Дни черного Солнца 12 страница

Я много раз повторила свой безмолвный призыв и около часа ждала ответа, не поднимаясь с колен, но его так и не последовало.

Я знала, что Сумасброд пребывал где-то там, в этом холодном месте, где нет никаких ощущений, — в Пустоте. Знать бы еще, где находилась сама эта Пустота… Я, кстати, не была уверена, что к ней применимо понятие «где». Насколько я разобралась, лишь новозоры могли открывать и закрывать туда проход. Или не все новозоры, а только их обученный писец — найпри. Я положила себе наипервейшим делом это выяснить.

На другое утро я проснулась на рассвете, проведя беспокойную ночь. Народ в Доме уже шевелился. Я слышала сквозь дверь, как по коридору ходили люди, елозили по полу швабры, звучала повседневная болтовня. Могла бы загодя догадаться, что общество итемпанов начинало свой день задолго до рассвета. По коридорам, отражаясь от стен, ко мне доносились отзвуки пения — тот самый бессловесный гимн Новых Зорь. Он показался мне куда более духоподъемным, чем сами новозоры, насколько я их успела узнать. Похоже, где-то происходило утреннее богослужение. А раз так, значит вот-вот явятся и за мной. Старательно подавляя тревогу, я натянула одежду, которую мне дали, и стала ждать.

Вскоре замок моей комнаты действительно отомкнулся, и кто-то вошел.

— Йонт? — окликнула я наудачу.

— Нет, это вновь Хадо, — ответил мужской голос.

Живот у меня свело судорогой, но, кажется, я сумела не показать, насколько мне не по себе. Было в этом человеке что-то такое, отчего у меня мурашки бегали по спине. И дело не в том, что он участвовал в моем похищении и порывался силком зачислить в свою секту. И даже не в косвенной угрозе, высказанной накануне. Временами мне начинало казаться, будто я могла его видеть. Только он не сиял, а, наоборот, выглядел тенью еще черней окружавшего меня мрака. А еще у меня было такое чувство — никаких доказательств, но сдавалось мне, что тот его образ, который он мне показывал, был не лицом, а личиной, и на самом деле он надо мною смеялся.

— Прости, если разочаровал тебя.

Он таки уловил мое беспокойство, и, как следовало ожидать, оно его позабавило.

— Йонт по утрам исполняет послушание: наводит чистоту. Со временем ты тоже узнаешь, что это такое.

— Со временем?

— Видишь ли, у нас традиция — новообращенный включается в рабочую артель, но мы еще подыскиваем послушание, которое подошло бы к твоим необычным запросам.

Не в силах совладать с собой, я ощетинилась:

— Ты имеешь в виду, что я слепая? Я вполне способна к уборке, только попросила бы дать мне посох!

Ибо мой собственный, к моему немалому огорчению, остался на мостовой возле дома Сумасброда. Мне недоставало его, точно старого друга.

— Нет, эру Шот, — сказал Хадо. — Я имею в виду, что ты ведь удерешь при первой возможности.

Я вздрогнула, и он негромко рассмеялся:

— Мы обычно не приставляем стражу к исполняющим послушание, но пока мы не уверимся в твоей приверженности нашей стезе… Скажем так: было бы крайне глупо оставлять тебя без присмотра.

Я глубоко вдохнула и выдохнула:

— Удивляюсь, что у вас не выработано особого порядка, как поступать с послушниками вроде меня. Раз уж вы ни похищать, ни принуждать не стесняетесь…

— Можешь верить или нет, но большинство наших новообращенных явились к нам добровольно.

Разговаривая со мной, Хадо расхаживал по комнате, осматривая каждую мелочь. Я слышала, как он вынул подсвечник из настенной скобы: может, заметил, что я рано задула свечу. Мне ведь свет был не нужен, а мысль о том, чтобы погибнуть во сне от пожара, как-то не радовала. А Хадо продолжал:

— Мы набрали немало народу в определенных слоях населения — например, среди итемпанских мирян, разочарованных последними изменениями в деятельности ордена. Полагаю, нас будет ждать успех и в Нимаро, когда мы надумаем там обосноваться.

— Мастер Хадо, — сказала я, — даже в Нимаро полно таких, кто не жаждет поклоняться Итемпасу как-то иначе, нежели все. И никто не заставит их делать то, что им не по сердцу.

— А вот и неправда, — ответил он, отчего я сразу нахмурилась. — До начала минувшего десятилетия все смертные в Ста Тысячах Королевств чтили Итемпаса одинаково, строго определенным образом. Еженедельные приношения, молебны в Белых залах, ежемесячные часы служения, уроки для детей от трех до пятнадцати лет… В каждый святой праздник по всему миру проводились одни и те же ритуалы и воспевались одни и те же молитвы. А те, кому это не нравилось…

Он сделал паузу и повернулся ко мне, по-прежнему излучая то невозмутимое веселье, которое меня в нем так бесило.

— Ну, ты лучше меня знаешь, что с ними случалось, госпожа Шот. Не знаю только, много ли было в твоей стране недовольных…

Я ничего не ответила, потому что последние слова определенно были камешком в мой огород: я же была маронейкой, покинувшей Нимаро при первой возможности. Что еще хуже, Хадо был прав. Мой собственный отец терпеть не мог Белые залы, раз и навсегда установленные обряды и закостенелое следование традиции. Он рассказывал, что некогда у мароне бытовало своеобычное почитание Блистательного Итемпаса — особенная поэзия, святое писание и жрецы, которые были воинами и хранителями истории, а не надсмотрщиками. Если уж на то пошло, у нас и свой язык был в те далекие времена… Потом к власти пришли Арамери, и всему этому настал конец.

— Вот видишь, — сказал Хадо.

Он читал на моем лице, точно в открытой книге, и мне хотелось его задушить.

— Итемпас любит порядок, а не возможность выбора. А раз так… — Подойдя ко мне, он взял мою ладонь, понудил подняться и дал взять себя под руку. — Раз так, нам мало выгоды привлекать в наши ряды подобных тебе. И мы нипочем не пошли бы на это, не будь ты так важна для нашего дела.

Вот это мне уже совсем не понравилось.

— Что ты этим хочешь сказать?

— А то, что в нарушение обычного порядка принятия посвящения ты проведешь сегодняшний день с госпожой Серимн, а завтрашний — с найпри. Они и определят, как наилучшим образом двигаться дальше.

И он похлопал меня по руке, отчего я сразу вспомнила его не больно-то нежные вчерашние прикосновения. Видимо, это было повторное предупреждение. Если я некоторым образом вызову недовольство предводителей Новых Зорь… Ну и что тогда будет? Не зная, чего ради я вообще им понадобилась, я могла об этом только гадать. Я зло скрипнула зубами, хотя, по совести говоря, была не столько зла, сколько напугана. Эти люди были сумасшедшими при власти, а подобное никогда добром не кончалось.

Хадо вывел меня из комнаты, и мы неспешно двинулись коридорами. Я пыталась считать шаги, сколько могла, но в Доме Восставшего Солнца было уж слишком много всяких закоулков и поворотов, и я быстро сбилась со счета. Все коридоры слегка изогнуты, скорее всего, из-за того, что Дом «обернут» вокруг Древа. А поскольку строители не могли выносить опоры далеко от ствола — я не зодчий, но это и мне понятно, — Дом выстроили высоким и узким, с множеством лестниц и этажей, отчего он казался беспорядочным скопищем переходов, залов и комнат. Нечего сказать, прямо архитектурное воплощение порядка, столь любезного Блистательному Итемпасу!

…Но если хорошенько подумать, это тоже могло оказаться личиной — как и образ безобидных сектантов, усердно насаждаемый новозорами. То-то орден Итемпаса усматривал в них всего лишь мелкое еретическое течение. Интересно, что бы они предприняли, если б узнали, что у «мелкого течения» хватало могущества бросать вызов богам?

Пока мы шли, Хадо не обращался ко мне. Не говорила и я, занятая своими мыслями. Я пыталась оценить его молчание, гадая, смею ли я задать определенный вопрос, и в конце концов отважилась.

— Могу я узнать, что они представляют собой… эти дыры?

— Дыры?

— Ну, та магия, с помощью которой меня забрали сюда. — Я содрогнулась и добавила: — Пустота.

— А-а, вот ты о чем… Я точно не знаю, но в ордене Итемпаса найпри был удостоен звания писца почетного класса. Это наивысший уровень посвящения. — Он пожал плечами, отчего подпрыгнула моя рука на его локте. — По слухам, он был даже соискателем должности первого писца Арамери, но ему с уходом из ордена, конечно, от этого пришлось отказаться.

Я не выдержала и хмыкнула:

— Так он женился на чистокровной Арамери и учредил собственную религию, чтобы напоминать себе о том, чего едва не достиг?

Хадо тоже хохотнул:

— Не совсем так, но обоюдное недовольство определенно их сблизило. Полагаю, общие цели порождают взаимное уважение, а от него недалеко и до любви.

Очень занятно… Вернее, было бы очень занятно, если бы любящая парочка не успела похитить, истязать и заточить меня и моих друзей.

— Звучит просто прелестно, — как можно любезнее выговорила я, — но я тоже кое-что слышала о писцах. И ни разу не встречала ни одного, способного на такой подвиг. Одержать верх над богорожденным, да не одним? Я вообще не думала, что это возможно…

— Боги не являются непобедимыми, госпожа Орри. Что же касается твоих друзей — да что там, это относится почти ко всем живущим в городе, — они молоды и относительно слабы. — Он снова пожал плечами, не заметив, что выболтал нечто совершенно для меня новое. — Найпри просто нашел способ этим воспользоваться.

Я вновь замолчала, раздумывая над услышанным. Наконец, миновав очередную арку, мы вошли в небольшую комнату, сплошь устланную коврами. Здесь пахло едой, видимо, был накрыт завтрак… и витал знакомый аромат цветов хираса.

— Спасибо, что пришли, — подходя к нам, сказала Серимн.

Хадо выпустил мою руку, и Серимн тут же завладела ею, этак по-сестрински, да еще и в щечку меня поцеловала. Я как-то умудрилась не отшатнуться, хотя удалось мне это чудом, и Серимн, конечно, заметила.

— Прости, госпожа Шот. Полагаю, уличный люд подобным образом не здоровается…

— Почем мне знать, — ответила я, не в силах стереть с лица сердитое выражение. — Я не «уличный люд», хотя толком не знаю, кого ты имеешь в виду.

— Я обидела тебя по незнанию. — Серимн вздохнула. — Приношу извинения. У меня мало опыта общения с простонародьем. Благодарю, Хадо, брат во Блистательном.

Хадо вышел, Серимн же усадила меня в большое плюшевое кресло.

— Наполните тарелку, — велела она, и в сторонке кто-то немедля взялся за дело.

Серимн села напротив и некоторое время молча рассматривала меня. В этом она напоминала Солнышко: я чувствовала ее взгляд. Словно бабочка прикасалась крыльями к коже.

— Хорошо выспалась? — спросила она.

— Да, — ответила я. — Можно сказать, отдала должное вашему гостеприимству. Хотя…

— Хотя тебе не давали покоя мысли о твоей собственной судьбе и об участи твоих приятелей-богорожденных, ведь так? Чего ж тут не понять…

Серимн умолкла: подошедшая служанка вручила мне наполненную тарелку. Я немного успокоилась: по крайней мере, обстановка была не такой официальной, как вчера.

— Меня и ваша участь волнует, — сказала я. — Когда Сумасброд и остальные освободятся, они вряд ли легко забудут, как вы с ними обошлись. Они существа бессмертные — вы не сможете их вечно удерживать…

Да уж, могучий довод. Особенно если она как-то исхитрится убить их.

— Верно, — ответила Серимн. — Ты весьма кстати упомянула об этом обстоятельстве, ибо из-за него у нас теперь неприятности.

Я заморгала, сообразив, что она говорила не о Сумасброде с его домочадцами. Она имела в виду совсем других пленных богов.

— Ты о богах Арамери? О Ночном хозяине?..

Которого здесь замышляли убить.

— Не только о нем, но еще и о Сиэе Плутишке.

Всего моего самообладания еле хватило, чтобы не подпрыгнуть при этих словах, а Серимн продолжала перечислять:

— А также о Курруэ Мудрой и Чжаккарн Кровавой. Они неизбежно должны были однажды освободиться. Возможно, тысячелетия неволи даже не показались им сколько-нибудь долгими. Наши боги, знаешь ли, обладают беспредельным терпением, но никогда не забывают причиненных обид. И никогда не оставляют их безнаказанными.

— И ты их за это винишь? Обладай я могуществом, я бы тоже обидчикам сдачи давала.

— И я тоже, конечно. И так я и поступала, причем не единожды. — Я услышала, как она положила ногу на ногу. — Но всякий, кому я попыталась бы мстить, имел бы неотъемлемое право защищаться… Вот этим-то мы здесь и занимаемся, госпожа Орри. Мы защищаемся.

— От одного из Троих. — Я покачала головой и решила прибегнуть к откровенности. — Прошу меня извинить, но если ты пытаешься обратить меня в свою веру, взывая… скажем так, к уличной логике — или как вы там называете побуждения, движущие нами, низкородным, подлым народом, — твои рассуждения небезупречны. Там, откуда я родом, если на тебя сердится некто столь могущественный, ты не пытаешься отбиваться. Ты либо по мере возможности стараешься загладить вину, либо прячешься, сидишь тише мыши и не высовываешься — и все это время горячо молишься, чтобы не пострадал никто из тех, кто тебе дорог…

— Арамери не прячутся, госпожа Орри. И вину мы заглаживать не привыкли — особенно если думаем, что поступали правильно. А в данном случае мы следовали по пути Блистательного Итемпаса…

Ну да, и вот куда этот путь вас в итоге завел, чуть не сказала я вслух, но вовремя прикусила язык. Я не знала, все ли хорошо с Солнышком и где он теперь. Я не очень надеялась, что он надумает помогать нам, даже если уцелел и бежал. Но некий шанс все-таки оставался, и поэтому рассказывать о нем новозорам я не собиралась.

— Думается, мне следует предупредить вас, — сказала я. — Я не считаю себя особо набожной итемпанкой.

Серимн некоторое время молчала.

— Я думала об этом, — проговорила она затем. — Ты уехала из дома в шестнадцать лет, в год смерти твоего отца, не так ли? Всего через несколько недель после вознесения Сумеречной госпожи.

Я насторожилась.

— Во имя всех богов, откуда ты знаешь?

— Мы многое выяснили о тебе, когда ты впервые привлекла наше внимание. Это было несложно. В конце концов, в области Нимаро не так много городов, а слепота сделала тебя местной достопримечательностью. Жрец Белого зала донес, что ребенком ты часто и с удовольствием спорила с ним во время уроков… — Она хихикнула. — Почему-то меня это не особенно удивляет!

Мой желудок нехорошо зашевелился, грозя отвергнуть только что проглоченный завтрак. Значит, они наведались в мою деревню? Разговаривали с нашим жрецом? Теперь небось начнут еще моей матери угрожать?..

— Прошу, не сердись, госпожа Орри. Прости меня. Я совсем не хотела встревожить тебя. Мы не желаем зла ни тебе, ни членам твоей семьи.

Я услышала звяканье чашки. Полилась жидкость.

— Как ты понимаешь, мне трудновато в это поверить, — сказала я, нашарила поблизости столик и поставила на него тарелку.

— И тем не менее это правда.

Она подалась вперед и что-то вложила мне в руки. Это оказалась небольшая чашечка чаю. Я крепко ухватилась за нее, не желая показывать, как дрожали у меня пальцы.

— Ваш жрец считает — ты оставила Нимаро оттого, что утратила веру. Так и есть?

— Ваши люди говорили со жрецом моей матери, госпожа Серимн. Моим он особо никогда не был. Никто из них не знал меня сколько-нибудь хорошо!

Я спохватилась, заметив, что мой голос звучал самую чуточку громче, чем подобало в учтивой беседе: гнев грозил лишить меня самообладания. Я перевела дух и попыталась перенять у Серимн эту ее невозмутимую и спокойную манеру вести разговор:

— Нельзя потерять веру, которой с самого начала, по сути, и не было.

— Вот как? Получается, ты никогда и не веровала в Блистательного?

— Почему же? Конечно верила. Я и сейчас в него верую. Но когда мне было шестнадцать, я начала понимать все лицемерие жреческих поучений. Легко на словах рассуждать о великих ценностях разума, сострадания и справедливости, но, если действительность этого не подтверждает, слова утрачивают значение…

— После окончания Войны богов мир переживал самый долгий в своей истории период мира и благоденствия!

— А мой народ когда-то был не менее богат и могуществен, чем амнийцы, госпожа Серимн. Теперь мы — оставшиеся без родины изгои без клочка своей земли, вынужденные во всем полагаться на милость Арамери!

— Кто же спорит, совсем без потерь не обошлось, — вынуждена была согласиться Серимн. — Но, полагаю, выгоды все-таки перевешивают.

Мне вдруг всерьез захотелось ее немедленно придушить. Я долго выслушивала примерно такие же доводы — от матери, от нашего жреца, от друзей семьи… От тех, кого я любила и уважала. Я научилась смирять гнев и не жаловаться, потому что изъявление моих подлинных чувств могло их расстроить. Но в глубине души — если совсем откровенно — я просто не понимала, как они все могли быть настолько… настолько…

Слепы.

— Сколько же народов и целых рас Арамери уничтожили ради высшего блага? — спросила я требовательно. — Сколько было казнено еретиков, сколько семей вырезано? Скольких бедняков орденские Блюстители забили насмерть только за то, что те отказывались «знать свое место»?

Чашка раскачивалась у меня в руках, горячие брызги чая обожгли пальцы.

— Эпоха Итемпаса — это ваш мир. Ваше благополучие. Не путайте его со всеобщим!

— Вот как. — Негромкий голос Серимн разом положил конец моей яростной вспышке. — Я смотрю, тут у нас не просто утраченная вера, тут вера сокрушенная. Эра Блистательного разочаровала вас, и вы, в свою очередь, отринули ее идеалы.

Я слышать не могла этот ее покровительственный, самодовольный, понимающий тон.

— Ты-то что можешь обо всем этом знать…

— Я знаю, например, как умер твой отец.

Я так и застыла.

Она же продолжала, не замечая, насколько я потрясена:

— Десять лет назад, по-видимому в тот самый день, когда в мире явило себя могущество Сумеречной госпожи, твой отец находился на деревенском рынке. В тот день все почувствовали нечто необъяснимое. Не требовалось обладать магическими способностями, чтобы понять: произошло нечто судьбоносное…

Она помедлила, точно ожидая, чтобы я заговорила. Но я не шевелилась и не раскрывала рта, и она продолжала:

— Но из всех людей, заполнивших рынок, один лишь твой отец залился слезами и пал наземь, распевая от радости…

Я молчала. Меня била дрожь. Я слушала, как эта женщина — эта Арамери — рассказывает мне об убийстве моего отца.

* * *

Вовсе не пение погубило его. Магии в его голосе не распознала ни одна живая душа. Писец мог бы почувствовать ее, но наша захолустная деревня была слишком бедна, чтобы при Белом зале держать еще и писца. Причиной гибели моего отца стал страх. Самый обыкновенный страх.

Страх — и еще вера.

* * *

— Деревенские жители и без того были обеспокоены, — тихо рассказывала Серимн.

Мне не верилось, чтобы она так понизила голос из уважения к моему горю. Думаю, она просто сознавала, что криком все равно большего не добьется.

— После странных бурь и дрожи земли, продолжавшихся все утро, людям стало казаться, что приблизился конец света… В больших и малых городах по всему миру произошли похожие драмы, но случившееся с твоим отцом было едва ли не самым трагичным. Я понимаю, о нем и до того ходили слухи, но… это ни в коем случае не извиняет поступка людей…

Она вздохнула, и мой гнев до некоторой степени рассеялся, ибо я расслышала в ее голосе ненаигранное сожаление. Может, конечно, и это было исключительно умелым притворством. Как бы то ни было, я стряхнула с себя неподвижность.

Останься я сидеть на стуле, я бы, наверное, закричала. Поставив чашку, я поднялась и пошла прочь от Серимн, ища где-нибудь в этой комнате поток свежего воздуха. Я задыхалась. Отойдя на несколько футов, я оказалась возле стены и ощупью отыскала окно. Проникавший сквозь него солнечный свет немного успокоил меня. Серимн молчала у меня за спиной, и я за это была ей благодарна.

* * *

Кто бросил первый камень?.. Вот о чем я всю жизнь гадала. Я много раз спрашивала жреца, но он не хотел говорить мне. Ну а сами жители не знали, вернее, не помнили. Все случилось так быстро…

Странным человеком был мой отец. Красоту и волшебство, которые я в нем так любила, нетрудно было заметить, хотя, по-моему, никто их не видел, кроме меня. Тем не менее люди ощущали нечто исходившее от него. Его магия пронизывала пространство вокруг него, словно телесное тепло. Это было как сияние Солнышка или перезвон незримых колокольчиков Сумасброда. Должно быть, у нас, смертных, все же не пять чувств, а побольше. Я бы так сказала: наравне с обонянием и вкусом нам присуще чутье на особость. Что до меня, я воспринимаю ее своими слепыми глазами. Другие люди — как-то иначе.

Так вот, в тот далекий день, когда вселенские силы изменили мир, все, от выживших из ума старцев до новорожденных, ощутили пробуждение этого чувства. И они заметили моего отца и поняли наконец, что он такое.

Но то, что я всегда воспринимала как великую славу, им показалось угрозой…

* * *

Спустя некоторое время Серимн подошла и встала у меня за спиной.

— Ты винишь нашу веру за то, что случилось с твоим отцом, — сказала она.

— Нет, — прошептала я. — Я виню людей, убивших его.

— Ну как скажешь.

Она помолчала, оценивая, насколько я расположена продолжать разговор.

— Но не приходило ли тебе в голову, что безумие, охватившее вашу деревню, имело под собой причину? Что за ним кроется деятельность высших сил?

Я коротко и невесело рассмеялась:

— Ты хочешь, чтобы я винила богов?

— Не всех из них.

— Сумеречную госпожу, что ли? Вы и ее хотите убить?

— Верно, именно в тот час она стала богиней. Но вспомни, Орри, что еще тогда произошло?

Ага, я у нее теперь просто Орри, без «госпожи». Чистокровная Арамери желала вести себя с уличной художницей, точно с лучшей подружкой. Я улыбнулась. В этот миг я ненавидела ее всей силой души.

— Обрел свободу Ночной хозяин, — подсказала она. — И это тоже вызвало в мире последствия.

Мне было слишком больно, чтобы придерживаться вежливости.

— Мне все равно, уважаемая.

Она придвинулась ближе:

— И очень напрасно. Суть Нахадота — не просто тьма. Его сила во всем, что дико, порывисто и чуждо логике. — Она сделала паузу, не иначе ожидая, как я восприму эти слова. — В том числе и безумие толпы…

Опять повисло молчание. Я только чувствовала, как по спине паутинками разбегается холод.

Раньше я не принимала этого во внимание. Чего ради возлагать вину на богов, если камни как-никак бросали человеческие руки? Но если руками смертных в самом деле двигала высшая сила…

Не знаю уж, что прочла на моем лице Серимн, но ей это определенно понравилось. Я поняла это по ее голосу.

— Богорожденные, — сказала она. — Те, кого ты называешь своими друзьями. Спроси-ка себя, сколько смертных они погубили за века своей жизни. Я уверена, уж точно куда как побольше, чем Арамери. Одна Война богов чего стоила. Она вообще едва все живое не уничтожила…

Она сделала еще шажок и встала совсем вплотную ко мне, так что боком я ощущала почти давящее тепло ее тела.

— Они живут вечно. У них нет потребности ни в пище, ни в отдыхе. Они не имеют истинного обличья… — Она пожала плечами. — Могут ли подобные существа постичь ценность одной-единственной человеческой жизни?

Перед моим мысленным взором предстал Сумасброд. Клубок сине-зеленого пламени, ни на что в этом мире не похожий. А вот он в облике смертного: я касаюсь его, и он улыбается, его глаза полны нежности и желания. Я обоняла его запах, легкий, прохладный, слышала звон его колокольчиков и мурлыкающий перекат его голоса, когда он произносил мое имя…

Вот он сидит за столом у себя дома; за время наших отношений я много раз наблюдала, как он шутил и смеялся с другими богорожденными, пока они извлекали капельки своей крови и запечатывали их в крохотные фиалы для дальнейшей продажи…

Так вот, это была часть его жизни, в которую я никогда глубоко не вникала. Божественная кровь не вызывала привыкания. Она не приводила ни к смертям, ни к болезням. Никто ею даже не отравился, употребив слишком много за один раз. А благодеяния Сумасброда соседям? Тем из нас, кто по своей незначительности не мог рассчитывать на помощь ордена и вельмож? Для таких людей Сумасброд и его домочадцы оказывались единственной силой, к которой они могли обратиться…

Вот только благодеяния не бывали бесплатными. Он, конечно, никогда три шкуры не драл. Он испрашивал лишь посильную плату и заблаговременно предупреждал о ней. И всякий, кто задолжал Сумасброду, заранее знал, что в случае неуплаты будут последствия. Он был богорожденным — так повелевала его природа.

Так вот: что он делал с теми, кто не выполнял долговых обязательств?

Я вспомнила детские глаза Сиэя Плутишки — холодные, как у охотящегося кота. Я слышала, как жужжали подвижные зубы Лил.

И в потаенной глубине души зашевелилось сомнение, которому я не смела предаваться с того самого дня, когда Сумасброд разбил мое сердце.

Любил ли он меня когда-нибудь по-настоящему? Или моя любовь была для него всего лишь мимолетным развлечением?..

— Ненавижу тебя, — прошептала я, обращаясь к Серимн.

— Это пока, — ответила она с ужасающим состраданием. — Это не навсегда.

Потом взяла меня за руку и отвела назад в мою комнату. И оставила там в одиночестве предаваться горестным мыслям…

«НАСТАВЛЕНИЕ В ВЕРЕ»

(набросок углем)

В тот день ближе к вечеру Хадо включил меня в трудовую ватагу, наводившую чистоту в большом обеденном зале. Всего в ней было девять мужчин и женщин. Судя по голосам, кое-кто был постарше меня, но большинство — моложе. Они с нескрываемым любопытством разглядывали меня, пока Хадо объяснял им насчет моей слепоты; я отметила, что о моем насильственном зачислении в секту упоминать он не стал.

— Уверен, скоро вы убедитесь, что она вполне способна о себе позаботиться, но, конечно, некоторые виды работы для нее непосильны, — сказал он.

И я сразу догадалась, что за этим должно было последовать. И точно:

— Поэтому мы отрядили несколько старших послушников для присмотра и помощи на случай, если она с чем-то не справится. Никто не возражает, надеюсь?

Они заверили его, что ни-ни, причем с такой раболепной готовностью, что я немедленно исполнилась презрения. Но как только Хадо ушел, я направилась к назначенному предводителю ватаги, женщине из народа кен по имени Смийя.

— Давай я буду пол мыть, — сказала я ей. — Хочется как следует поработать.

Она вручила мне ведерко и швабру.

Рукоятка оказалась очень похожей на мой утраченный посох. С длинной палкой в руках я сразу почувствовала себя лучше. Самостоятельней. Впервые с тех пор, как я оказалась в Доме Восставшего Солнца, ко мне вернулось что-то вроде уверенности в себе. Иллюзия, конечно, но и на том спасибо.

Обеденный зал был обширным, но я рьяно взялась за работу, не обращая внимания на пот, стекавший со лба и приклеивавший к спине бесформенную рубашку. Когда Смийя наконец тронула меня за плечо и сказала, что работа окончена, я даже слегка огорчилась, как быстро все завершилось.

— Подобные усилия радуют нашего Господа, — восхищенным тоном заметила Смийя.

Я разогнула ноющую поясницу, подумала о Солнышке и сказала:

— Сомневаюсь, однако…

За это меня вознаградило мгновение озадаченной тишины. И уж совсем изумленное молчание, когда я еще и рассмеялась.

После трудов старшая послушница отвела меня в бани, где я хорошенько отмокла в горячей воде, чтобы завтра поменьше болели все кости. Дальше меня проводили в мою комнату, где на столике уже ждал горячий обед. Дверь по-прежнему запирали, а столовый прибор состоял из одной вилки — никакого ножа. За едой я невольно размышляла о том, как, вероятно, легко привыкнуть к подобного рода заключению. Простой добрый труд, ласкающие душу гимны, доносящиеся из молитвенных залов, бесплатные пища, кров и одежда… Я всю жизнь задавалась вопросом, с чего бы людям вступать в организации вроде ордена, и только теперь забрезжило понимание. По сравнению со всеми сложностями внешнего мира такая жизнь, конечно, давалась легче. Как душе, так и телу.

Одно плохо: как только я вымылась и поела, вокруг меня вновь сомкнулась тишина. Я придвинула стул к окошку и села там, чувствуя себя очень несчастной. Я прижималась лбом к холодному стеклу, словно это могло утишить сердечную боль…

Вернулся Хадо и привел с собой еще кого-то. Эту женщину я раньше не встречала.

— Убирайтесь, — сказала я им.

Он остановился, и с ним — его спутница.

— Вижу, мы не в духе, — сказал он. — Что случилось?

Я рассмеялась — хрипло и коротко.

— Наши боги нас ненавидят. А в остальном все лучше некуда…

— А-а, мы расположены пофилософствовать…

Хадо сделал несколько шагов и уселся напротив меня.

Женщина, от которой раздражающе крепко пахло духами, устроилась возле двери.

— Сама ты ненавидишь богов?

— Они — боги. Их без толку ненавидеть.

— Вот уж не согласен. Ненависть может стать двигателем заметных деяний… К примеру, ненависть одной-единственной женщины сделала наш мир таким, каков он есть!

Я поняла: меня продолжали подталкивать к мысли о правоте их дела. Мне не по душе было разговаривать с Хадо, но сидеть в одиночестве и заниматься самоедством было еще хуже, и я ответила:

— Ты о той смертной женщине, что стала Сумеречной госпожой?

— Да нет, я о ее праматери, основавшей клан Арамери, итемпанской жрице Шахар. Надеюсь, ты слыхала о ней?

Дата добавления: 2015-09-03