Ребекка

КОГДА Ребекку направили в нашу клинику, ей уже исполнилось

девятнадцать, но в некоторых отношениях она, по словам ее бабушки, была

совсем ребенком. Она не могла отпереть ключом дверь, путала направления и

терялась в двух шагах от дома. То и дело она надевала что-нибудь

шиворот-навыворот или задом наперед, но, даже заметив ошибку, не могла

переодеться. Неудачные попытки натянуть левую перчатку на правую руку или

втиснуть левую ногу в правую туфлю иногда отнимали у нее по нескольку часов.

Бабушка считала, что Ребекка начисто лишена ощущения пространства. Она

выглядела неуклюжей, некоординированной: в истории болезни один из врачей

окрестил ее 'косолапицей', другой сделал запись о 'двигательной дебильности'

(интересно, что, когда она танцевала, вся ее неуклюжесть пропадала без

следа).

Внешность Ребекки носила характерные отпечатки того же врожденного

расстройства, которое было причи-

ной дефектов ее умственного развития: 'волчья пасть' добавляла к ее

речи уродливый присвист; короткие толстые пальцы оканчивались плоскими,

деформированными ногтями; прогрессирующая близорукость с дегенеративными

изменениями сетчатки требовала очень сильных очков. Чувствуя себя всеобщим

посмешищем, Ребекка выросла болезненно робкой и замкнутой.

И в то же время эта девушка была способна на сильные, даже страстные

привязанности. Она души не чаяла в бабушке, у которой росла с трех лет после

смерти родителей; ее тянуло к природе, и она проводила много счастливых

часов в городском парке или ботаническом саду. Еще Ребекка очень любила

книги, хотя, несмотря на упорные попытки, так и не овладела грамотой и

вынуждена была просить окружающих почитать ей вслух. Ее бабушка, сама

любительница литературы и обладательница прекрасного, завораживающего внучку

голоса, говаривала: 'Хлебом ее не корми - дай послушать, как читают'.

Ребекка чувствовала глубокую тягу не только к прозе, но и к поэзии,

находя в ней духовную пищу и доступ к реальности. Природа была прекрасна, но

нема, а девушка нуждалась в слове - ей хотелось, чтобы мир говорил.

Словесные образы были ее стихией, и она не испытывала ни малейших

затруднений с символикой и метафорами самых сложных поэтических произведений

(это поразительно контрастировало с ее полной неспособностью к логике и

усвоению инструкций). Язык чувства, конкретности, образа и символа составлял

близкий и на удивление доступный ей мир. Лишенная абстрактного и

отвлеченного мышления, она любила и знала стихи и сама была хоть и

неуклюжим, но трогательным и естественным поэтом. Ей легко давались метафоры

и каламбуры, она способна была к довольно точным сравнениям, но все это

вырывалось у нее непредсказуемо, в виде внезапных и почти невольных

поэтических вспышек.

Бабушка ее была верующей, и вместе они с тихой радостью выполняли

иудейские обряды. Ребекка любила смотреть, как зажигают субботние свечи,

любила благословения

и молитвы и охотно ходила в синагогу, где к ней относились нежно и

бережно, как к младенцу Божьему, невинной душе, блаженной. Она целиком

погружалась в пение, молитвы и обряды еврейской службы. Все это было ей

вполне доступно, несмотря на серьезные проблемы с внутренней организацией

времени и пространства и выраженные нарушения всех аспектов отвлеченного

мышления: она не могла сосчитать сдачу и проделать простейшие вычисления, не

умела ни читать, ни писать, и средний коэффициент ее умственного развития

был ниже 60 (стоит отметить, что с языковой частью тестов она справлялась

гораздо лучше, чем с решением задач).

Итак, Ребекка, которую часто с первого взгляда определяли как 'тупицу'

и 'юродивую', владела неожиданным, удивительно трогательным поэтическим

даром. Нужно признать, что с виду она и в самом деле казалась редкостным

скопищем увечий и дефектов, и, приглядевшись, в ней можно было различить

обычные для таких больных разочарование и тревогу. Она сама признавала, что

была умственно неполноценной, сильно отставая от окружающих с их природными

навыками и способностями. Но стоило познакомиться с ней поближе, как всякое

впечатление ущербности исчезало. В душе у Ребекки царило ощущение глубокого

спокойствия, цельности и полноты бытия, чувство собственного достоинства и

равенства со всеми окружающими. Другими словами, если на интеллектуальном

уровне она ощущала себя инвалидом, то на духовном - нормальным, полноценным

человеком.

При первой встрече мне сразу бросились в глаза ее физические недостатки

- общая неуклюжесть, мешковатость, топорность. Она показалась мне злой

проделкой природы, жертвой болезни, все формы и симптомы которой я знал

наизусть: множество апраксий и агнозий, набор расстройств чувствительности и

движения, ограниченность абстрактного мышления и понятийного аппарата,

сравнимая (по шкале Пиаже) с уровнем восьмилетнего ребенка. 'Вот бедняга, -

думал я, - даже дар речи до-

стался ей как случайный подарок'. Вне языка - разрозненный набор высших

корковых функций, схемы Пиаже - в самом плачевном состоянии.

Наша следующая встреча - вне тесных стен кабинета, вне ситуации осмотра

и обследования - оказалась совсем другой. Стоял замечательный апрельский

день, и, улучив минуту перед началом работы, я прогуливался по садику рядом

с клиникой. Ребекка сидела на скамейке и с явным наслаждением вглядывалась в

апрельскую листву. В ее позе не было и следа неуклюжести, так поразившей

меня накануне. Ее легкое платье и едва заметная улыбка на спокойном лице

вдруг напомнили мне чеховских героинь - Ирину, Аню, Соню, Нину. Простая

девушка на фоне сада искренне радовалась весне. В этот момент я видел ее как

человек, а не как невролог.

Услышав мои шаги, она обернулась, улыбнулась мне и сделала широкий жест

рукой, как будто говоря: 'Смотрите, как прекрасен мир!' Затем последовала

серия джексоновских восклицаний, нечто вроде странного поэтического

извержения: 'Весна... рождение... расцвет... движение... пробуждение к

жизни... времена года... всему свое время...' Мне вспомнились строки из

Библии: 'Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться и

время умирать; время насаждать и время...' В своей бессвязной поэтической

манере эта девушка, как библейский мудрец, описывала смену времен года,

общее движение времени! 'Да это же недоразвитый Экклезиаст!' - мелькнуло у

меня в голове, и в этой догадке два образа Ребекки - слабоумной пациентки и

поэта-символиста - слились в один.

Она, конечно, провалила все тесты. Цель психологического и

неврологического тестирования - не просто обнаружить изъяны, но разложить

человека на составляющие функций и дефицитов, и, как и следовало ожидать,

такой подход не оставил от Ребекки камня на камне. Но вот сейчас, в этот

весенний день, каким-то чудом из разрозненных частей у меня на глазах

собралось гармоничное и уравновешенное существо.

Как могла она так безнадежно распадаться на части в одних

обстоятельствах и сохранять цельность в других? Я отчетливо наблюдал два

диаметрально противоположных режима мышления, два способа внутренней

организации бытия. Один из них был связан с абстракциями и заключался в

распознавании образов и решении задач; именно на него были нацелены все

тесты, выявившие столь катастрофическую картину неполноценности. Но дело в

том, что в этих тестах и не было места ничему, кроме дефектов Ребекки! Они

не предполагали присутствия в ней позитивных сил, способности воспринимать

реальность, мир природы и воображения как согласованное, постижимое,

поэтическое целое. Тесты не позволяли даже заподозрить наличие у нее

внутренней жизни, обладающей осмысленной структурой и чуждой простому

решению задач.

В чем же заключалась основа ее цельности и уравновешенности? Ответ на

этот вопрос лежал в стороне от схем и абстракций. Я подумал о ее увлечении

историями, повествовательными образами и построениями, и у меня возникло

предположение, что Ребекка - одновременно очаровательная девушка и умственно

неполноценная пациентка, недоразумение природы, - не имея доступа к схемам и

абстракциям (в ее случае из-за врожденных дефектов этот режим мышления

просто не работал), пользовалась для создания осмысленного мира не

формальным, а художественным (повествовательным или драматическим) методом.

Раздумывая над этой возможностью, я вспомнил, как Ребекка танцевала и как

танец упорядочивал ее случайные, неуклюжие движения.

Она сидела передо мной на скамейке и созерцала не просто весенний

пейзаж, а священное таинство природы, и я осознал вдруг всю нелепость наших

тестов и методик, всю убогость наших медицинских заключений. Они

обнаруживают только недостатки, а не сильные стороны, и полагаются на задачи

и схемы там, где нужен язык музыки, беседы, игры - свободной и естественной

жизни.

Догадавшись, что Ребекка остается полноценным и гармоничным существом в

условиях, позволяющих ей организовать себя художественно, я смог выйти за

рамки

формального, механистического подхода и разглядеть скрытый в ней

человеческий потенциал. Мне довелось узнать эту девушку в двух ипостасях: в

одной она была неизлечимым инвалидом, в другой - вся светилась надеждой и

будущим. По счастливой случайности, именно она одной из первых встретилась

мне в клинике, и то, что я разглядел в ней, определило мое отношение ко всем

остальным подобным пациентам.

Наши встречи продолжались, и каждый раз Ребекка казалась мне все

глубже. Это могло быть связано с тем, что она раскрывалась все полнее, но,

возможно, я и сам начал относиться к ней по-другому, с большим вниманием и

уважением. Душа ее не была безмятежна (глубокие натуры редко пребывают в

покое), но почти всю оставшуюся часть года она провела вполне счастливо.

Затем, в ноябре, умерла бабушка, и свет и радость апреля сменились

тьмой и скорбью. Ребекка была потрясена, но держалась с замечательным

достоинством. Эта стойкость, это новое духовное измерение добавили еще один

план к светлой, лирической стороне ее души, так поразившей меня прежде.

Я зашел к ней сразу же, как услышал печальную новость, и она, застывшая

от горя, приняла меня в своей маленькой комнатке опустевшего теперь дома. Ее

речь снова напомнила мне джексоновское 'извержение', но на этот раз оно

состояло из коротких, полных горечи и страдания восклицаний:

- Зачем она ушла?! - выкрикнула Ребекка и добавила: - Я плачу не о ней,

а о себе. - И потом, после паузы: - С бабулей все в порядке. Она в своем

Долгом Доме.

Долгий Дом! Был ли это ее собственный образ или подсознательный отклик

на слова Экклезиаста?

- Мне так холодно, - продолжила она, вся съежившись, - но это не

снаружи. Зима внутри. Холодная, как смерть. - И закончила: - Бабушка была

частью меня. Часть меня умерла вместе с ней.

Это было настоящее горе, и Ребекка проявлялась в нем как полноценная

личность, завершенная и трагичная, без намека на умственную отсталость.

Через полчаса к ней начали возвращаться тепло и жизнь, и, слегка

оттаяв, она сказала:

- Сейчас зима. Я мертва, но знаю, что снова будет весна.

Ребекка была права: целительная работа скорби протекала медленно, но

рана постепенно затягивалась. Очень помогла старая тетка, сестра умершей

бабушки, теперь переехавшая к Ребекке. Помогала и синагога, религиозная

община, и прежде всего обряд шива и особое положение 'скорбящей'. Надеюсь,

ей приносили какое-то облегчение откровенные беседы со мной. Наконец,

помогали сны, которые она с живостью пересказывала. Сны эти в точности

следовали известным стадиям заживления душевной раны*.

Так же четко, как апрельский образ чеховской героини, в память мне

врезался ноябрьский день на унылом кладбище в Квинсе** и трагическая фигура

молодой женщины, читающей кадиш на могиле бабушки. Молитвы и библейские

истории всегда привлекали Ребекку, согласуясь с радостной, поэтической,

'блаженной' стороной ее жизни. Теперь же в похоронных молитвах, в 103-м

псалме и особенно в кадише, она нашла единственно правильные слова скорби и

утешения.

Между апрелем и ноябрем Ребекка, как и многие наши 'клиенты'

(двусмысленное, но модное тогда наименование, считавшееся якобы менее

унизительным, чем 'пациенты'), участвовала в разнообразных групповых

занятиях и проходила курс трудотерапии. Это составляло часть нового, тоже

входившего в моду движения 'за развитие познавательных способностей'. Для

большинства пациентов, включая Ребекку, все это было совершенно бесполезно и

даже вредно, так как мы только лишний раз ставили их лицом к лицу с теми же

самыми ограничениями, на которые они бессмысленно и мучительно наталкивались

всю жизнь.

Мы обращаем слишком много внимания на дефекты наших пациентов и слишком

мало - на сохранившиеся способности; Ребекка первая указала мне на это. Еще

раз

* См. Петерс Л. Р. 'Роль снов в жизни умственно отсталых'. Ethos, 1983.

С. 49-65. (Прим. автора)

** Район Нью-Йорка.

прибегнув к техническому жаргону, можно сказать, что нас слишком сильно

занимает 'дефектология' и слишком слабо - 'нарратология', забытая и

совершенно необходимая наука о конкретном.

Ребекка стала для меня живым примером существования двух диаметрально

противоположных типов мышления - 'парадигматического' и

'повествовательного'*. Оба они одинаково естественны и присущи сознанию, но

повествовательное мышление развивается раньше и обладает приоритетом в

формировании души и личности. Маленькие дети любят истории и способны

уловить их сложное содержание, в то время как восприятие формальных

концепций им еще недоступно. Там, где абстрактная мысль бессильна, именно

повествовательность дает ощущение мира - восприятие конкретной реальности в

форме символа или рассказа. Ребенок понимает Библию раньше, чем Евклида, и

не потому что Библия проще (скорее наоборот), а потому что она представлена

в образной и сказовой форме.

В этом смысле права была бабушка, говоря, что Ребекка в свои

девятнадцать была совсем ребенком. И все-таки Ребекка была не только

ребенком, но и взрослой девушкой. (Термин 'умственно отсталый' подразумевает

недоразвитого ребенка; термин 'умственно неполноценный' - неполноценного

взрослого; в каждом из этих понятий содержится одновременно глубокая истина

и серьезная ошибка). У умственно неполноценных пациентов, имеющих, как

Ребекка, условия для личностного роста, могут ярко развиться эмоциональные и

художественные способности. В Ребекке, к примеру, живо проявился поэтический

дар, в Хосе (см. главу 24) - врожденные живописные таланты. Абстрактные же

способности таких пациентов, с самого детства выраженные очень слабо,

развиваются медленно и мучительно и с возрастом могут достичь лишь

определенного, весьма низкого 'потолка'. Сама Ребекка хорошо осознавала это

и смогла наглядно продемонстрировать при первой же нашей встрече, рассказав

о том,

* Терминология Брунера. (Прим. автора)

как вся неуклюжесть и стесненность ее движений, стоит зазвучать музыке,

тут же сменяется грацией и свободой. Более того, я увидел это воочию,

наблюдая, как в естественной обстановке общения с природой, в эстетическом и

драматическом единстве весеннего дня она обретала целостность и свободу

движений.

После смерти бабушки Ребекка удивила меня, придя с решительным

заявлением:

- Не нужно больше никаких групповых занятий. Они мне ничего не дают.

Они не помогают мне быть собой.

Высказав все это, она бросила взгляд на ковер в кабинете и со

свойственной ей поразительной способностью к метафоре и ярким образам

пояснила:

- Я как живой ковер. Мне нужен узор, композиция. Без композиции я

рассыпаюсь на части.

Пока она говорила, я смотрел на ковер и думал о знаменитом

шеррингтоновском образе человеческого мозга как 'волшебного ткача',

плетущего изменчивые, ускользающие, но всегда осмысленные узоры. Я думал о

том, можно ли соткать ковер без композиции и возможна ли композиция без

ковра (вспомним улыбку чеширского кота). Ребекке, 'живому ковру', необходимо

было и то и другое - потому, в частности, что, не имея внутренней формальной

структуры (основы, переплетения нитей ~ 'ткани' ковра), она действительно

нуждалась в композиции (художественном узоре), чтобы не рассыпаться на

части.

- Мне нужен смысл, - продолжала она, - а в группах, в случайных

занятиях смысла нет... На самом деле, - прибавила она мечтательно, - я люблю

театр.

Вскоре нам удалось перевести Ребекку из ненавистной ей группы труда в

театральный кружок. Она была на седьмом небе от счастья, чувствовала себя

намного лучше и вскоре достигла замечательных успехов. В каждой роли Ребекка

преображалась в свободную, уверенную в себе, грациозную женщину со своим

стилем и характером. Театр стал ее жизнью. Теперь, увидев Ребекку на сцене,

невозможно предположить, что имеешь дело с умственно неполноценным

человеком.

Дата добавления: 2015-10-13