Прыжок за линию фронта

18 августа в 14 часов я получил приказ: присту­пить к подбору людей для отряда добровольцев и го­товиться к отправке в тыл противника.

Мне предстояла большая и кропотливая работа.

Наш лагерь был расположен в одном из краси­вейших районов Подмосковья. На холмистой мест­ности белели молодые березовые рощи. На колхозных полях бурела рожь. Колыхались зеленые овсы, цвела пшеница. На опушках ярко рдели полевые цветы и земляника. Нам часто приходилось подниматься в воздух на самолетах. Красивые, синие цветы-озера были вкраплены между квадратами полей и лесных массивов. Здесь не было еще ни рвов, ни окопов. Но уже в воздухе по ночам нередко раздавался отврати­тельный гул, прерывистое урчание фашистских бом­бовозов, слышался ожесточенный треск наших зенит­ных батарей.

В лагере было несколько сот добровольцев: люди Москвы, Московской, Ивановской, Ярославской обла­стей, — преимущественно молодежь, учащиеся различ­ных институтов, освобожденные от призыва в армию. Но они рвались в бой.

Помню, с какой нежностью рассказывал мне Коля Захаров, футболист сборной команды из Иванова, о своей матери и какая жажда мщения врагу горела в его больших серых глазах, часто вспоминал о своих родителях и молодой коммунист Иван Библов, вспо­минал ненароком, при этом на щеках у него занимал­ся яркий юношеский румянец. Гневом и ненавистью к врагу пылали сердца этих людей. Они не могли себе представить, чтобы по священной советской земле разгуливали иноземные захватчики. Такую молодежь воспитывали наша партия, комсомол, растили передо­вые советские предприятия и институты.

И вот они в лагере. Все их нравственные и физи­ческие силы наряжены до предела, как у людей, го­товящихся к схватке с врагом не на жизнь, а на смерть.

Десантники проходили ускоренную подготовку по подрывному делу и обучались владеть трофейным оружием, взятым у противника. Выбрав из своей сре­ды командиров, они переходили или перелетали через линию фронта, в тыл противника.

В лагере появились также товарищи, успевшие уже побывать за фронтом. Выполнив боевое задание, они с таким же риском перебирались через фронт обратно, чтобы доложить о результатах и полу­чить новое задание. Большинству из них, не имевшим жизненного опыта, было трудно обосноваться на за­нятой врагом территории. Они не могли там связаться с коммунистами-подпольщиками, наладить прочные связи с населением и, следовательно, не могли стать вожаками и организаторами партизанского движения.

Добровольцы стали подавать заявления о зачисле­нии их в формируемый мной отряд. В числе наших первых бойцов было человек пятнадцать коммунистов и столько же примерно комсомольцев.

Что сказать об этих людях?

Коммунист Добрынин, студент медицинского ин­ститута, двадцати двух лет, выделялся на занятиях своей исключительной сосредоточенностью. По-ребяче­ски застенчивый и добродушный, как большинство русских людей, обладающих большой физической силой, смелый и решительный, презирающий смерть и трусость, он добивался одного — как бы скорее ри­нуться в бой с фашистскими захватчиками, вторгнув­шимися на нашу землю. Твердый и непреклонный в достижении цели, он отличался безукоризненной дис­циплинированностью при исполнении боевых заданий.

Ему подстать был Федор Волков, человек крепко­го телосложения — сгусток мускулов и воли, такой же скромный, на первый взгляд даже незаметный. В свои двадцать пять лет он работал секретарем партийной организации большого предприятия и был членом пле­нума районного комитета партии.

Иван Библов — внешне несколько нерасторопный молодой человек. Но нужно было видеть, как он под­тягивался, когда получал задание, и какой спокойной решимостью поблескивали его глаза при ожидании встречи с противником.

Вообще весь отряд, состоявший из пятидесяти пяти бойцов, радистов и командиров, был подобран тща­тельно — один к одному.

Хочется особо сказать о Павле Семеновиче Дубове, человеке пятидесяти двух лет, случайно оказав­шемся в лагере среди молодежи. Небольшая темно- русая бородка, аккуратно подстриженная клинышком, короткие усы и умные светло-серые глаза — таким за­помнился мне его облик. Он вечно был на ногах, даже обедать предпочитал стоя. Участник граждан­ской войны, старый член партии, бывший строгаль­щик, он работал на многих крупных заводах столицы в выдвигался не раз на партийную работу. Война за­стала его на должности сменного мастера на крупном заводе. Когда эвакуировалось предприятие, он лежал в больнице. У него был аппендицит. Он перенес не­удачную операцию, и его долго выдерживали после осложнения. Выйдя из больницы, Дубов стал доби­ваться посылки его в армию, и вот он в нашем ла­гере. Мы несколько раз с ним встречались и подолгу беседовали. Он был назначен командиром небольшой группы и готовился к вылету за линию фронта.

— Значит, готовишься, Павел Семенович? Конеч­но, встретишь нас тати уже с накопленным опытом?— сказал я ему однажды при встрече.

— Да, знаете, откровенно говоря, побаиваюсь. Хлопцев я отобрал надежных. А вот командовать ими, не знаю, смогу ли. В гражданской-то я участво­вал рядовым. На заводе я хотя и руководил людьми, но то дело другое. Если бы вот с вами...

Этот человек, казалось, мог бы подойти на долж­ность комиссара отряда. Он выслушал, подумал и от­казался:

— Данных нет... В одиночку бы я больше сделал. Но одного не пускают…

На первых порах он пошел в мой отряд рядовым.

Подготовка людей и формирование отряда прохо­дили ускоренно по нормам военного времени. В район Вязьмы, где стоял штаб Западного фронта, отряд был переброшен на автомашинах и размещен в землянках одного из прифронтовых аэродромов.

Несколько дней пришлось ожидать летной погоды. Настроение ребят было бодрое.

Помнится сухая заросшая бурьяном небольшая полянка среди берез, серый, осенний день с холодным ветром и стая серых облаков, бегущих с северо-запа­да. Облака шли в несколько ярусов. Люди, одетые в ватные куртки, искали защиты от холода. Ветер сви­стел и буйствовал, предвещая непогоду.

Гитлеровские полчища продолжали продвигаться на восток. Юхновскому аэродрому и всему району угрожала оккупация. Мы с капитаном Старчаком предпринимали все для ускорения выброски отряда. Но вылет наш откладывался из-за плохой погоды.

На повестке дня совещания партийного актива, происходившего тут же на поляне, стоял один вопрос: задача коммунистов-десантников на занятой врагом территории.

Комиссар Кеймах сделал короткое вступление. Выступавшие товарищи делились своими мыслями о том, как они понимают и представляют себе стоя­щие перед ними задачи.

Затем выступил Дубов. Он говорил тихим, спокой­ным голосом о том, что накопилось на душе у него, да и у всех нас.

«Враг движется на Восток, мы — на Запад, к нему в тыл. Партия направляет нас туда, откуда временно отошла наша армия. Нам приказано спуститься на парашютах в тылу врага, обосноваться там и органи­зовать вооруженную борьбу. Нас — горсточка москви­чей, Многие из нас не знают тех районов, в которых нам придется поднимать советский народ на воору­женную борьбу с фашистским зверем... Когда мы с вами читаем о нелегальной работе большевиков в годы царского произвола, нам кажется, что это были какие-то необыкновенные люди. Быть может, нам предстоят еще более серьезные, более опасные задачи по сравнению с тем, что имело место в нашей исто­рии. Но трудности и ответственность перед партией и своим народом закаляют людей, делают их более стойкими, выносливыми, готовыми на любые подви­ги... Я вот знаю по себе, — говорил Дубов, — до войны я страдал от головных болей, от ревматизма в суставах. А началась война, и все как рукой сняло. Очевидно, боль от вторжения фашистских полчищ в нашу страну сильней и она заглушает все другое. И мне кажется, что в той исключительно сложной обстановке, в которой нам предстоит работать, многие из нас проявят такие способности к подвигам, о которых мы сейчас и сами не подозреваем...»

Павел Семенович, как и другие, ни словом не об­молвился о своей семье. Нависшая над родиной угро­за закрывала все.

Дубов говорил о том, что каждый из нас думал и переживал.

Враг был жесток, коварен. Но мы ни на мгновенье не сомневались, что гитлеровцы будут разбиты, по­тому что с нами Сталин. Со Сталиным мы победили в гражданской войне, со Сталиным во главе Совет­ское государство добилось величайших успехов в со­циалистическом преобразовании страны.

Наша страна превратилась в могучую крепость.

Разве можно победить народ, вооруженный теорией Маркса — Ленина — Сталина? Советские люди предпочитают смерть поражению. Нет, такой народ никто не может победить и в сознании этого была наша сила...

Все с нетерпением ждали отправки за фронт к ме­стам наших действий. По у меня после первой же встречи с командиром авиадесантного полка появилось сомнение в успешной выброске десанта. Вместо того чтобы дать мне исчерпывающие сведения, облегчающие выполнение этого весьма ответственного за­дания, меня самого забросали вопросами: сколько по­требуется машин? (Будто бы я должен знать в этом деле больше, чем они!) Нельзя ли выброску десан­та произвести по частям? Какова будет нагрузка одного парашютиста? Чувствовалось отсутствие опыта,. а может быть, и растерянность некоторых товарищей.

При подборе людей я обращал большое внимание не только на их общее и политическое развитие, на.дисциплинированность, но и на физическую подготовку. Более десяти человек из отряда были профессионалами по разным видам спорта и учащимися физ­культурных школ и техникумов.

Кроме личного вооружения, для нас были упако­ваны в двадцать один грузовой парашют боеприпасы, аппаратура переносных радиостанций, продовольствие и медикаменты. Грузились ночью. Распределяя людей по машинам, я взял на свой самолет шесть человек. В их число входили два командира отделений — здо­ровые, ловкие ребята, которых я специально подобрал: в случае кто сробеет — подтолкнуть; командир взвода связи, юноша - радист лет семнадцати, две девушки — радистка и медсестра. Последняя была единственным среди нас человеком, вылетевшим за фронт без тре­нировочных прыжков. Произошло это потому, что ее нам предложили в последний день перед выле­том. Это была москвичка — Голощекина Ольга, член партии.

Имея ученую степень кандидата математических наук, она специально окончила медицинские курсы, чтобы пойти на фронт в качестве медсестры. Безза­ветно смелая и жизнерадостная патриотка.

Когда погрузка кончилась, рев двадцати восьми моторов, общей мощностью более двадцати тысяч лошадиных сил, огласил, окрестности. Двадцать во­семь огненных языков вырвалось из газоотводных труб. Наш флагманский самолет, вырулив, на старт, на секунду остановился, затем с оглушительным грохотом рванулся вперед. Через несколько ми­нут семь тяжело загруженных машин повисли в воз­духе.

Погода быстро портилась. Местами шел осенний проливной дождь. Приближаясь к переднему краю позиций противника, самолеты медленно набирали высоту. Это чувствовалось по специфическому давле­нию, испытываемому организмом. Находясь в само­лете, я думал о том, что ожидает нас там, откуда ото­шли советские войска; какой порядок насаждают ок­купанты вместо родной народной власти; с чем пред­стоит встретиться нам?

До линии фронта было не более ста пятидесяти километров, но потребовалось около двух часов, что бы преодолеть это расстояние. Встречный ветер и дождь сильно снижали скорость машин.

Разрывы зенитных снарядов возвестили о том, что мы перелетаем линию фронта, над которой наш са­молет шел на большой высоте. Температура упала до 25° холода. В кабине гулял пронизывающий сквозняк, у некоторых начали болеть уши и носы, страшно мерз­ли ноги. Шел уже третий час полета, а люди стояли с полной нагрузкой для прыжка, так как садиться на совершенно голый дюралевый пол было рискованно. Мы с товарищем Старчаком, который руководил вы­броской десанта, по очереди смотрели в дверь, счи­тая и пересчитывая сигнальные огоньки идущих за нами машин, и вскоре убедились, что за нами сле­дуют только три самолета. Что случилось с осталь­ными? С каким вооружением и боеприпасами мы оста­лись?

— Выбрасывать десант?.. Нет?.. Решайте! — кри­чал мне в ухо капитан Старчак.

«Как поступить?»

Для приземления и сборного пункта было выбрано болото в районе озера Домжарицкое, в пойме реки Березины, примерно в восемнадцати километрах юго - западнее города Лепеля. Это место изобиловало ма­ленькими сухими островками, на которых заведомо не было гитлеровцев. А когда они узнают, что в эти пустынные просторы выброшен десант, им потребует­ся немалое время, для того чтобы проникнуть туда и организовать боевую операцию.

Все это было учтено в Москве перед нашим вы­летом.

Но получилось совсем не так, как предполагали.

Наш самолет шел над линией железной дороги. За нами больше не было ни одного самолета. И вдруг команда: «Приготовиться!» Находившийся рядом со мной командир авиадесантной службы фронта Иван Георгиевич Старчак знал, что точка нашего призем­ления—около озера Домжарицкое, от которого до железной дороги два десятка километров. Но озера не видно, самолет продолжает идти над полотном же­лезной дороги. И все же мне отдана команда: «При­готовиться к прыжку!» «В чем дело? Чем объяснить столь явное отступление от того, что было принято?»— недоумевал я.

Вывод мог быть один: летчики потеряли ориенти­ровку, не знают, куда лететь и где искать намеченное место приземления.

Самым правильным казалось решение не прыгать, а возвратиться на прифронтовой аэродром и начать операцию сначала. Но такое решение можно было бы принять, если бы все самолеты следовали за флаг­манским кораблем. А около нас уже не было видно ни одной машины. Может, остальные самолеты вер­нулись на прифронтовой аэродром, а может, улетели к намеченной точке приземления и люди уже выбро­сились? При таком положении не выброситься коман­диру было бы просто преступлением...

Я стал было пояснять штурману, что надо бы не­много уклониться от полотна дороги, но он, тыча пальцем в какой-то зеленый квадрат, просвечиваю­щий через целлофан, что-то кричал. Мне ничего не оставалось, как прекратить этот ненужный спор. Мо­торы уменьшили рев, и была подана команда приго­товиться к выброске.

* * *

Карабин моего парашюта уже был надет на скобу. Я крикнул командиру отделения Ковалеву, чтобы он прыгал третьим, его задача — собрать людей и вы­вести на мои сигналы.

— Пошел! — раздалась команда штурмана.

Я выскочил на крыло. Рядом лизал плоскость длинный, в полтора метра, язык багрового пламени, вырывавшегося из выхлопной трубы. Меня сразу охватило горячим воздухом и омыло теплым дождем. Я слегка согнулся и напружинил все мускулы, как это делал при прыжках в воду с семиметровой вышки, затем оттолкнулся ногами от плоскости и полетел го­ловой вниз.

Удар строп по лицу и плечам возвестил о том, что парашют раскрылся благополучно. Сильный толчок вывел меня из пике и поставил в вертикальное поло­жение. Грохот моторов и свист в ушах внезапно сме­нились тишиной и плавностью спуска. Где-то над го­ловой еще слышался гул удалявшегося, самолета, а внизу лаяли собаки и два костра горели неподалеку. Мне пришло в голову засечь курс удалявшейся ма­шины. Я попытался отпустить стрелку компаса, наде­того на левую руку, но в тот же момент почувствовал шлепок ногами о воду. Меня положило на спину, и на секунду я с головой погрузился в воду.

Водоем оказался неглубоким. Полотно парашюта зацепилось за густой- куст лозы, натянутые стропы ослабли, и я, упираясь руками в дно, поднялся на колени. Оказалось, что я попал в небольшое чистое болотце. Встав на ноги, я вышел из воды, нащупал у пояса финку, перерезал лямки и, свернув парашют, спрятал его в кустах. Затем я извлек из кармана ути­ный манок и попробовал дать условный сигнал, но манок не действовал — в него налилась вода. Да и на мне все до нитки промокло. В сапогах хлюпала вода, меховая куртка — своей добычи и выработки, — плащ-палатка стали тяжелыми.

Присев на пень, я быстро разобрал манок, прочи­стил и собрал его, затем вынул часы. Они шли. Было двадцать пять минут пятого, до рассвета оставалось менее полутора часов. Я подал несколько сигналов манком — никакого ответа. Подождал несколько ми­нут, осмотрелся. Вдали на дымчато-сером фоне неба вырисовывались контуры большого леса. Впереди и влево было чистое поле. Там темнелись какие-то строения, от которых доносился лай собак. Вероятно, это была деревня. Пройдя метров двести вперед, я дал еще несколько сигналов. Кругом тихо. Только по-прежнему лаяли собаки и пели петухи. Присмотрев­шись хорошенько, я заметил, что метров за семьдесят впереди тянулась какая-то ровная возвышенность и вдоль нее на одинаковом друг от друга расстоянии шли столбы телеграфной линии. Я понял, что это же­лезная дорога. Подходить к ней было опасно. Там могла быть охрана.

Что делать? Где люди, которые были со мной на: самолете? Не могли же они отказаться прыгать вслед за командиром? А может, здесь рядом аэродром или военный лагерь и мои хлопцы уже схвачены гитле­ровцами?

Мне вспоминается сейчас случай, который произо­шел одиннадцать месяцев спустя в районе озера Чер­вонное, Пинской области. Наш штаб располагался тогда в большом глухом лесу.

Огромные стволы граба, ясеня и клена переплета­лись вершинами над штабной палаткой. Там и тут возвышались мощные стволы многовековых буков и елей. У подножья их — поваленные стволы осин, бе­резы, заросшие крапивой и малинником. Гниющие де­ревья светились по ночам бледным ртутным светом. Тетерева и рябчики перепархивали в ветвях и по­долгу как бы с недоумением смотрели на людей, В изумлении останавливались проходившие, мимо лоси. И вот в такую таежную заросль к нам были вы­брошены с самолета два молодых радиста и груз. Бой­цы, обслуживающие штаб, целый день разыскивали груз в окрестных зарослях и перетаскивали его к ме­стам хранения. К вечеру все так изнемогли, что на ночное дежурство, против существовавших у нас обы­чаев гостеприимства, были поставлены хорошо отдох­нувшие гости.

Ночью, когда все спали мертвым сном, раздался сигнал боевой тревоги. Молодой радист, стоявший на посту, доложил, что наш штаб окружен гитлеров­цами.

Мы быстро поднялись, подбежали к мощным ство­лам дубов, стоявших здесь же, и заняли оборону, при­готовили гранаты, запас патронов.

Прошло несколько мучительных минут ожидания. Все шорохи были нам знакомы. За кухней слышна была суета, пофыркивание ночных хищников — хорьков и горностаев, дерущихся за остатки пищи. Ночные птицы шныряли меж ветвей с хрипом и писком. Все соверша­лось, как всегда, в середине ночи. Но что же делает враг, окруживший нас? Не было ни единого признака присутствия постороннего человека. Треск валежника под ногами людей — особый, он отличается оттого, который раздается, когда приходит зверь.

— Где же ты обнаружил немцев? — спросил я у радиста.

— Да вон, вон же они лежат... Смотрите, светят­ся их каски,— и парень указал рукой в сторону двух бледных пятен.

Я подал команду «отбой» и повел новичка к фос­форесцирующему стволу дуба.

Но это было в августе сорок второго года. А в сен­тябре сорок первого я еще сам был новичком на за­нятой врагом земле и местности, совершенно для ме­ня незнакомой. Мне так же было страшно. Только когда я попал в мокрый еловый лес, густо заросший тростником и крапивой, я успокоился.

Сентябрьское утро в этих широтах наступает мед­ленно. Я неторопливо удалялся в глубь зарослей раз­нолесья.

Под ногами была грязная, вязкая, никем не топ­танная, проросшая густой зеленой травкой почва. Я шел, стараясь обойти селение,- из которого доноси­лись голоса, и выйти на опушку леса с противополож­ной стороны деревни.

Высеивался мелкий дождь. Вода шваркала в рюк­заке за плечами и в размокших кожаных сапогах.

По каким-то неуловимым признакам я чувствовал, что правее от меня лесное озеро, которое я обхожу слева, и, чтобы не завязнуть, нужно чуть-чуть укло­ниться вправо.

Здесь мне не опасно никакое преследование. Я мог бы уйти от целого батальона карателей, если бы они пошли по моим следам. В крайнем случае я спокойно бы перебрался через озеро, которое здесь не должно быть глубоким. В лесу я был опытным человеком. И в тот момент казалось мне: я понимал, о чем ме­жду собой попискивали лесные птахи.

Часа через два я вышел в сухой лес. Дождь про­должал итти.

Надев на себя плащ-палатку и непрерывно да­вая сигнал, я шел лесом, надеясь встретить кого- нибудь из своих. Мне казалось, что мои люди где-то здесь, близко, и вот-вот я их увижу. Но прошел час, другой, наконец пятый, а мои поиски и сигналы не давали никаких результатов. Садиться было нельзя,— немедленно засыпал от нервного переутомления. Грудь устала от непрерывного дутья в манок.

Время уже приближалось к полудню, когда я услы­шал в лесу стук топора. Пошел на звук. Стройный крестьянин лет сорока пяти рубил дрова. Я подошел к нему, поздоровался. Он мне вежливо поклонился и стал охотно отвечать на мои вопросы. Я спросил, где находится Лепель, крестьянин указал рукой, я засёк направление по компасу и запомнил. Оказалось, что я находился около деревни Есьбы, от нее по желез­ной дороге, которую я видел ночью, считалось до Лепеля семьдесят километров.

Мне не надо было смотреть на карту, чтобы убе­диться в ошибке штурмана самолета. Если я нахо­дился в семидесяти километрах к северо-востоку от города Лепеля, а точка приземления за двадцать ки­лометров от него на юго-запад, то, следовательно, ме­ня не дотянули около сотни километров. Лепель стоял почти на самом обрезе имевшейся у меня карты-ки­лометровки.

Крестьянин назвался лесником и предупредил, что в деревне есть полиция. Ей будто бы уже известно, что ночью в окрестностях Есьбы были выброшены па­рашютисты, и она организовала на них облаву. Я стал расспрашивать, где кружил самолет; лесник указал за линию железной дороги, а на вопрос, есть ли там леса, ответил, что сплошного леса там нет, есть толь­ко небольшие перелески.

Гитлеровцы приказали полицантам вывести мест­ных жителей в лес на облаву парашютистов. Но на­селение попряталось, и только один лесник-объездчик направился в лес, но не за тем, чтобы ловить десант­ников, а предупредить их об опасности. Хотелось это­му человеку верить. А он рассказал мне, что делается у них с приходом оккупантов. Этот человек, как и многие другие, испытывал всю тяжесть оккупации. Здесь он родился, вырос и растил своих детей. Два­дцать три года, живя без царя, помещиков и капита­листов, он все кругом считал родным, желанным сердцу. И вдруг! Лес был объявлен гитлеровцами трофейной собственностью, подлежащей сплошной вырубке для нужд армии. Населению запрещалось ходить в лес без разрешения коменданта района под угрозой расстрела. Бывшего конокрада и убийцу вы­пустили из тюрьмы и назначили бургомистром воло­сти. Два уголовника заняли главные должности в по­лиции. Новые «представители власти» начали разре­шать все административные и бытовые вопросы рас­стрелами и плетью.

Мы распрощались с лесником, многое не высказав. Ведь я с ним никогда прежде не встречался, но теперь хорошо понимал его, как и он меня. У нас с ним было одно горе и выход один — непримиримая борь­ба за свободу своего государства.

Мне стало ясно, что большая часть моих людей приземлилась по другую сторону железной дороги и что они, так же как и я, побоялись ее переходить. Но должен был кто-то еще опуститься с этой стороны линии. И деться ему некуда; наверное, он скрывается в этом лесу. Ничего не оставалось, как продолжать поиски.

Один

Поблагодарив лесника, я углубился в чащу, пока­зывая ложное направление, и снова кружил по лесу и сигналил, сигналил. Некоторое время спустя, вый­дя на опушку леса, я заметил парня лет двадцати пяти, осторожно пробиравшегося вдоль опушки. Он был без топора, часто останавливался и присушивал­ся, очевидно, к моим сигналам. Я подкрался к нему незаметно и внезапно окликнул его. Парень вздрогнул и обернулся в мою сторону. Я строго спросил его, кто он, откуда и почему не в армии. Сбиваясь и пу­таясь, парень стал объяснять, что был в лагере воен­нопленных и что мать и жена выплакали у комен­данта разрешение взять его домой, как больного. Я спросил про полицию. Парень сначала замялся, а потом начал что-то уж слишком яро бранить ее.

Кто он? И почему так волнуется? Враг, уже пере­шедший на сторону оккупантов?.. Или наш, и его

мучает совесть человека, не выполнившего до конца свой долг перед родиной и перешедшего к мирной жизни, в то время как его сверстники продолжали сражаться, не щадя жизни, на фронте? Я всматривал­ся в лицо, старался поймать взгляд этого человека, чтобы составить о нем какое-то мнение, но мне это не удавалось. Пригрозив неизвестному суровой рас­правой, если он сообщит кому-нибудь, что видел ме­ня, я вернулся в лесную чащу, чтобы продолжать свои поиски.

Часа за два до заката солнца, вконец измученный и раздосадованный неудачей, я опять вышел на опуш­ку леса. На краю луга, близ кустарников, мелькнула до странности знакомая фигура., Человек быстро шел вдоль опушки, прячась за. кустарником и заметна ускоряя шаг после каждого моего сигнала. Конечно, это был кто-то из моих ребят, только на расстоянии и от волнения я не мог сразу распознать, кто именно.

Забыв об усталости и неудачах этого бесконечного дня, я бросился навстречу человеку. Когда расстоя­ние между нами сократилось до ста метров, я, зады­хаясь от бега, вынул манок и свистнул. Человек при­гнулся и, точно ему угрожала смерть, выбравшись на чистое место, побежал прочь от меня прямо в дерев­ню. Мне стало все ясно: это был тот парень, с кото­рым я разговаривал в лесу, а деревня — та самая, где была полиция.

Непреодолимая усталость овладела мной. Все ста­ло запутанным, нелепым и почти безразличным. Мне было стыдно за себя. Я разговаривал с предателем к выпустил его из рук. А он помчался за подмогой, что­бы ловить меня. Но я в лесу, и взять меня не так просто. Вот только бы успокоиться и не повторить ошибки. Я понимал, что для восстановления сил мне нужно было уснуть хотя бы на два-три часа, но об этом нельзя было и думать. Вот она, новая обстанов­ка. Несколько недель назад, быть может, этот него­дяй бил себя кулаком в грудь и клялся в верности отчизне, своим друзьям, родным и близким; кто ви­дел в нем изменника, наймита чужеземцев? Какое чувство омерзения вызывают эти жалкие пигмеи!

Медленно приближался желанный закат. Солнце тускнело. Опушка леса, освещенная лучом заката, не светилась радугой цветов, как обычно, напротив — была хмурой. Может, и ей взгрустнулось оттого, что к ней больше не ходит порезвиться детвора?

Сделав еще один круг по лесу, перед наступлением сумерек я выбрался на луговинку и, пройдя километ­ра два, очутился около болотца, где был спрятан мой парашют. Необходимо было покинуть эти места, но я все еще думал о моих ребятах, которые могли по­явиться здесь, и, отойдя в сторону, дал сигнал свист­ком, употребляемым для приманки рябчиков. Мне от­кликнулся стандартный полицейский свисток — один, потом другой, третий. Свистки эти приближались ко мне со стороны деревни. Собрав последние силы, я начал перебегать, маскируясь редким кустарником. Я не знал, сколько человек меня преследует, но и полицейские не могли знать, один я или нас уже не­сколько, поэтому они особой прыти не проявляли.

Темнело. Я подбежал к насыпи железной дороги и перешел ее. Далеко вперед, насколько хватал глаз, простиралось чистое поле, но тут же из-под ног в сторону от насыпи уходила узкая лощинка, сплошь поросшая кустарником. Это было очень кстати. В не­сколько прыжков я спустился к этой низинке и, про­бежав с сотню шагов вдоль нее, спрятался в густых зарослях лозняка. Погони не было слышно, кругом стояла глубокая тишина, какая в сельских местностях бывает только в ночные часы. Выждав, пока стемне­ло совсем, я выбрался из лощинки и спокойно напра­вился полем в сторону от железной дороги. Теперь опасность представляли только собаки-ищейки, но их, очевидно, не было у полицейских, иначе они давно уже напали бы на мой след. Вскоре прямо передо мной выросли черные, без единого огонька, силуэты домов, и я должен был свернуть в сторону, чтобы обойти деревню. Под ногами бугрилось некопаное картофельное поле. Я почти явственно ощутил запах печеной картошки, впервые за эти сутки мне захоте­лось есть. У меня не было сухих спичек, да если и бы­ли бы, нечего было и думать о разведении костра.

Все же я вырыл несколько картофелин и начал об­мывать их в лужице.

Вдруг услышал я приближающийся цокот копыт, словно мчится всадник по каменистому шоссе. Стал прислушиваться. Характерный дробный звук нара­стал. Сомнений не оставалось: где-то рядом прохо­дило шоссе или дорога, мощенная булыжником. Я схватился за маузер и взвел курок, но стрелять — значило бы выдать себя, а попасть в темноте в вер­хового мало шансов, и я вовремя удержался. Всад­ник промчался мимо меня в деревню, и скоро донес­ся его громкий, встревоженный голос. Мне стало яс­но, что всадник — один из полицейских и что он пы­тается поднять людей на облаву.

Что делать? Возвращаться обратно в лес, где был потерян целый день безрезультатно, не имело никако­го смысла. Оставаться в открытом поле — рискован­но. Приземлившиеся по эту сторону железнодорожной линии должны были обязательно уйти отсюда куда-то в лес.

Только месяц спустя я узнал от Ковалева, что вслед за мной через бомбовый люк стала прыгать медсестра Голощскина. Солидная сама по себе, эта женщина нагрузилась рюкзаком и двумя большими санитарными сумками. Люк оказался для нее тесным, и она, зацепившись сумками, повисла. Хлопцы броси­лись дружно ее проталкивать, На это было потеряно около минуты времени. Поэтому все остальные люди выпрыгнули по другую сторону железной дороги. В момент приземления командир отделения Смолин попал одной ногой на пень и сломал себе ступню. Об­лаву немцы организовали рано утром. Смолин и оставшаяся с ним радистка Быкова были захвачены в плен, Но в тот момент я ничего этого не знал, и мне приходилось принимать решение только на основе своих собственных заключений. И я решил, что надо уходить из этих мест как можно скорее.

Решил идти за сотню километров к намеченному в Москве месту приземления отряда, ориентируясь по компасу.

Ночь выдалась лунная с редкой облачностью.

Я шел полями и перелесками. На полях было много скошенного хлеба. Попадались какие-то хутора и ого­роженные жердями площадки, заставленные убороч­ными машинами. Мне смертельно хотелось спать, есть не хотелось. Незаметно оказался на опушке большого елового леса. Тропы и лесные дорожки вели в сторо­ну от намеченного направления. Решил пробираться прямо чащей. Сознание работало, как у лунатика, но­ги переступали вяло, все тело сковывала усталость, но за ночь надо было пройти как можно больше. И я шел, пошатываясь, словно пьяный. Меховая куртка и сапоги за день немного обсохли, но все еще были влажными и тяжелыми. Где-то в глубине сознания шевелилось опасение натереть ноги, однако боли не чувствовалось, и я шел не переобуваясь.

Местами мне преграждали путь огромные, свален­ные бурей деревья, и я, как во сне, перелезал через них, а некоторые почему-то обходил. К полуночи лес кончился, передо мной открылось большое черное по­ле. Я двинулся прямиком через него, не меняя направ­ления, и скоро увидел впереди силуэты каких-то ма­шин, расставленных правильными рядами. Во мне проснулась тревога: а что если это фашистский аэро­дром? Ведь на нем должны быть посты, и уйти от преследования на этот раз я не смог бы. Подойдя не­много ближе, различил тракторы. Около них тоже мог­ла быть охрана, но обходить их по пашне у меня не бы­ло больше сил. Прошел между машинами, как тень.

С каждым часом я шел все медленнее и медлен­нее. Начинался рассвет. Подошел к лесу. Рядом со мной, в небольшом овражке, журчал ручей. Я спу­стился к нему. Вода была прозрачная, как хрусталь, но пить не хотелось. Решил сесть передохнуть и по­пробовать добыть огня, хотелось разжечь костер, обо­греться и обсушиться, С трудом вынул пулю из пат­рона маузера и стал искать ваты, чтобы заложить в патрон и поджечь выстрелом, но ни клочка сухой ва­ты в моей одежде не оказалось. Бился с полчаса, испортил два патрона и двинулся дальше. В лесу стали попадаться коровьи тропы — признак близкого жилья. Я пошел этими тропами. Вынул плитку шоко­лада, отломил половину и съел. Идти стало легче, появилось ощущение голода.

Было совсем светло, когда я вышел из леса. Впе­реди виднелись строения какой-то деревни, неподале­ку молодой белорус косил траву. Я махнул ему шап­кой, он молча посмотрел на меня и начал точить ко­су. У околицы показался человек на хорошей лошади, он ехал к лесу. Я пошел, к нему навстречу, но, заме­тив меня, неизвестный повернул обратно и помчался в деревню. Оставаться здесь было опасно, я снова углу­бился в лес и часа два шел по компасу. Мне стало попадаться много дорожек, все они были завалены подрезанными еловыми деревьями. Решив, что это ра­бота партизан, я начал кричать и сигналить, — оста­ваться одному стало невмоготу. Однако никто не отзывался на мои сигналы, и я побрел дальше, усталый до изнеможения.

Вдруг лее наполнился шумом, треском ломающихся сухих ветвей. Спустя несколько секунд я увидел ко­ров, продиравшихся сквозь чащу кустарников. Где-то неподалеку хлопали кнуты, раздавались резкие окрики пастухов. Я поспешил за стадом, но оно ухо­дило все дальше. Нехватило сил догнать пастухов, порасспросить их, есть ли полицейские и немцы в ближайшем селении.

Два часа бродил я вокруг деревни, вглядываясь в ее улицу и проулки. У колодца толпились женщины с ведрами, подолгу стояли с коромыслами на плечах, спокойно беседовали. Около крайних хат бегали мальчишки, их выкрики доносились до меня совершенно отчетливо. Перед кузницей несколько мужиков возились с плугами. Деревня, видимо, жила обычной трудовой жизнью, и присутствия в ней гитлеровцев не чувствовалось. До опушки леса сотня метров.

Я решительно вошел в улицу. Из окна крайней хаты выглянула женщина.

— Какая деревня? — спросил я.

— Корниловка.

— Немцев нет?

— Нету.

На душе стало легче.

Дата добавления: 2015-10-13