Выбор направления. Положение в районах, оккупированных немцами, было сложное.

Положение в районах, оккупированных немцами, было сложное.

В те дни тяжелой для нашей родины осени 1941 го­да гитлеровские захватчики чувствовали себя побе­дителями, мечтали о завоевании России до Урала. В населенных пунктах гитлеровские коменданты дей­ствовали грубо и примитивно. Фашистские пропаган­дисты старались всеми способами деморализовать на­селение оккупированных районов Белоруссии. С этой целью в некоторых местах они бесплатно раздавали населению сахар, белую муку, крупчатку, одежду, обувь и другие товары, награбленные с советских складов. При этом не было недостатка в самой беспар­донной демагогии и лжи: берите, мол, такого добра в Германии на сто лет вперед заготовлено.

Колхозы, как это ни казалось на первый взгляд странным, продолжали вначале существовать почти повсеместно. Многих председателей колхозов гитле­ровцы оставили на своих местах и даже требовали от населения деревень, чтобы оно работало сообща, прежним артельным способом. В то же время гестапо изощрялось в различных приемах улавливания легко­верных. Оккупанты не брезговали никакими методами лжи и провокаций.

Так, например, когда гитлеровцев крепко ударили под Москвой и они были вынуждены снять свои вой­ска, дислоцированные в Витебской области, агенты Геббельса и гестапо собрали бургомистров волостей и председателей колхозов Витебской области и объявили им, что решающие успехи германских армий на востоке позволяют отменить военное положение и приступить к мирному строительству. Что они-де получили возмож­ность распустить своих солдат и офицеров в отпуска...

А чтобы эту ложь как-то обосновать, они показы­вали проекты различных культурно-просветительных и промышленных зданий, которые ими якобы намечены к стройке. В Лепельоком районе они показывали даже котлованы, подготовленные, как позднее выяснилось, для установки дальнобойных орудий, и говорили со­бранным на совещании людям о сооружении здесь большого театра для белорусской молодежи, о заклад­ке мощного велозавода и колоссальных цехов ману­фактурной фабрики.

Пытались они расположить к себе население вся­ческими способами, между прочим и через бойцов Красной Армии, попавших в окружение. Захватив в плен окруженцев, пробиравшихся к линии фронта в первые месяцы войны, фашистские завоеватели иногда милостиво отпускали их «до матки». Позднее, узнав, что «матки» у большинства бойцов в Москве, Горьком или на Урале, они поняли свою ошибку и стали от­пускать домой только военнослужащих из оккупиро­ванных районов, требуя при этом от родителей соот­ветствующей подписки, а остальных направляли в ла­гери. Но прекрасные белорусские люди нередко брали из лагерей всех, кого можно было взять, объявляя их своими ближайшими родственниками, и немало окруженцев получили благодаря им свободу.

Для своего аппарата управления гитлеровцам не всегда удавалось находить подходящих людей, и по­ступали они иногда очень своеобразно: старостами де­ревень или даже бургомистрами волостей назначали первых попавшихся им на глаза колхозников, которых е этом случае заставляли подписывать стандартное обязательство. Подобным методом они иногда вербо­вали людей и в полицию. Среди партизан хорошо из­вестен был случай, имевший место в поселке Кащенно, Холопинического района. В октябре в поселок нагрянуло несколько десят­ков гестаповцев и полицейских из Краснолук. Немец­кий офицер вызвал по списку тридцать крестьян и объявил им, что они назначены полицейскими. Среди отобранных действительно оказались выходцы из ку­лацких семейств и люди, судившиеся в разное время за уголовные преступления, но пять человек были патриотически настроенными колхозниками, никогда не высказывавшими никаких симпатий к оккупантам. Вызванным зачитали приказ и предложили взять ору­жие. Один из колхозников смело заявил, что в поли­цию не пойдет и оружие брать не будет. Тогда офицер гестапо объявил смельчака красным партизаном, вы­нул пистолет и застрелил его на глазах у всех. Осталь­ные «согласились»...

Ночью гестаповцы напоили вновь испеченных по­лицейских самогоном и под утро повезли в Краснолуки. Там им поручили первое «дело»: заставили рас­стрелять две еврейские семьи. А затем раскрыли сун­дуки и предложили трофеи. Трое колхозников после этого убежали в лес к партизанам. Они заявили: «Лю­дей расстреливать заставляют, гады. На такое дело пойдешь, как потом к своим обратно вернешься?!»

В этом была определенная система у гитлеровцев: делая завербованных соучастниками своих злодеяний, гестаповцы отрезали им все пути отступления. Всякий спровоцированный ими на варварские акты истреб­ления мирных людей становился уголовным преступ­ником.

Система провокационно-демагогических действий гестапо в первые недели и месяцы оккупации имела некоторый успех. Находились отсталые, слабые, не­устойчивые люди, которые соглашались служить гит­леровцам или записывались на работу в Германии. Таких людей было относительно немного, но гитлеров­цы их широко рекламировали и всячески пытались морально разлагать население в расчете на то, что советские люди, подавленные фашистской оккупацией, лишенные необходимой организационной связи, не смогут противопоставить им идейную силу советского общественного строя.

Большая часть партийно-советского актива ушла в армию или отступила на восток вместе с отходящими воинскими частями. Часть коммунистов осталась мо­билизовать народ на борьбу. Но были и такие, кото­рые в первое время растерялись, не зная, что делать, с чего начать.

Тактика гитлеровских завоевателей была неслож­ной. Захватив чужую территорию военной силой, они считали задачу выполненной. Народ считали покорен­ным и обращались с ним как с заключенными в кон­центрационные лагери. Землю, леса, сырье, окот и хлебные ресурсы они считали завоеванным добром. Даже домашнюю птицу они приравнивали к дичи, на которую у них «охота» разрешалась прямо на улицах деревень и даже во дворах.

Фашистское командование, не соблюдая никаких норм, не ставило для своих солдат и офицеров ника­ких ограничений в отношении правил ведения войны. Гитлеровцы забирали у крестьян поголовно скот, хлеб, а мирное население мобилизовали на постройку и ре­монт дорог, рытье окопов или угоняли на каторжные работы в Германию. Не выполняющих приказ воен­ных комендантов жестоко избивали и направляли в лагери «смерти», а то и попросту расстреливали на месте. Местные коменданты располагали неограничен­ной властью.

Гитлеровскому солдату на завоеванной территории разрешалось все — от мародерства до насилования женщин.

Выпуская в занятых областях свои газеты, они пы­тались в них разлагать духовные устои советского на­рода — культуру, нравы, быт.

Такая тактика гитлеровцев в какой-то степени мог­ла оправдывать себя в завоеванных капиталистиче­ских государствах, где у фашистских завоевателей имелась своя «пятая колонна», а моральные устои населения подорваны ложной буржуазной пропаган­дой. Но эти методы не были пригодны для обращения с советскими людьми.

Фашисты не учли особенностей и качеств советских людей, их преданности коммунистической партии.

Тактика фашистских завоевателей, основанная на насилии и терроре, не ослабила единства и сплочен­ности советского народа, наоборот — усилила его волю к борьбе.

Матерый фашистский колонизатор Вильгельм Кубе, сподручный Гитлера, идеолог фашистской партии, на­значенный наместником Белоруссии — первой совет­ской республики, оккупированной гитлеровцами, на­чал сжигать деревни и массами расстреливать людей за крушения поездов. Но очень скоро убедился, что это не ослабляет, а усиливает массовое партизанское движение в Белоруссии.

Тысячи больших и малых партизанских отрядов были организованы ЦК КП(б) Белоруссии и местны­ми подпольными организациями коммунистов. Эти от­ряды объединяли сотни тысяч белорусских граждан, поднявшихся на борьбу с врагом, и громили фашист­ских оккупантов кто как мог.

В те первые дни зарождения партизанского дви­жения я много думал, как выбрать правильное на­правление, парализовать деморализующее влияние гитлеровцев, организовать, связать людей взаимной ответственностью и общими боевыми задачами, — с этого, казалось мне, следовало начинать.

Нам нужно было продумать во всех деталях такти­ку нашей борьбы. Тактика партизанских групп, про­живавших в деревнях, должна была отличаться от тактики отряда, базирующегося в лесах.

Допустим, жители деревни получили приказ немец­ких властей — восстановить мост на шоссе. Население восстанавливает мост и затем кто-то из «восстанови­телей» выводит его из строя. При умелом выполнении этой операции врагу не удастся найти виновников, не сможет он выяснить и обстоятельств, при которых мост был разрушен.

* * *

На другой же день после принятия командования первым партизанским отрядом я решил вывести свой сборный отряд из ненадежных кушнеревских мест, на­ходившихся под наблюдением двуликого Кулешова, за Кажары, поближе к Зайцеву, в густые, так хорошо изученные мною за время одиночных скитаний боло­тистые лесные массивы.

Первым делом я проверил личный состав отряда: побеседовал с каждым человеком в отдельности, сла­бых и случайных отпустил, ребятишек-подростков ото­слал к родителям. Затем разбил отряд на отделения, назначил отделенных командиров, распределил ору­жие и боеприпасы и закрепил за определенными то­варищами пять исправных пулеметов из двенадцати, имевшихся в наличности.

Перед тем как сняться с базы, вызвал к себе в лес из Кушнеревки интенданта первого ранга Лужина, пользовавшегося влиянием среди окруженцев.

Лужин явился на мой вызов. Однако на мое пред­ложение присоединиться к отряду неожиданно заявил:

— Пока воздержусь,— у меня легкие не в порядке. С остальными я беседовал, они тоже заявили: подо­ждем. Посмотрим еще, что у вас получится...

Я отпустил интенданта, зная, что окруженцы в Кушнеревке равняются по нему.

Ведь в нашем распоряжении не было ни гауптвахт, ни трибуналов и даже времени на проведение политико-воспитательной работы с подобными людьми. Потребовать, заставить, приказать я считал прежде­временным. Нужно было освоить то, что есть, спло­тить вокруг себя ядро, на которое можно было бы опереться, нужна была встреча с врагом. Только тогда я мог определить качество принятых мной людей,

С наступлением темноты мы двинулись в поход, погрузив на четыре подводы все свое несложное интендантское хозяйство.

В дороге недостаток дисциплины сказывался еще сильнее: люди растягивались, отставали в темноте, громко разговаривали, кое-кто без разрешения заска­кивал в деревню. Но даже здесь, в пути, отряд быстро возрастал в численном составе. Навстречу нам выходи­ли окруженцы из лесов, приписные из деревень, мест­ные граждане, сельские коммунисты. В первые же сутки похода произошла одна встреча, лишь по счастливой случайности не закончившая­ся кровопролитием.

Был тихий пасмурный вечер; сумерки сгущались быстро. Я с тремя бойцами шел впереди. Метров за триста позади остановились подводы, сопровождаемые остальными людьми отряда, возглавляемого Кеймахом.

На дороге, впереди нас, послышался разговор группы людей, двигающихся нам навстречу. Я с двумя бойцами залег в кювет у дороги, третьего послал к подводам с приказанием привести ко мне отделение бойцов с пулеметом. Но до подвод, в два конца, было около шестисот метров, а до группы двигающихся к нам людей — не более ста пятидесяти.

— Стой! Руки вверх! — подал я команду, подняв­шись во весь рост в кювете и наставив пистолет на вплотную подошедших к нам людей. На эту команду можно было ответить только огнем, независимо от того — следовали это немцы или партизаны. Но окрик оказался настолько неожиданным, что люди броси­лись врассыпную.

Как оказалось, человек двадцать командиров и бойцов двигались на переход линии фронта. Какова же была моя радость, когда я встретил в этой группе своего начальника штаба — капитана Архипова! Это с ним следовавшие отважные бойцы отряда по­легли в Амосовке. Предатель, завлекший группу Архипова в засаду, впоследствии поплатился головой, но чего стоила голова этой паршивой собаки, когда в результате его предательства погибли такие орлы, как Добрынин, Говорков, Селиверстов и Волков?!

Ночью мы проходили Кажары, и я заскочил к своему другу Зайцеву. Он был в радостном волнении. Его мечта сбылась: я пришел к нему во главе отряда, мы вместе будем бороться с гитлеровцами!

У Зайцева мы запаслись продовольствием. При­прятанный им от немцев колхозный хлеб, который он хотел уничтожить, теперь весьма пригодился. Для мое­го, пока еще небольшого, отряда его хватило бы на год.

На следующий день мы обосновались в лесу за Кажарами во временном лагере, в шалашах.

Наступила зима. Нам нужно было подумать не только о хорошей, теплой базе в лесу, но и о надеж­ной деревне, через которую можно поддерживать связь с нашими людьми, куда можно было бы прийти небольшим отрядом — помыться, почиститься, при­строить раненого, запастись продовольствием. С вы­бором такой деревни на зиму следовало торопиться. Поэтому в первый же вечер пребывания на новой базе я приказал снарядить тележку с пулеметом и, захватив четырех бойцов, в сопровождении еще двух конников выехал на разведку.

Минуя Кажары, мы поскакали в Сорочино. В де­ревню въезжали впотьмах, но, несмотря на поздний час, на улицах ее было какое-то странное оживление. Во дворах протяжно и жалобно блеяли овцы, а свиньи визжали так, как визжат они только под но­жом. Дым валил столбом из труб, в окнах мигали огоньки, в воздухе тянуло запахом паленой шерсти, жареного мяса и еще чего-то такого, что напоминало острый запах квашеного теста.

— Самогон гонят, сволочи, — потянув носом, ска­зал один из моих бойцов не то с завистью, не то со злостью.

Внезапно лошадь наша с разбегу стала: у самых копыт посреди улицы лежал человек. Тот же боен спрыгнул с тележки и нагнулся над лежащим.

— Пьяный, — пренебрежительно бросил он.

Где-то на другом конце деревни ныла гармошка и.

пьяные голоса нестройно тянули «Перепелку». Жа­лостный мотив плыл в теплом воздухе:

Ты ж моя, ты ж моя Перепелка...

Мне стало грустно до слез.

И вдруг с пьяными выкриками, гиканьем, свистом и песнями мимо нас промчалась свадьба. И точно сме­ло этим мою тоску, и поднялась в душе едкая, горь­кая злость: родина в опасности, немцы у ворот Москвы, а тут свадьба, пьянство, разгул!

— К председателю колхоза! — скомандовал я, еле разжимая губы.

Теплый и светлый дом председателя, встретивший нас сытными запахами жареного и пареного, показал­ся нам оскорбительным благополучием после темной сырости лесных шалашей. С посеревшими хмурыми лицами остановились мои ребята у порога. Я шагнул в горницу. Председатель встретил нас неприветливо:

— Кто такие? Что надо?

Я объяснил ему, что я командир особого партизан­ского отряда и приехал к нему по делу. От Садовско­го мне было достаточно хорошо известно положение в Сорочине.

— У вас в деревне шесть человек приписных окруженцев, — сказал я. — Немедленно соберите их, я бе­ру их с собой. Кроме того, потрудитесь запрячь и пре­доставить в мое распоряжение двух исправных коней с тележками и полной сбруей.

— Да ведь первое дело — кони у нас в поле, — заявил председатель. — Разве ж их в такую темень найдешь? И людей сейчас опять же не собрать. Види­те, свадьба у нас, гуляет народ.

— Нашли время гулять! Судьба родины теперь решается... Вы это понимаете?

— Да ведь наша судьба решенная, товарищ командир! — Председатель криво, невесело ухмыльнул­ся. — Чья, может, и решается, а нас уже порешили. Ну, и мы тоже решаем скотинку всю колхозную: все едино фашист жизнь нашу искоренит! — И он прибли­зил ко мне лицо и дыхнул на меня густым самогон­ным перегаром.

— Ну, это вы бросьте! — сказал я, отстраняя его рукой и садясь. — Вы ведь люди, а не бараны, чтобы ножа ожидать. Бороться надо, врага бить — и никто вас не искоренит. Вот на первый случай нам помогите.

— А кому это—вам? — закуражился председа­тель. — Я откуда знаю, кто вы такие есть? Сейчас всякого народу довольно по лесам бродит. Может, вы и не партизаны вовсе, а бандиты! Одному помогай, дру­гому помогай, — гляди, до петли недалеко придется.

— Довольно болтать! — резко прервал я разгла­гольствования пьяного председателя. — Пошлите за Садовским, пусть немедленно явится сюда: мы тут и разберемся, кто партизан, а кто бандит.

Садовский пришел, запыхавшись от быстрой ходь­бы. Глаза его неестественно блестели, а на блед­ной щеке горело нервное красное пятно. «И этот пьян», — подумал я, и на душе у меня стало еще безотраднее. Тяжелая злоба подымалась во мне. Я сухо сказал:

— Объясните, товарищ Садовский, кто я такой.

— Да ведь что я могу объяснить, — уклончиво от­ветил Садовский. — Мы с вами, товарищ командир, не так-то хорошо знакомы. Вот разве выпьете с нами, тогда...

— Да что вы, в своем уме? — Меня окончательно вывели из себя слова Садовского. — Такое время — и пьянствуют! И вы, партийцы, актив, туда же! Как вы можете в такой момент допускать гульбище?

— Разве это мы гуляем, товарищ командир? — ти­хо оправдывался Садовский, присаживаясь на лав­ку. — Горе наше гуляет, — дрогнувшим голосом сказал он, и такая тоска глянула на меня из его глаз, что злоба моя утихла. — Ведь вот жили мы, нечего ска­зать, достойно жили, работали, уважение от людей имели за свой труд. А сейчас что? Надломилась наша жизнь, товарищ командир. Враг завладел всем вокруг и нам не даст жизни. Не маленькие, понимаем. Гонят самогон мужики — это точно. А куда его, хлеб-то, или там картошку беречь? Немцу? Или скотина. Режут скотину-то, кругом режут. Безо времени решают. Еще и морозу-то нет, протухнет. А ведь знает народ — не сегодня-завтра немец все одно заберет. Так уж лучше самим все истребить. Ну, и пускаем свою жизнь по ветру. Вот как!

— Вы думаете, у нас одних дело такое? — сказал председатель колхоза. — Кругом житье прахом пошло. И в Гилях, и в Пасынках, и в Кушнеревке — везде одно: скот режут, хозяйство рушат перед последним концом.

— Нет, товарищи, так нельзя! До последнего кон­ца еще далеко. Последний-то конец оккупантам будет, а теперь, и особенно вам, коммунистам, надо с гитле­ровцами бороться.

— Да ведь коли б мы в армии были, — безнадежным тоном проговорил Садовский. — А так-то что мы можем, безоружные мужики?

— Как что? Вражеские солдаты у вас в деревне бывают?

— Бывают.

— Ну и бейте их, сонных, а коли мало их, так разоружайте: оружие себе, а их в расход. В лес иди­те. Ребят молодых к нам снаряжайте.

— Э-з, нет! — живо возразил Садовский. — Не так это просто, как кажется. Фашиста убить, конечно, мож­но. Это проще простого. Лягут спать, ну и бери их хоть голыми руками, души, топором бей. Да ведь это в деревне. А за деревней-то где мы их сыщем? Там они вооруженные, настороже да скопом идут. Там их не возьмешь.

— Ну, так и бейте их в деревне.

— В деревне Старые Лавки вот так-то убили гес­таповца одного, — вмешался председатель, — так по­том каратели пришли, человек тридцать не то сорок расстреляли невинных да полдеревни сожгли.

— Ну вот что, — сказал я. — Вы взрослые люди, и надо вам правде в глаза смотреть. Да, сожгли пол­деревни. Да ведь сейчас целые города горят, а дерев­ням и числа нет. Так неужели вы думаете, что если будете сидеть смирно, то и оккупанты вас в покое оставят? Сорок человек погибли? Жалко их нам. Это наши люди. Но мы за них тысячи гитлеровцев поло­жим. Это вы правильно сказали, что они вам жить не дадут. А если бы дали, то что же это будет за жизнь? Вы должны знать и помнить, что советские люди, ставшие хозяевами своей страны, легче умрут в бою, но не вернутся в рабскую неволю.

Председатель сельсовета и председатель колхоза слушали меня внимательно. Надежду и недоверие можно было читать в их глазах.

— А то вот еще был случай, — внезапно, словно очнувшись от забытья, сказал Садовский. — Лошади в Лукомль тележку притащили, а в ней переводчик застреленный и офицер немецкий, чуть живой. Лежит лицом вниз, пониже затылка нож торчит. Люди ска­зывали, только и успел молвить: юде, мол, еврей, значит, меня убил, — и сдох... А по приказу коменданта в Лукомле собрали евреев — семей сто пятьдесят... Сто пятьдесят семей, подумать только! И всех их из пулеметов положили. Детишек живыми в землю за­капывали. А вы говорите: бей их в деревне.

— Еврейское население гитлеровцы расстреливают и без всякого к тому повода. Нельзя же из-за этого прекращать борьбу с оккупантами, — сказал я.

— Нельзя, конечно, — ответил Садовский медлен­но, в раздумье глядя в какую-то ему одному видимую точку.— Не стало теперь в Лукомле евреев. Под Нешково ушли, в леса. Там, сказывают, целый лагерь их собрался со всей округи. Партизанить будут или так спасаться.

— Сначала, может быть, спасаться будут, а потом и гитлеровцев начнут бить, — сказал я. — Раз в леса ушли, значит и воевать станут.

— А еще говорят, — Садовский внезапно вскинул на меня глаза, — говорят, будто это ваших людей работа, ваши будто немца с переводчиком подкарау­лили да убили.

— Все возможно, — ответил я спокойно.

Никто из моих бойцов не докладывал мне об этом случае, но мне стало ясно одно: нужно дать людям почувствовать нашу силу и разбудить их собствен­ную, подавленную страшными событиями последних месяцев.

В первые дни после прихода оккупантов люди, по­павшие в окружение, не чувствовали над собой ника­кой власти. Скитались по деревням, не занятым про­тивником, их кормили, поили, а кое-где угощали и во­дочкой. «Все равно, мол, немцы все заберут, так чего же жалеть».

Правда, были и такие руководители на местах, которые особенно не разрешали баловать тех, кто не хотел драться с оккупантами. Мне рассказывали про одного предколхоза, который поступил весьма ориги­нально. Колхоз этот до прихода немцев был очень богатый, а следовательно, председателем такого кол­хоза был неглупый человек. Скот с колхозной фермы ему эвакуировать не удалось, да и хлеба в запасе было много. А колхоз был в стороне от больших до­рог, и немцы туда редко заглядывали.

Так этот предколхоза после прихода немцев при­казал организовать столовую — питать хлебом и мя­сом бойцов и командиров, двигавшихся через этот район, на переход линии фронта. Хороши, говорят, были обеды в этой столовой и совершенно бесплатные, но только не для всех. Если боец или командир по­явится там без оружия, так его вместо обеда могут палкой по шее угостить. Встретит такого предколхоза и спросит: «А ты куда? Ты кто такой?» — «Да я, мол, боец Красной Армии, не видишь, что ли?» А предкол­хоза ему этак сначала спокойно: «Не вижу, говорит, что ты боец нашей армии. Бойцам, мол, у нас оружие положено носить, а у тебя его нет. Бросил доверенное тебе оружие и теперь прешься даром советский хлеб кушать? Вон отсюда!» Ну и разойдется. Лучше уходи. А то надает тем, что под руку подвернется.

— А потом этот предколхоза сам-то в лес подался, от немцев, значит, скрываться стал, — рассказывал мне один из присоединившихся к отряду новичков. — А за столовой присматривать, вроде дежурного по кухне, значит, назначил конюха, дядю Тимоху. Так этот чорт старый был еще хуже... Бывало всегда стоял с березо­вой палкой у входа в столовую и, как только покажет­ся у ворот обезоруженный боец, так прямо со всего размаху вдоль спины. Ой, и больно бил, проклятый...

— Так прямо палкой и бил, без всякого предупре­ждения? — спросил я увлекшегося рассказчика.

— Бил и еще как... Я сам видал, как он одного бойца протянул раз да другой, и если бы тот не убежал назад, так не знаю, чем бы это и кончилось. Так вот ушел этот боец снова в лес, откуда и пришел. А па­рень был голодный, как волк. Аж смотреть на него жалостно...

— Ну и как же ты потом вышел из этого поло­жения?

Боец взглянул мне в лицо и залился румянцем.

— А вы откуда, товарищ командир, узнали, что это со мной было?

— Просто по рассказу чувствую, что сам ты все это пережил.

— Точно, товарищ командир. Меня это он огрел два раза... Еще и сейчас рубцы остались. Винтовку-то я еще за Березиной бросил, так, думаю, лучше. Кру­гом немцы разъезжают. Ну, думаю, ежели и прихватят без винтовки, то ничего, разве какой в шею даст, а в лагеря они тогда безоружных не забирали. Ну вот и изголодался. Еле ноги волочил. А от бойцов узнал про эту столовую. Вот туда и направился. Так этот чорт старый меня и угостил. Ну, он не только меня, и другим, таким же, как я, попадало не хуже. Такой уж ему, видно, приказ был от предколхоза. Ну вот, вернулся я в лес не солоно хлебавши. Свалился, и куда итти — не знаю, и силы нет. Дня три до этого не евши брел. А тут еще этот меня вдоль спины... Так, может быть, и сгинул бы, коли бы мне добрые хлоп­цы не встретились...

— Кто ж такие?

— На второй день под вечер увидел я трех бойцов в лесу. Тоже на восток шли. У одного из них за пле­чами автомат новенький немецкий и винтовка. Я стал у него просить винтовку. А он говорит: «Не дам! Бьет точно, а тебе тут все равно погибать, с оружием или так. Отдать тому, кто из нее по немцам палить будет, другое дело, а чтобы так — ни за что». Вот тут я и взмолился. Землю целовал, клялся, что использую винтовку по назначению. А он ни в какую. «Не верю! — говорит. — Раз свою где-то бросил, так и этой владеть не сможешь». И уже уходить собрался. А дру­гой вступился, поверил мне. И дал мне автомат немец- Кий. И патронов мне дали на две обоймы в запас. Ну, я первым долгом побрел в столовую подкрепиться. Еле иду, а на плече автомат. Сам думаю: а вдруг узнает да снова прогонит, что же по нему стрелять, что ли, станешь. Только не получилось, как я думал. Узнать- то дядя Тимоха меня узнал, а только вместо палки — честь мне отдал. Да так здорово, по-военному, что у меня даже слезы на глазах появились. Видно, солдат старый. Вот я там и откормился малость...

Были и такие деревни, из которых выгоняли безо­ружных бойцов женщины кочережками и ухватами.

— Зашли мы в деревню, — рассказывал боец Дубову.— Пять человек нас было, и все, как один, без оружия. Дело было днем. Немцев близко не было, облюбовали мы хату — и туда. Даже поста не выстави­ли. Улицу хорошо было видно через окно, к задним воротам мокрый лес подходил вплотную. Ну, мы по­просили хозяйку покормить нас. Она вроде ничего, девочку из хаты за хлебом снарядила, а сама за ней вышла за дверь на минутку.

Ну, мы сидим, поджидаем хлеба и когда нам на стол собирать будут, а сами все в окно посматриваем, как бы немцы не нагрянули. Минут через двадцать мы услышали во дворе какой-то шорох и приглушен­ный разговор. Кинулись было к двери, но навстречу нам не немцы, а женщины. А в руках никакого хлеба ни у одной не видно. Мы не можем понять, в чем дело. Вот один боец посмелее, помню, Петькой мы его звали: «Ну что вы, — говорит, — белены объе­лись, — кто вас сюда просил? Мы за хлебом послали, а вы что пришагали?» Тут одна из бабской команды шагнула вперед с кочережкой. Взяла ее так, точно в зубы сунуть приготовилась, и говорит: «А вот мы вам сейчас и дадим хлеба, вот это разве не видите, — указала она на кочережку. — У нас, — говорит, — в деревне был один Митрошка - уголовник да Трушка - горшечник, всю жизнь по чужим погребам лазил, и оба негодяя в полицию записались, до позавчера здесь с немцами были и винтовками хвастались. Все острастку нам давали. А вы в такое время свое ору­жие покидали, и вас тут кормить, дармоедов. Да вот мы вас сейчас накормим... А ну-ка давайте, бабоньки, подходи!»

Ну и струхнули мы тогда... по-настоящему, не хуже как от немцев стреканули бы, да бежать было некуда...

— Но чем же это кончилось? — спросил Дубов, подмываемый любопытством.

— А вот Петька-то нас всех тогда из этой беды и вызволил. Мы-то не знали, а он, оказывается, был вооруженный. Пистолет у него был в кармане, и ни­когда он нам его не показывал. А тут, когда дело обернулось не на шутку и одного уже мотыгой по спине съездили, он выхватил пистолет и говорит: «Стой! Разобраться надобно. Вы, — говорит, — может быть, и правы, мамаши, за такое поведение, а только этих людей бить не за что. Я их командир, я им и приказал винтовки в лесу оставить и в деревню зайти без оружия, чтобы разведать». А хозяйка выступила и говорит: «Ну, ежели в лесу винтовки оставили, так пусть уходят небитые, а только кормить все равно обезоруженных не станем, потому что так мы на со­брании порешили». — «Ну, — говорит Петька, — это дело ваше, а только меня не покормить вы никакого права не имеете по вашим же условиям. А они пусть Ьооидят, потому как по уставу не имеют права остав­лять командира одного в опасности». Ну, лишние-то женщины разошлись, недовольные таким оборотом дела. А хозяйка, под честное слово Петьки, так всех пятерых нас и накормила...

Дата добавления: 2015-10-13