сословiи оказываютъ крещеному iудейству, - явленiе и въ новейшее время не представляющее редкости. Но примесь iудейской крови можно распознать и по духовнымъ качествамъ субъекта, по меньшей мере, такъ же хорошо, какъ и по телеснымъ признаками и по племеннымъ особенностямъ. Превосходнымъ примеромъ этого служитъ самъ Лессингъ. Его писательскiя манеры и его духовные аллюры - iудейскiе. Его литературные произведенiя, и формою и с содержанiемъ всюду свидетельствуютъ о его принадлежности къ iудейству. Даже то, что можно бы было назвать его главными произведенiями, есть просто обрывки, и свойственную iудеямъ отрывчатость обнаруживаютъ и въ стиле и въ изложенiи. Лаокоонъ и такъ называемая драматургiя страдаютъ отсутствiемъ надлежащей композицiи, и представляютъ собою просто отрывки, въ свою очередь состоящiе изъ сшитыхъ нитками лоскутьевъ. Даже въ пределахъ этихъ отдельныхъ лоскутьевъ, благодаря этой манере вставлять одни предложенiя въ другiя, благодаря этому нагроможденiю предложенiй, возникаетъ стиль неестественный, часто решительнейшимъ образомъ нарушающiй соразмерное сочетанiе мыслей. Но еще ярче даетъ о себе знать эта iудейски-неизящная манера и эта печать iудейской полемики тамъ, где Лессингъ выступаетъ не какъ художественный критикъ, а, - какъ въ Антигёце, - пускается въ область богословскихъ перебранокъ. Здесь iудей чувствуетъ себя въ родной сфере и здесь онъ еще лучше чемъ где-либо проявляетъ свою сварливость и огрызливость, или, говоря попросту, наглость свойственнаго ему способа выраженiя.

Итакъ, что касается формы и внешнихъ сторонъ писательства, Лессингъ всюду является настоящимъ iудеемъ. Это тотчасъ указываетъ, каково и сокровеннейшее ядро, и оно вполне соответствуетъ iудейской скорлупе. Реклама, ничуть не стесняясь, хотела сделать изъ автора Эмилiи Галотти и Натана - действительнаго поэта, хотя даже сами хвалители твердо стояли на томъ, что пьесы Лессинга совсемъ холодны. Для трагедiи Лессингу совсемъ не хватало страсти или, лучше сказать, душевныхъ силъ. Но и въ плоскомъ и тускломъ роде безразличной драмы, какъ въ Натане, если оставить въ стороне тенденцiю прославленiя еврейства, оставался онъ вялъ и холоденъ. Его комедiя “Минна фонтъ-Баригельмъ” есть нечто насквозь искуственное и потому прямо скучное, такъ что вообще свойственной евреямъ склонности къ шутовству здесь вовсе не заметно. Вообще, пьесы Лесснига даже отдаленнейшимъ образомъ нельзя назвать продуктами творческаго искуства, это - просто плоды тощей ходульности. Но и при такихъ условiяхъ, несмотря на скучный вымученный арранжементъ, оне, все-таки, могли бы иметь какое-нибудь содержанiе и дать хоть какое-нибудь свидетельство, что авторъ способенъ былъ къ правильному наблюденiю человеческихъ аффектовъ. Но и этого нетъ. Такъ, на примере Эмилiи Галотти, которая къ истинной Виргинiи относится какъ проивоестественная каррикатура, видно, что отсутствiе всякой души было у Лессинга такъ велико, что ему неизвестна была любовь въ более благородной человеческой форме даже и по внешности. У него она не идетъ выше грубой чувственности, да и то на iудейскiй ладъ. Не доросъ онъ и до Гетевскаго Вертера: иначе, не сказалъ бы онъ, что греческiй или римскiй юнецъ сумелъ бы иначе выпутаться изъ беды. Такое сужденiе направлено не только противъ частнаго случая Гете - Вертера, случая, который можно оставить въ покое и по другимъ основанiямъ, оно направлено и противъ всякой смерти, въ которой проявляется сила любви и ея утраты. Бойкiй еврейскiй птенецъ, конечно, могъ бы выразиться въ такомъ роде и такимъ образомъ выпутаться изъ беды, если бы только, съ своими более грубыми инстинктами, которые не знаютъ более благородной и способной на жертвы любви, вообще могъ-бы попасть въ такое положенiе. Но шекспировскiе Ромео смотрятъ на утраченную любовь не по жидовски и несклонны погребсти ее въ какомъ попало сладострастiи. Но Лессингъ смотрелъ на любовь съ точки зренiя низменной жидовской чувственности. Чувства не iудейскихъ народовъ, особенно немцевъ, были ему чужды. Сверхъ того, понятiе о женщине было у него крайне низменно и пошло, но оно, во всякомъ случае, не удивительно и обычно тому, кто искалъ развлеченiй и общества въ игорныхъ притонахъ, и въ азартныхъ играхъ съ высокими ставками въ буквальномъ смысле слова потелъ какъ въ бане. Его Минна фонъ-Барнгельмъ, какъ бы ни была искуственно разукрашена мнимымъ благородствомъ по понятiямъ Лессинга, оказывается, въ противоположность своей субретке, „сладострастною и набожною”, и въ самомъ деле, сочетанiе этихъ свойствъ - совершенно въ iудейскомъ вкусе.

Съ недостаткомъ душевныхъ силъ всюду соединялся у него недостатокъ расчленяющаго пониманiя фактическихъ душевныхъ процессовъ. Этимъ объясняется, что Лессингъ оставался неплодотворенъ не только въ попыткахъ практическаго примененiя искуства, но ему совершенно не повезло и въ теорiи искуства. Оба недостатка шли у него рука объ руку, хотя всегда пытались высоко ставить его какь художественнаго критика, даже тамъ, где поэту тотчасъ нужно было дать отставку. Истина же - въ томъ, что то, что называется лессинговскимъ ученiемъ о драме и что выдавалось за пролагающее новые пути произведенiе, есть просто рабская передача положенiй изъ поэтики Аристотеля, который, какъ выражается самъ Лессингъ, былъ для него столь-же непогрешимъ, какъ и эвклидовы аксiомы. Опираясь въ главномъ содержанiи всей такъ называемой драматургiи на аристотелевское определенiе трагедiи, онъ дастъ изложенiе сомнительное, но несомненно деревянное и дрянное, и это отменнымъ образомъ характеризуетъ свойственное iудейству преклоненiе предъ авторитетомъ, которое обнаружилъ и этотъ театральный литераторъ, о которомъ кричали какъ о реформаторе искуства. Въ главномъ деле у него никакихъ своихъ мыслей не было, и онъ просто держался средней мерки, до какой Аристотелю угодно было низвести все, не исключая и трагическихъ героевъ. Но подробное разсмотренiе этого низведенiя было бы уклоненiемъ отъ разсмотренiя Лессинга, который былъ здесь простымъ подражателемъ. Указанное неправильное сужденiе Аристотеля о трагическихъ герояхъ было не его виною; но онъ повиненъ въ томъ, что, педантически следуя этому ложному образцу какъ авторитету, по образу и подобiю его составлялъ и свою драматургiю. И эта съ самаго начала ложная идея отомстила за себя. Эмилiя Галотти должна была быть, такимъ образомъ, героинею по трагической мерке Аристотеля, однако не удалась и въ этомъ смысле, что очень много значитъ; ибо деревянные герои, выкроенные по аристотелевскому шаблону, уже и безъ того суть посредственности, которыя не должны быть свободными отъ греха и не должны быть совершенствами, но также не должны быть и носителями тяжкой вины. Все должно идти золотою серединою, по аристотелевски, и не вдаваться въ крайности; а по понятiямъ Лессинга, и аристотелевское трагическое состраданiе не должно было переходить этой средней мерки. Истинные поэты ни въ древности, ни въ новое время, не могли ничего создать въ смысле этихъ шаблоновъ посредственности, и естественная правда жизни могла осуществлять трагическiе конфликты только въ носителяхъ полномерныхъ силъ и страстей. Но я не намеренъ распространяться дальше объ этихъ вещахъ; ибо если следовать за Лессингомъ во всехъ частностяхъ, то придется тотчасъ же оставить почву непосредственной правды и природы и следовать за нимъ шагъ за шагомъ по сухому полю антикварной лжеучености и авторитарныхъ пререканiй о чужихъ и часто прямо пустыхъ мненiяхъ. Но это решительно не входитъ въ рамки предлежащаго труда, и на этомъ же основанiи мы должны оставить въ стороне и Лаокоона, который удался ничуть не лучше драматургiи. Но нельзя умолчать, по крайней мере, о той антиморальной черте, что Лессингъ делаетъ закономъ истолкованiя художественныхъ произведенiй не внутреннюю правду, а печатленiе на публику. Поэтому, напримъ., онъ требуетъ, чтобы Агамемнонъ, присутствующiй при жертвоприношенiи своей дочери Ифигенiи, былъ представленъ художникомъ съ закрытымъ лицомъ, чтобы публика не видела отвратительно искаженныхъ чертъ его лица. Но всякiй, кому этого рода вещи понятны, найдетъ совершенно естественнымъ, что Агамемнонъ самъ долженъ закрыть себе лицо, чтобы не видеть техъ ужасовъ, при которыхъ онъ долженъ присутствовать, а можетъ быть также, чтобы не испытывать на cебе ненавистныхъ взоровъ. Но Лессингъ, находящiй самопонятными даже противоречiе природе и сознательное искаженiе правды, когда речь идетъ объ „удовольствiи” публики, не пойметъ этого. „Удовольствiе” вообще есть благородное слово, которое онъ находитъ уместнымъ даже по отношенiю къ трагическому. Такое употребленiе словъ, воистину, отвечаетъ духу iудейской речи, и то обстоятельство, что это есть неуклюжее заимствованiе изъ французскаго, съ совсемъ инымъ строемъ, языка, не должно служить извиненiемъ даже и iудею, если онъ хочетъ выражаться немецкимъ или, даже, эстетически-немецкимъ языкомъ.

О томъ, что изъ Лессинга всего больше приходится по душе iудеямъ, много говорить не приходится. Статья противъ гамбургскаго пастора Гёца и Натанъ - пьесы весьма низкаго уровня. Оне должны были служить делу просвещенiя, а на самомъ деле это - присяга на верность обобщенной iудейской религiи. Подъ видомъ пропаганды терпимости оне служатъ делу ожидовленiя образа мыслей. Отсюда ясно, что имя Гёца сделалось для iудеевъ паролемъ, къ которому они прибегаютъ, когда что-либо имъ непрiятно. Но я никогда не могъ высоко оценить разницы между Гёцемъ и Лессингомъ. Напротивъ того, мне тотчасъ же стало достаточно ясно, что вся разница состоитъ въ томъ, что съ одной стороны пасторальнiй Гёцъ, а съ другой стороны iудейскiй Гёцъ теологически сходились въ томъ, что ради высшаго духовнаго образованiя никто ими не могъ интересоваться, а въ настоящее время и для средняго они никакого значенiя не имеютъ.

Если проследить характеръ Лессинга, въ его ли частныхъ делахъ, въ отношенiи ли образа мыслей запечатлевшагося въ его произведенiяхъ, то найдемъ, что и здесь его симпатiи жидовству подтверждаются въ различнейшихъ направленiяхъ. Здесь достаточно указать на одинъ примеръ. Лессингъ тайно досталъ себе отъ секретаря Вольтера экземпляръ предварительныхъ оттисковъ одной еще необнародованной важной рукописи, отправился съ нимъ путешествовать, и Вольтеръ, узнавъ объ этомъ, чтобы получить рукопись обратно, долженъ былъ прибегнуть къ своего рода полицейскимъ мерамъ. Приэтомъ, секретарь потерялъ место. Человекъ более приличныхъ правиль никогда не поступилъ бы какъ Лессингъ, надъ которымъ, кроме того, тяготеетъ подозренiе, что это Вольтеровское произведенiе добылъ онъ себе ранее его опубликованiя ради литературныхъ позаимствованiй. Iудеи этотъ проступокъ Лессинга называютъ “маленькою небрежностью” и, нисколько не стесняясь, выдаютъ его за величайшiй характеръ или за величайшаго человека, и даже говорятъ о немъ какъ о “святомъ Лессинге”. Фридрихъ же Великiй, которому уже давно надоедали съ представленiями о назначенiи Лессинга библiотекаремъ, имелъ полное право отклонить домогательства. Со своимъ сужденiемъ о характере и о другихъ качествахъ Лессинга онъ былъ лучшимъ представителемъ своего народа, чемъ позднейшiiе, неспособные къ сужденiю, историки литературы, которые позволяли iудеямъ водить себя за носъ или даже учить себя. Заслуги Лессинга суть лишь услуги жидамъ; въ строгомъ смысле слова, какъ поэтъ и какъ художественный критикъ, онъ не имеетъ никакого значенiя. Такимъ образомъ, остаются только iудейскiя тенденцiи. Итакъ, постройка Натана никакъ не можетъ считаться актомъ художества, а просто есть iудейская демонстрацiя.

Немножко таланта, да притомъ еще въ жидовскомъ роде, далеко не составляетъ настоящей литературной величины. Сверхъ того, этотъ скромный талантъ истощился, главнымъ образомъ, въ заостренiи стиля, перенимая это у французовъ и, особенно, у Вольтера. Если онъ зато ругалъ французскую эстетику, то на это имелъ такое же право, какъ и на заимствованiя этихъ заостренiй стиля; ибо этой неестественности французы у себя уже дали отпоръ, а именно, онъ данъ былъ сильнымъ именно въ этой односторонности генiемъ Руссо. Лессингъ, съ своимъ Аристотелемъ, который для него былъ такъ же непогрешимъ какъ Эвклидъ, и съ своею вялою манерою, безъ всякаго пониманiя более идеальной жизни; не былъ такимъ мужемъ, который могъ бы самостоятельно стать выше односторонностей и заблужденiй французскаго вкуса. Онъ усвоилъ себе только то, что уже успело прорваться наружу у англичанъ и отчасти и у немцевъ, самъ же могъ только, портя все это, филологизировать и антикваризировать. Да и вся то его слава, если не говорить о похвалахъ, переходящихъ всякую меру, на девять десятыхъ зиждется на фальшивой iудейской рекламе. Остальная же десятая доля не даетъ iудеямъ никого права требовать отъ немецкой нацiи какого-нибудь особаго уваженiя.

Я остановился здесь на Лессинге несколько дольше и посвятилъ ему несколько страницъ, хотя его мнимая поэзiя, его неискусная критика искуства, его теологическiя пререканiя, его заступничество за iудеевъ и, наконецъ, его дрянной iудейскiй характеръ, - все это составляетъ предметъ особаго небольшого моего труда (Сверхоценка Лессинга и его заступничество за iудеевъ, 1881). Но данный мною сжатый очеркъ уместенъ здесь потому, что сверхоценка Лессинга iудеями составляетъ ближайшiй и популярнейшiй примеръ действiй безстыднейшей iудейской рекламы, и что Лессингъ, вместе съ Бёрне и Гейне, образуютъ группу литературныхъ именъ, которую кратко можно назвать iудейскою группою, и держать въ почтительномъ отдаленiи отъ действительно творческихъ и истинно оригинальныхъ величинъ, каковы Вольтеръ, Руссо, Бюргеръ, Байронъ, а пожалуй съ прибавкою также Гёте, Шиллера и Шелли. Если бы ежедневная пресса не находилась вся въ рукахъ iудеевъ, то и нельзя было-бы предъ лицомъ народовъ искажать истину съ такимъ пустозвонствомъ, устранять всякое натуральное cужденiе и его место всюду заменять предвзятымъ iудейскимъ мненiемъ. Тамъ, где все это могло бы безъ всякаго стесненiя развиваться дальше и дальше,тамъ смущенные этимъ бедствiемъ народы должны бы были примириться съ мыслью, что генiй ихъ долженъ погибнуть въ этихъ низинахъ iудейской пошлости и, въ конце-концовъ, найти себе могилу подъ этою тиною iудейской лжи.

Съ техъ поръ какъ упомянутый мой трудъ о Лессинге, въ который я включилъ черты моей эстетической системы, началъ прокладывать себе путь и вследствiе этого - несмотря на то, что вся, какъ либеральная, такъ и угодническая, какъ революцiонная, такъ и реакцiонная пресса и литература находится въ обладанiи у евреевъ - когда, не смотря на это, все-таки начали выступать симптомы начинавшагося пренебреженiя къ Лессингу, тогда iудеи, со своею глупою отвагою, чтобъ не сказать - со своею глупою наглостью, приняли иную тактику, которой я не успелъ еще оборвать. Чтобы меру своего апоѕеоза и канонизацiи пополнить еще кое-чемъ, они стали этого жидовствующаго Лессинга выдавать за неемецкаго патрiота. Таковымъ онъ долженъ былъ явиться намъ въ своей „Минне фонъ-Барнгельмъ”, тъ.-е. въ томъ комедiйномъ упражненiи, о которомъ я въ своемъ труде 1881 г. не счелъ приличнымъ и упомянуть, ибо я решительно не могу измерять людей иначе, какъ меркою относительной ихъ значительности, малой примеси дрянности, но не меркою решительнаго ихъ ничтожества. На деле, пьеса показываетъ, что позволяетъ делать съ собою публика iудейскимъ литераторамъ, если ей можно преподнести, будто въ лице героя пьесы, майора фонъ-Телльгейма, патриотически прославляется немецкiй характеръ. Публика эта, очевидно, должна позабыть, что герой комедiи, во всякомъ случае, долженъ быть героемъ для забавы зрителей, чтобы не сказать, для осмеянiя. Таковъ онъ и есть на деле, поскольку вообще Лессингъ могъ еще состряпать нечто такое, что, - не говорю, походитъ, но должно-бы было походить на комику. Осторожно вводится нечто такое, что iудеи представляютъ себе подъ именемъ немецкаго Михеля, и это и даетъ ему случай позабавиться. Итакъ, разъ въ какой-либо лессинговской фигуре есть хоть чуточку немецкаго характера, то это непременно будетъ каррикатура, введенная ради того, чтобы надъ нею поиздеваться. Даже и на Фридриха Великаго на заднемъ плане бросаетъ Лессингъ, - притомъ такъ, что не понять этого нельзя, - двусмысленеый светъ, и для более тонкаго знатока несомненныя заднiя мысли автора пьесы совершенно прозрачны. Враждебность по отношенiю къ Вольтеру и Фридриху, которые не были друзьями iудеевъ, у Лессинга, какъ полуiудея и друга жидовства, понятна сама собою; только нужно было, тамъ, где речь шла о теме въ рамкахъ патрiотической военной исторiи, - нужно было, помня о Фридрихе и зная чувства публики, враждебность эту какъ-нибудь прикрыть, такъ чтобы злыя чувства автора выступали не слишкомъ явственно. Для театральнаго литератора важно было, чтобы пьеса была пригодна къ постановке на сцену, и наверное въ намеренiе его не входило, чтобы более проницательное изследованiе, не смотря на все утайки, могло бы прямо указать, каковъ былъ тутъ злой умыселъ. Такъ какъ здесь въ большiя подробности по поводу этой комедiи входить я не могу, то удовольствуюсь немногими намеками и указанiями для распознанiя той вредной современной iудейской комедiи, которая заключается въ томъ; чтобы въ эпоху шовинистскихъ веянiй представить Лессинга даже немецкимъ патрiотомъ, притомъ на основанiи комедiйки, которою онъ пытался, действуя изъ-подтишка и сзади, нанести несколко ударовъ немцамъ.

7. Объ искустве вообще я еще до сихъ поръ, не сказалъ ни слова; ибо по поводу Лессинга мы могли познакомиться только съ особеннымъ искуствомъ жидовъ по части рекламированья. Также мне неизвестно, чтобы о настоящемъ искустве у жидовъ можно было говорить иначе, какъ въ чисто отрицательномъ смысле. Изящное искуство и iудейство суть противоположности, другъ друга исключающiя. Уже обыкновенный iудей, со своими манерами, является предметомъ народнойкомики. Я предоставляю другимъ нарисовать угловатость внешней фигуры iудея; потому что предъявленiе здесь пластическихъ свидетельствъ не мое дело. Объ этихъ телесныхъ свойствахъ я напоминаю только ради того, чтобы показать, что имъ соответствуютъ и духовныя. Iудей, это - отрицанiе всякой художественности, какъ самъ по себе со своимъ теломъ и манерами внешнихъ движенiй, такъ и во всемъ, что он делаетъ, говоритъ, пишетъ и думаетъ. Онъ неизященъ во всехъ отношенiяхъ. Но изъ этихъ недостатковъ онъ смело сделалъ видимость добродетели. Онъ не можетъ делать себе никакихъ изображенiй - это правда. Онъ не долженъ делать себе никакихъ изображенiй, - это его исконный религiозный догматъ. Такимъ образомъ, эта племенная неспособность къ искуству отражается уже въ религiозныхъ основныхъ законахъ. Художественная фантазiя чужда была исторiи избраннаго народа уже на почве Палестины. Сами iудеи хотятъ этотъ недостатокъ въ cебе художественнаго развитiя оправдать тою религiозною заповедью, которою воспрещается изображенiе Господа Бога, всего, что есть на небесахъ, тъ.-е., говоря языкомъ лучшихъ народностей, всего идеальнаго. Но здесь, со своимъ врожденнымъ оcтроумiемъ, смешиваютъ они причину съ действiемъ. Врожденное имъ отcутcтвiе фантазiи есть причина ихъ отвращенiя ко всякимъ яснымъ нагляднымъ образамъ, а потому служитъ также основанiемъ изобретеннаго ими религiознаго законодательства. Они чувствуютъ, что какъ только пускаются въ область искуства, такъ начинаютъ спотыкаться и стукаться головою. Когда у нихъ является желанiе воплотить идеалъ, они не идутъ дальше золотого тельца, а чтобы эту грубую фантазiю, которая ищетъ только золота, какъ-нибудь скрыть, они скорее согласны обрезать у себя даже последнiе остатки фантазiи, и посредствомъ религiознаго запрета благоразумно заглушить единственные свои художественные задатки, которыми они, повидимому, обладаютъ, именно задатки къ воплощенiю золотого тельца ради поклоненiя ему. Но и эта художественная наклонность была лишь воспоминанiемъ о Египте, была простымъ подражанiемъ, и возникла не на почве собственнаго духа или, лучше сказать, собственной плоти. Обычнаго въ настоящее время метафорическаго смысла этого поклоненiя золотому тельцу мы касаемся лишь мимоходомъ; ибо тотъ культъ, который былъ, такъ сказать, эхомъ египетской школы, не имелъ ничего общаго съ жаждою золота въ смысле алчности къ деньгамъ. Обычная ныне фраза о пляске, вокругъ золотого тельца, по отношенiю къ темъ стародавнимъ событiямъ является не чемъ инымъ, какъ грубымъ недоразуменiемъ. Жажда богатства, непосредственно и позитивно не имеетъ никакого отношенiя къ искуству, но имеетъ къ нему отношенiе посредственное и отрицательное; ибо она заглушаетъ всякое художественное чувство, где къ нему имелись задатки. Но въ случае iудейства этихъ задатковъ заглушать не приходится, такъ какъ вообще о нихъ не можетъ быть и речи.

Что касается спецiальной отрасли искуства, искуства, лишеннаго видимой формы, а именно, музыки, то и здесь задатки iудейства оказываются крайне неважными. Чуточка лирики у iудеевъ, а о ней при наличности псалмовъ и подобнаго, во всякомъ случае, можетъ быть речь, - эта чуточка лирики, можно бы было думать, должна бы была сочетаться съ чуточкою музыки. Но, очевидно, и въ этомъ пункте синайская муза, не смотря на громъ и молнiю, и на всякiй иной шумъ, никакой чести во всемiрной исторiи и до самыхъ последнихъ дней не заслужила. Во-первыхъ, я пока вовсе не желаю упоминать мненiй техъ, которые, какъ композиторъ Рихардъ Вагнеръ, немного антипатичный iудейству, сперва отъ него терпели и уже давно выступили на арену противъ жидовства. Скорее, нужно на первомъ месте вспомнить о томъ, какъ iудей Генрихъ Гейне потешался надъ “великимъ Беренмейеромъ”, и следовательно, не скрывалъ своего презрейiя къ тому самому Мейерберу, на котораго Рихардъ Вагнеръ указывалъ какъ на современное главное доказательство неспособности iудеевъ къ музыкальному творчеству. Впрочемъ, уже въ синагогахъ и на богослуженiи можно наблюдать это врожденное отсутствiе изящества. Всякое сборище iудеевъ, подобно тому какъ и всякая iудейская школа, тотчасъ же обнаруживаетъ, своимъ языкомъ и манерами, врожденный талантъ ко всяческой нехудожественности. Все это довольно далеко отъ истинно-человеческаго языка и отъ истинно-человеческихъ нравовъ. Здесь господствуетъ какое-то отвратительное выкрикиванье и отталкивающiя движенiя. Если уже Вагнеровское сочиненiе объ iудейской музыке указывало на эти сплошь неэстетическiе аллюры и iудейскую музыку считало нехудожественною, то это что нибудь да значитъ. Это значило много, ибо г-нъ Вагнеръ, который самъ любилъ шумиху въ музыке, не находилъ достаточно строгимъ никакое порицанiе трескотни синайской музы. Всякiй разъ какъ iудейская пресса выступала противъ байрейтскаго Орфея, то сокровеннейшими мотивами у нея были не столько формальныя качества его музыки, сколько верное чутье, что ея немецко-нацiональные матерiалы были cовcемъ не на руку всеобщему ожидовленiю духа. Пресса эта придиралась къ реакцiонерно-романтическому, даже къ редкостному строю Вагнеровскаго текста, и вообще ко всей совокупности сопринадлежнаго образа мыслей; но евреевъ еще решительнее возбуждало бы все, что носило бы нацiонально-немецкую окраску, но вместе съ темъ было бы совершенно свободно отъ всякихъ реакцiонно-романтическихъ прикрасъ и смешной чудовищности. Въ самомъ деле, позднее разногласiе между Вагнеромъ и жидами становилось все слабее. Эмансипацiя отъ iудеевъ, которую онъ самъ противополагалъ эмансипацiи iудеевъ, до самого конца во всемъ его деле шла у него не совсемъ ладно. Лире байрейтскаго Орфея сопутствовалъ целый хвостъ богатыхъ евреевъ, которые не скупились на щедрыя подачки для инсценировки музыки будущаго, какъ известно, весьма пышной и дорогой. Такъ какъ обойтись безъ этой свиты ему было невозможно, и звонъ настоящаго, издаваемый iудейскимъ золотомъ, былъ неизбежно связанъ постановкою музыки будущаго, то антиiудейскiе диссонансы раздавались въ его музыке все менее и менее слышными аккордами, совершенно заглушались звономъ iудейскаго металла. Собственный его журналъ, Байрейтскiе Листки, въ конце семидесятыхъ годовъ говорилъ о iудеяхъ весьма тихо, и наконецъ дошелъ до того, что хотя посвящалъ имъ большое число страницъ, но, однако, избегая слова „iудеи”. Далее слышалось уже, что те отъ „чуждаго элемента”, которые примкнули-бы къ г-ну Вагнеру, поднялись бы въ высшiя сферы духа, и что такимъ образомъ всякое различiе стушевалось бы. Участвовавшiе своими вкладами въ Байрейтской орфике люди iудейскаго племени этимъ самымъ искупали свои iудейскiя качества. Это - нечто большее простого отпущенiя греховъ. Такимъ образомъ, Вагнеръ, посредствомъ вагнеровскихъ ферейновъ и видимости патронатства, оказался мастеромъ по части искупленiя iудеевъ отъ самихъ себя, чего не достигъ даже самъ Христосъ. И даже г-нъ Вагнеръ, который разыгрывалъ роль реформатора вообще, при этомъ еще обложилъ iудеевъ данью. На деле-же, истина была въ томъ, что г-нъ Вагнеръ не могъ самъ избавиться отъ жидовъ. Но у него нельзя оспаривать заслуги, что онъ, какъ писатель самостоятельный, уже съ раннихъ поръ принялся за еврейскiй вопросъ и началъ писать какъ о кое какихъ cвойcтвахъ iудеевъ, связанныхъ съ искуствомъ, такъ и о тайныхъ литературныхъ гоненiяхъ iудеевъ. У художника, особенно у такого, котораго даже Шопенгауеръ, въ делахъ серьозной фантазiи не слишкомъ взыскательный, объявилъ фантазеромъ, - у такого художника недостатки сужденiя о политическихъ и о соцiальныхъ вопросахъ - вещь понятная. Заметимъ кстати, что предыдущая характеристика всего вагнеровскаго отношенiя къ iудеямъ была сказана прямо въ глаза этому г-ну, а отныне, по его смерти, истина ея какъ по отношенiю къ Вагнеру, такъ и по отношенiю къ iудеямъ, чемъ дальше, темъ будетъ становиться очевиднее. Съ духовными точками зренiя, или даже съ чисто художественными, если бы даже оне были нормальны и въ порядке, въ iудейcкомъ вопросе не добьешься и нельзя бы было добиться ничего последовательнаго и въ практическомъ смысле серьознаго, и потому неудивительно, что изъ этихъ тренiй г-на Вагнера съ жидами не вышло ничего путнаго. Лично же этотъ композиторъ и, какъ онъ полагалъ о себе, поэтъ, за свое, относительно говоря, формально-деликатное отношенiе къ своимъ iудеямъ удостоился только неблагодарности и маленькаго эпилога въ виде лакейской сатиры. Именно, одинъ изъ его жидовъ, польскiй жидъ или, лучше, полу-полякъ, по имени Нитцше, сбежалъ отъ него и наделалъ ему, особенно когда его уже не было въ живыхъ, пакостей, въ подобающей евреямъ трусливой форме, и къ этому акту уволившагося лакея немножко набрался храбрости, или, выражаясь приличнее, хватилъ для храбрости изъ моей критики Вагнеровскаго образа действiя, которой сужденiя онъ усвоилъ. Такая то, сбежавшая отъ своего господина челядь, работавшая на этой iудейской мельнице, кроме того, страшно кичилась, разыгрывая изъ себя господъ, что очень смахивало на те лакейскiе балы, на которыхъ различные экземпляры лакейской породы величаютъ другъ друга титулами и чинами своихъ господъ и то-и-дело отпускаютъ другъ другу комплименты. Есть тамъ такiя превосходительства, тъ.-е. лакея превосходительствъ, которые величаютъ другъ друга превосходительствами, и старый Вагнеръ, наверное, посмеялся бы, если бы ему пришлось дожить до постановки этихъ iудейскихъ пьесъ со вcемъ ихъ блескомъ. Конечно, при этомъ онъ, можетъ-быть, немножко согласился-бы, что музыкальная трескотня, которой онъ былъ такимъ поклонникомъ, въ трубныхъ звукахъ вcемiрноiудейской рекламы въ честь бежавшаго отъ него, своего господина, вылилась некоторымъ образомъ въ пародiю собстственныхъ его заблужденiй. Художественная передача всего отталкивающаго и безпутнаго, во всякомъ случае, Iудеямъ иногда удается; жаль только, что каррикатурное искуство этого рода служитъ доказательствомъ лишь того, что они были и остаются представителями всего, что прямо противоположно изящному искуству. Ихъ вокальная музыка, выражающаяся уже въ известномъ поющемъ тоне, въ которомъ они отводятъ себе душу, выпуская изъ глубины горла свое гортанное карканье, - мы разумеемъ ихъ поющую манеру речи, или, говоря точнее, ихъ мяуканье, - свидетельствуетъ объ ихъ нехудожественности, точно такъ же какь и ихъ шутовская мимика, которою они непроизвольно украшаютъ врожденное имъ практическое комедiанство и лицемерiе. Въ притворстве и въ лицемерiи и во всякаго рода маскахъ ради дурныхъ целей были они уже съ самыхъ первыхъ дней своей исторiи искусниками, и остались таковыми и доныне; но въ искустве, даже въ самомъ широкомъ смысле слова, речь идетъ вовсе не о такихъ художествахъ, каковыя суть не иное что какъ вкоренившееся криводушiе, а виртуозности въ этомъ роде, хотя и довольно неуклюжей, у евреевъ нигде и никоимъ образомъ оспаривать нельзя.

Дата добавления: 2015-09-06