Дни черного Солнца 9 страница

— Да, — сказала я затем. — Благие боги, конечно люблю! Почему ты спрашиваешь об этом?

Опять скрип битых камешков — он направился в мою сторону. Теплые ладони обхватили мои, сомкнутые на древке… Это так удивило меня, что я, не артачась, позволила ему отнять меня от посоха и поставить на ноги. Потом он некоторое время ничего не предпринимал — просто смотрел на меня. Тут я запоздало сообразила, что по-прежнему одета всего лишь в тоненький шелковый балахон.

Зима в этот год стояла мягкая, весна обещала быть ранней, но ночная прохлада брала свое. Я вся покрылась гусиной кожей, соски напряглись от холода, приподняв легкий шелк. Кстати, у себя дома я тоже ходила примерно в таком виде, а то и вовсе нагишом. Я как-то не считала свою домашнюю наготу возбуждающей, да и Солнышко никогда не выказывал ни малейших признаков интереса. Зато теперь я очень даже чувствовала его взгляд, и… он беспокоил меня. Подобного беспокойства в его обществе я ни разу еще не ощущала.

Он наклонился ко мне, его ладони переместились выше, обхватив мои плечи. Они были очень теплыми, они согревали. Я только гадала, что у него на уме, — пока его губы не коснулись моих. Я вздрогнула и отшатнулась, но его руки мгновенно напряглись. Они не причинили мне боли, но предупреждение было весьма внятным. Я замерла. Он вновь притянул меня ближе и поцеловал.

Я не знала, что и думать. Но его губы принудили мои губы раскрыться, явив искусство, которого я за ним даже не подозревала, его язык затеял изысканную игру, и… и я ничего не могла с собой поделать — я прекратила сопротивление. Попытайся он вырвать поцелуй силой, я бы рассвирепела и начала отбиваться. Но он был в прямом смысле слова нечеловечески нежен. Его рот был полностью лишен вкуса, что было странно и лишь подчеркивало его природу. Совсем не то, что целовать Сумасброда. Я не ощущала внутреннюю суть Солнышка в этом поцелуе. Но когда его язык коснулся моего, я вздрогнула: какое наслаждение! Его руки соскользнули с моих плеч на пояс, потом спустились на бедра, и он притянул меня еще ближе. Я вдыхала его запах, странный, отдававший острыми пряностями. Этот жар, эта сила… все так не похоже на Сумасброда! Это беспокоило. Волновало. Пробуждало интерес. Он чуть прикусил мою нижнюю губу, и я задрожала — теперь уже не только от страха.

Он не закрывал глаз. Я чувствовала, как они наблюдали за мной, изучали, взвешивали меня. И пока его рот источал жар, они были холодны.

Отпустив меня, он набрал в грудь воздуха и медленно выдохнул. И проговорил — тихо и страшно:

— Ты не любишь Сумасброда.

Я напряглась всем телом.

— Ты уже возжелала меня, — продолжал он.

В его голосе было столько презрения, что, казалось, каждое слово истекало ядом. Я никогда прежде не замечала за ним такого проявления чувств, а тут дождалась — и встретила одну только ненависть. А он продолжал:

— Тебя притягивает его могущество. Тебе льстит, что ты возлюбленная божества. Быть может, ты даже предана ему в той скудной мере, на которую способна. Впрочем, в этом я сомневаюсь — тебе, кажется, любой подойдет, главное, чтобы он был богом… О, я изведал опасности, которыми чревато доверие к твоему племени. Я предупреждал своих детей, я удерживал их от общения с вами, пока мог. Однако Сумасброд упрям. Я заранее скорблю о той боли, которую он испытает, осознав наконец, насколько ты недостойна его любви!

Я стояла напротив него, потрясенная до глубины души. Было мгновение — долгое и жуткое, — когда я готова была признать его правоту. Ведь Солнышко — пусть низложенный и поруганный — оставался богом, которого я чтила всю свою жизнь. Он просто не мог ошибаться. И в самом деле, разве я не заколебалась, выслушав предложение Сумасброда?.. А теперь получалось — мой бог взвесил мое сердце и нашел его легковесным, и от этого было больно.

Но потом слово взял разум, и это слово было: да пошел ты знаешь куда!!!

Я еще чувствовала у себя за спиной «ногу» водяного бака. Используя ее для опоры, я уперлась обеими ладонями в грудь Солнышка и что было силы отпихнула его. Он шатнулся назад, удивленно вскрикнув. Я рванулась следом — страх и смятение переплавлялись в лютое бешенство.

— Вот тебе доказательство!..

Мои ладони безошибочно нашли его грудь, и я снова пихнула его, вложив весь свой вес в это движение и с удовлетворением услышав, как он крякнул.

— Решил, значит, будто я не люблю Сброда?! Да, ты обалденно целуешься, и что? Уже вообразил, будто готов потеснить Сумасброда в моем сердце?! Боги всевышние, как же он был прав! Ты в самом деле понятия не имеешь, что такое любовь!

Я отвернулась, яростно бормоча что-то еще, и стала ощупью пробираться назад к двери.

— Постой, — сказал Солнышко.

Я продолжала идти, не водя перед собой посохом, а скорее размахивая. Ладонь Солнышка перехватила мою руку. Я выругалась и попыталась стряхнуть ее.

— Постой, — с нажимом повторил он, не выпуская меня. Он смотрел в сторону, едва замечая мою ярость. — Тут кто-то есть…

— Какого… — начала было я, но кое-что услышала — и замерла.

Кто-то шаркал по камешкам, приближаясь к нам со стороны лестничного люка.

— Орри Шот?

Мужской голос, спокойный и темный, как воздух в морозную ночь. Определенно знакомый… но чей?

— Д-да, — отозвалась я, гадая: если это кто-то из заказчиков Сумасброда, то что он забыл здесь, на крыше? И откуда ему знать мое имя? Подслушал, как сплетничали домочадцы Сумасброда?.. — Вы меня искали?

— О да. Правда, я надеялся застать вас одну.

Солнышко вдруг сделал шаг, заслоняя меня, и я обнаружила, что разговаривать с незнакомцем придется сквозь его довольно-таки широкую спину. Я уже открыла рот, чтобы на него рявкнуть, ибо была слишком обозлена даже для простой вежливости, куда там для почтительности… И заметила, что Солнышко начал сиять.

Неярко пока, на пределе видимости. Но вполне отчетливо.

— Орри, — выговорил он, по обыкновению, спокойно. — Ступай в дом.

Накативший страх оставил мне способность рассуждать лишь о самых простых вещах, и я выдавила:

— Он… он как раз между мной и дверью…

— Я его уберу.

— Вот уж не советовал бы, — невозмутимо ответил мужчина. — Ты ведь не богорожденный.

Солнышко вздохнул. При иных обстоятельствах меня позабавило бы его раздражение.

— Да, — ответил он резко. — Я не богорожденный.

И прежде чем я успела что-то сказать, он исчез. Пространство впереди меня тотчас наполнилось холодом. Я лишь уловила мерцание магии, смазанное свечением его тела. Потом неподалеку произошло стремительное движение. Треск рвущейся ткани, звуки борьбы… Что-то мокрое обрызгало мне лицо, заставив шарахнуться прочь…

А потом стало тихо.

Некоторое время я стояла неподвижно, слыша только собственное дыхание. Я ждала звука, который вот-вот должен был раздаться, когда два тела шмякнутся на мостовую тремя этажами ниже…

Но его все не было и не было. Лишь все та же жуткая тишина.

Я не выдержала. Я бегом бросилась к двери, кое-как открыла ее и с воплями ворвалась в дом.

«ОКНО ОТКРЫВАЕТСЯ»

(мел, бетон)

Вот что он мне о себе рассказал…

Конечно, не все это я узнала именно от него. Кое о чем обмолвились другие боги, еще кое-что я почерпнула из старинных сказок своего детства. Но в первую очередь я приняла на веру именно сказанное им, потому что в его природе не было места лжи.

Во времена Троих все обстояло иначе. Было много храмов, но мало святых писаний, и никого не преследовали за «недолжную» веру. Смертные любили тех богов, к которым лежало их сердце, — иной раз нескольких одновременно, и это не называли язычеством. Если возникал спор о тонкостях учения или о магии, дело решалось просто: звали местного бога и спрашивали совета. Младших богов кругом было много, так что впадать в одержимость по поводу какого-то одного было просто бессмысленно.

Именно в те времена родились первые демоны.

Отпрыски смертных людей и бессмертных богов, ни то ни другое — и наделенные величайшими дарами обеих сторон. Одним из таких даров была подверженность смерти. Лично мне казалось странным называть такое свойство даром, но в те времена люди считали иначе. Как бы то ни было, демоны им обладали.

Вдумайтесь, что это значило: все демоны умирали. Бессмыслица какая-то, верно? Ведь дети очень редко повторяют собой лишь одного из родителей. Почему бы хоть горстке демонов не унаследовать бессмертие? Магия-то у них была, да еще какая, — они сходились с людьми, и мы ее от них унаследовали. Способности писцов и костоправов, умение делать пророчества и посылать тени — всем этим человечество осчастливили демоны.

Но если демоны сходились с божественными возлюбленными, дети от таких союзов все равно старились и умирали.

Для нас, людей, наследие демонов было благословением. А для богов оно означало, что всего лишь капелька человеческой крови обрекала их потомство на старость и смерть.

И похоже, очень долгое время никто не понимал, что это в действительности означало…

* * *

Я ссыпалась вниз — и это притом, что я так и не удосужилась хорошенько запомнить лестницы в доме Сумасброда. За мной следовал Пайтья; на мои вопли из ниоткуда возникла та его старшая собеседница, Китр, и на некоторое время стала видимой; подоспел и Сумасброд. Когда мы все добрались до зала с бассейнами, к нам присоединились еще двое. Рослая смертная женщина, испещренная божественными словами едва не гуще превита Римарна, и гладкошерстная борзая, испускавшая белое сияние. Подбегая к двери наружу, я услышала встревоженные голоса наверху и поняла, что перебудила весь дом.

Мне бы, наверное, стало плохо от пережитого страха, но в те мгновения я была способна думать только о той жуткой тишине.

— Орри! Орри, стой!

Чьи-то руки схватили меня прежде, чем я успела пробежать три шага по улице. Я отчаянно вырывалась. Мелькнуло что-то расплывчатое, синеватое и обернулось Сумасбродом.

— Проклятье, сказано же было: из дому ни ногой!..

— Мне надо… — Я извивалась, силясь его обойти. — Он…

— Он — это кто? Слушай, Орри… — Сумасброд умолк, не договорив. — Орри… Что это за кровь у тебя на лице?

Тут моя паника как-то быстренько улеглась, хотя рука, которую я поднесла к лицу, тряслась отчаянно. Вот, значит, что за влага обрызгала меня там, на крыше. А я-то и забыла о ней…

— Начальник, — подал голос Пайтья.

Он сидел на корточках, что-то рассматривая на земле. Что именно, я не видела, но мрачное выражение его лица сомнений не оставляло. А он пояснил:

— Тут полным-полно крови…

Сумасброд оглянулся, и я увидела, как округлились у него глаза. Хмурясь, он обернулся ко мне.

— Что случилось? Ты, вообще, где была? На крыше? — Его брови окончательно сошлись к переносице. — Неужели отец… что-то сделал с тобой? Во имя всех…

Китр, озиравшая улицу в поисках опасности, резко вскинула глаза:

— Ты что, рассказал ей?

Сумасброд не стал отвечать, лишь мимолетно поморщился. Он был занят тем, что вертел меня туда и сюда, ища раны и синяки.

— Да я-то в порядке, — выговорила я, слегка успокаиваясь, но продолжая судорожно прижимать к груди посох. — А вот… Ну да, я была на крыше… с Солнышком… А потом появился еще кто-то. Мужчина. Я не видела его, так что смертный, наверное. Он знал мое имя, он сказал, что искал меня…

Пайтья выругался и встал, водя туда-сюда сузившимися глазами:

— С каких это пор Блюстители проникают через эту долбаную крышу? Обычно у них хватает ума с нами считаться…

Сумасброд буркнул что-то на языке богов. Казалось, фраза сворачивалась, била хвостом и выпускала шипы, — должно быть, слова были бранными.

— А дальше что было?

— Солнышко… Он схватился с тем человеком. Возникла магия… — Я вцепилась в руки Сумасброда, собрав в горсти ткань его рубашки. — Сброд, тот мужчина как-то поразил его магией, отсюда и кровь. Потом, по-моему, Солнышко сгреб его и стащил с крыши, но я не слышала, чтобы они падали наземь…

Сумасброд тем временем жестикулировал, рассылая своих спутников кого куда — проверять ближние улицы и участок у дома. Китр и Пайтья остались подле нас. Сумасброд в телохранителях не нуждался… в отличие от меня. Полагаю, одному из них было поручено волшебным образом умыкнуть меня прочь, если так или иначе дело дойдет до драки.

— Дождутся, сровняю я с землей этот их Белый зал, — рычал он, подталкивая меня обратно к входной двери, и сквозь его человеческий облик прорывалось голубое сияние. — Если они посмели напасть на меня и на моих близких, я…

— Тот тип не за Солнышком приходил, — пробормотала я, запоздало сообразив, что к чему.

Остановившись, я ухватила Сумасброда за руку, чтобы привлечь его внимание:

— Сброд, ему Солнышко сто лет был не нужен! Будь он Блюстителем, он ведь его решил бы забрать, так? Они же знают, что это он тех в Южном Корне поубивал!

Чем дольше я об этом думала, тем уверенней становилась.

— Думается, тот человек вообще Блюстителем не был…

Я совершенно правильно истолковала изумленное выражение, мелькнувшее на лице Сумасброда. Он переглянулся с Китр: она выглядела не менее встревоженной. Потом Китр обернулась к одному из смертных — к женщине-писцу. Та кивнула и опустилась на колени, вытащила из-за пазухи стопку бумаги и сняла колпачок с тонкой кисточки для письма.

— Я тоже пойду посмотрю, — сказала Китр, исчезая.

Сумасброд притянул меня к себе, одной рукой обнимая за плечи; вторую он на всякий случай оставил свободной. Я попыталась внушить себе, что здесь я в безопасности: один бог меня держит в объятиях и еще полдюжины готовы немедленно защитить… Вот только все нервы у меня звенели, подобно перетянутым струнам, да и паника только ждала повода вновь разыграться. Я никак не могла отделаться от ощущения: все плохо. Очень-очень плохо. Кто-то наблюдает за нами. Что-то вот-вот случится. Об этом криком кричала вся моя интуиция.

— Тела нет, — подходя к нам, сказал Пайтья.

Я видела, как позади него на улице то возникали, то прятались другие богорожденные. На мостовой, на карнизах, на краях крыш…

— Крови — как раз достаточное количество, — продолжал Пайтья. — И все. Плоти нет. Даже… мм… кусочков.

— Это… чья?

Мне пришлось поднатужиться, чтобы меня услышали, так плотно прижималась моя голова к плечу Сумасброда.

— Это его кровь.

Пайтья оглянулся на борзую, обнюхивавшую багровые лужи. Собака подняла взгляд и кивнула, соглашаясь.

— Никакого сомнения, — продолжал пестрокожий. — Кровь разбрызгана так, словно лилась с высоты. Но никто здесь не падал.

Сумасброд что-то пробормотал на своем языке, потом вновь перешел на сенмитский, чтобы я понимала.

— Значит, было оружие. Или магия, которую ты вроде заметила. — Он посмотрел на меня сверху вниз и раздраженно нахмурился. — Он лишен могущества, ему не справиться с писцом… если то был писец. Но он стоял на крыше дома, битком набитого богорожденными! Почему было просто не позвать на помощь? Упрямый мерзавец…

Я закрыла глаза и прислонилась к Сумасброду. На меня вдруг накатила усталость. Я запоздало осознала, что тоже могла бы закричать, вызывая подмогу; к сожалению, в тот момент я была слишком напугана и не сообразила подать голос. А вот Солнышко, в отличие от меня, совсем не боялся. Он просто не пожелал помощи. Он снова очертя голову устремился навстречу опасности, разменивая свою жизнь, точно монету… похоже, лишь ради того, чтобы вновь ощутить вкус былого могущества. На сей раз он поступил так из-за меня, вот только легче от этого почему-то не становилось. Богорожденные всегда уважали жизнь, в том числе и собственную. При всем своем бессмертии они старались защищаться, когда на них нападали, или хотя бы уворачиваться от ударов. Если приходилось драться, они предпочитали не убивать. А Солнышко и свою родню не щадил…

— Ночной хозяин его бы просто убил, — проговорила я, ощутив внезапную горечь. Сумасброд удивленно поднял брови, но я покачала головой. — Что-то с ним не так, Сброд. Я всегда это подозревала, но сегодняшнее…

Я помнила, как едва заметно дрогнул голос Солнышка, когда он признал себя зачинщиком Войны богов. Такой вот миг на краю, малая трещинка в его твердокаменном стоицизме. Но если я что-нибудь понимала, все было куда глубже. Его пренебрежение к собственной плоти… Каким образом он три месяца назад мертвым угодил в выгребную яму возле моего дома, вот что интересно бы знать? Развратный поцелуй, которым он меня наградил. И еще более порочные слова, возлагавшие на меня ответственность за все вероломство человеческого рода.

Он был — был же когда-то! — богом порядка, живым воплощением постоянства, разумности и покоя. А человека, которым он стал здесь, в царстве смертных, просто невозможно было понять с точки зрения здравого смысла. Солнышко не воспринимался как Итемпас, потому что Солнышко не был Итемпасом. И все мое правильное маронейское воспитание не могло заставить меня считать его таковым.

Сумасброд вздохнул:

— Нахадот хотел убить его, Орри. И огромная толпа моих родичей хотела того же — после всего, что он натворил. Но, как ни крути, Трое создали эту вселенную; умри один из них, и все прекратится. Поэтому его сослали сюда, где он просто не сможет натворить особой беды. И может быть…

Он примолк, и опять я различила в его голосе эту тоску по несбыточному. Надежду, теплившуюся всему вопреки.

— Может быть, каким-то образом он… сумеет стать лучше. Прозрит свои былые ошибки. Не знаю…

— Он сказал, что пытался принести извинения. Там, на крыше. Принести их…

Я содрогнулась, не в силах выговорить это имя. Мы, маро, никогда не забывали его, но и не произносили, если была хоть какая-то возможность обойтись. И я докончила:

— …Ночному хозяину.

Сумасброд удивленно заморгал:

— В самом деле? Вот уж не ждал так не ждал… — И он опять сдвинул брови. — Только не думаю, чтобы это помогло… Он убил мою мать, Орри. Истребил ее с помощью яда и надругался над телом. А потом несколько тысяч лет убивал или бросал в заточение тех из нас, кто поднимал против него голос. Чтобы сверстаться за такое, нужно чуть-чуть побольше, чем простое «извини, я был не прав»…

Я потянулась к лицу Сумасброда, кончиками пальцев читая его выражение. Это помогало мне улавливать все, чего не передавал голос.

— Ты все еще гневаешься…

Он наморщил лоб:

— А ты как думала? Я же любил ее! Но… — Он тяжело вздохнул, наклонился и прижался лбом к моему лбу. — Я ведь и его когда-то любил.

Я взяла в ладони его лицо, желая и не умея утешить его. Такие вот семейные сложности между отцом и сыном. Пусть их Солнышко разгребает… если только мы его разыщем когда-нибудь.

Было, однако, кое-что, что я могла сделать. Я сказала ему:

— Я останусь с тобой.

Он вздрогнул, отстранился и уставился на меня. Он, конечно, понял, что я имею в виду. Он спросил, помолчав:

— Ты уверена?

Я чуть не расхохоталась. Меня колотила дрожь, и не только от пережитого испуга.

— Нет, — честно ответила я. — И не думаю, что когда-нибудь буду. Я просто… Я знаю, что для меня самое важное.

Я все-таки засмеялась, сообразив наконец, что именно Солнышко помог мне решиться — этим своим чудовищным поцелуем и вызывающими речами. А еще я любила Сумасброда. И хотела быть с ним, пусть даже это означало конец всей той жизни, которую я так долго и усердно себе устраивала. Конец всей моей независимости. Любовь, помимо прочего, означала готовность идти на уступки. Полагаю, этого Солнышко не был способен уразуметь.

Сумасброд торжественно кивнул, принимая мое решение. Он не стал улыбаться, и мне это понравилось. Думаю, он понимал, чего мне стоил мой выбор.

Немного помедлив, он вздохнул и обернулся к Китр; последние пять минут та старательно обходила нас взглядом, предпочитая созерцать улицу.

— Зови всех в дом, — сказал он ей. — Не нравится мне все это. Обычный писец не смог бы от нас спрятаться! — Он оглянулся туда, где мостовая была замарана кровью. — И еще я нигде не чувствую отца. Вот это мне особенно не нравится…

— И я не чувствую, — сказала Китр. — Иные среди нас обладают способностью скрывать его, но с чего бы им? Вот если только…

Она посмотрела на меня, единственным взглядом успев и оценить и отвергнуть.

— Ты полагаешь, это может быть как-то связано с Роул? Твоя смертная нашла ее тело, но с чем это может быть связано?

— Я не знаю, но…

— Погодите. Что-то там…

Голос прозвучал по ту сторону улицы. Я нашла глазами говорившую и увидела Сумасбродову женщину-писца. Она стояла, задрав голову, и рассматривала здания вокруг. Она держала в руках листок бумаги. По углам его красовались отдельные сигилы, а посередине — три ряда слов божественного языка. Пока я смотрела, одно слово и сигила в правом верхнем углу начали разгораться ярче. Писец, знавшая, что это значило, ахнула и попятилась на несколько шагов. Лица ее я не могла различить, поскольку на нем не было начертано божественных знаков, но в голосе слышался ужас.

— Боги, боги, я это знала! Смотрите! Смотрите все…

И тут на улице разразилась Преисподняя…

Нет, не Преисподняя. Просто повсюду начали возникать дыры.

Они появлялись вокруг нас со звуком рвущейся бумаги — абсолютно ровные круги непроглядной тьмы. Иные — на земле, другие — на стенах домов, некоторые попросту висели в воздухе без опоры. Одна распахнулась прямо под ногами писца, почти в тот самый миг, как она выговорила последнее слово. Закричать она не успела — провалилась и исчезла. Еще одна дыра настигла Китр, когда та бросилась к Сумасброду. Она возникла перед ней, когда та делала шаг, и богини не стало. Борзая выругалась по-мекатски и умудрилась обогнуть дыру, открывшуюся на пути, но еще одна дыра повисла сверху. Я видела, как гладкая шерстка борзой поднялась дыбом. Собаку оторвало от земли, втягивая в дыру. Она взвизгнула и пропала.

Я не успела даже пошевелиться — Сумасброд внезапно отшвырнул меня, направляя к домашней двери. Я споткнулась о высокий порог, оглянулась, хотела что-то сказать… И увидела, как за спиной у него разверзлась дыра. Я почувствовала ее затягивающую силу, меня и саму бросило на шаг вперед.

Нет!.. Я вцепилась в узорчатую ручку двери, уперлась и вытянула руку с посохом в надежде, что Сумасброд сумеет за него ухватиться. Оскалив зубы и вытаращив глаза, он сопротивлялся, пытаясь дотянуться… Я слышала перезвон колокольчиков, но еле-еле, — похоже, дыра втягивала даже звук.

Его губы обозначили какие-то уже не слышимые слова. Он заскрипел зубами, и его голос прозвучал непосредственно у меня в голове — боги это умели.

«СКОРЕЙ ВНУТРЬ!»

И тотчас же его унесло спиной вперед, как если бы незримая рука ухватила его поперек тела и со страшной силой рванула.

Дыра захлопнулась и исчезла, и с ней Сумасброд.

Задыхаясь, я сражалась с дверной ручкой. Ладони так вспотели, что не смогли удержать посоха, и тот брякнул о землю. Я больше не слышала на улице ничьих голосов. Я осталась одна. Только дыры висели кругом — чернее, чем мрак слепоты.

Потом я все-таки сумела открыть дверь и вбежала в дом, прочь от этих ужасных дыр, туда, где царила привычная, чистая и пустая тьма. В ней тоже таились опасности, но они были мне, по крайней мере, знакомы…

Я успела сделать ровно три шага. Позади словно разорвалась бумага. Воздух лопнул, и я куда-то улетела спиной вперед, провожаемая звуком наподобие дрожащего звона металлического гонга…

«ДЕВУШКА В ТЕМНОТЕ»

(акварель)

Последнее время я видела очень живые и яркие сны. Они показывали мне, что могло случиться, и все же… Я кое-что помнила…

В том сне я рисую картину. Но стоит мне погрузиться в краски неба, дальних гор и грибов, которые кажутся выше гор, — этот мир, он живой, он полон странных растений, я почти могу обонять испарения, витающие в его чуждом воздухе… — и тут дверь в мою комнату открывается. Входит мама.

— Ты что делаешь? — спрашивает она.

И, хотя душой я пребываю по-прежнему там, среди гор и грибов, выбора у меня нет — приходится возвращаться в этот мир, где я — нежно опекаемая слепая девочка, чья мама отлично знает, что для меня лучше, и если я в этом с ней не соглашаюсь, то только по неразумию.

— Рисую, — говорю я, хотя что тут, кажется, объяснять.

Я жду, что вот сейчас последует нотация, и мышцы на животе напрягаются помимо воли, словно я собралась защищаться. Но мама только вздыхает, подходит ко мне и кладет свою руку на мою, чтобы я знала, где она стоит. Она долго молчит, и я гадаю, на что она смотрит, — на рисунок? Я прикусываю нижнюю губу, не смея надеяться и все же надеясь: может, она все-таки пытается понять, зачем я делаю это? Она никогда напрямую не запрещала мне рисовать, но я чувствую ее неодобрение: от него у меня на языке густая кислятина, словно от плесневелого винограда. Раньше она делала и словесные намеки: мол, если уж рисовать, то что-нибудь полезное и красивое. Что-нибудь такое, от чего зрители не будут впадать в часовой транс. Что-нибудь, что не привлечет зоркого глаза жрецов. Что-нибудь безопасное…

Сегодня она ничего не говорит. Лишь гладит меня по голове, по заплетенным в косички волосам, и наконец я понимаю, что она думает не обо мне и подавно не о моем рисовании.

— Что случилось, мама? — спрашиваю я.

— Ничего, деточка, — очень тихо отвечает она.

И я вдруг осознаю: мама солгала мне. В самый первый раз за всю мою жизнь. Сердце безо всякой внятной причины наполняется ужасом. Может, мне передается исходящий от нее страх, а может, таящееся за ним предчувствие горя. Или дело в том, что моя говорливая, жизнерадостная мама кажется странно притихшей?

Я жмусь к ней и двумя руками обнимаю за пояс. Она дрожит, она не в состоянии, по обыкновению, утешить меня. И все-таки я беру что могу от этих объятий и, кажется, отдаю что-то взамен…

Через две недели умер отец.

* * *

Я плавала в мертвящей пустоте, отчаянно крича и не слыша собственного крика. Я попыталась соединить руки, но ничего не почувствовала, даже когда пустила в ход ногти. Открыв рот, я втянула воздух для очередного вопля, но привычное ощущение ветерка на языке и наполненных легких так и не наступило. Однако я знала, что сделала это. Я велела двигаться своим мышцам и верила, что они сработали правильно.

Однако я ничего не чувствовала.

Совсем ничего, кроме ужасного холода. Этот холод причинял бы боль, будь я по-прежнему способна ощущать ее. Я бы упала наземь, скорчилась и только дрожала — но как упадешь, когда нет ни земли, ни верха, ни низа?

Разум смертных на подобное не рассчитан. Отсутствие возможности видеть не волновало меня, но вот осязание, обоняние, слух… Я слишком привыкла полагаться на них, и теперь они мне были жизненно необходимы. Неужели примерно так чувствуют себя другие люди, если отказывает зрение?.. Неудивительно, что они ужасно боятся слепоты…

Так, пожалуй, и свихнуться недолго…

* * *

— Малютка Ри, — говорит отец и берет мои руки в свои. — Послушай, что я тебе скажу: не полагайся на свою магию. Я знаю, искушение будет немалое. Ее так здорово видеть, правда?

Я киваю, и он улыбается.

— Однако могущество идет изнутри, — продолжает он.

Открывает мою ладошку и касается завитков кожного узора на кончике пальца. Мне щекотно, и я смеюсь.

— Если будешь слишком часто ее использовать, это тебя утомит. А если потратишь всю… Это тебя и убить может, малютка Ри!

Я озадаченно хмурю брови:

— Но это же просто магия!

Магия для меня — это свет, цвет, красота. Она — точно прекрасная песня: чудо, но никак не жизненная необходимость. Это ведь не пища, не вода, не сон… не кровь, наконец.

— Да, — кивает отец. — Но все же это часть тебя. И очень важная часть.

Он улыбается, и я впервые замечаю, как глубоко сегодня его проницает печаль. Он кажется таким одиноким.

— Тебе придется это понять. Мы с тобой — не как все прочие люди…

* * *

Я опять закричала, пустив в ход и голос, и мысли. Боги способны их слышать, если смертный как следует сосредоточится: так до них доходят молитвы.

Ответа не последовало — ни от Сумасброда, ни от кого-либо еще. Я стала ощупывать окружающее пространство, но ни до чего не могла дотянуться. Может, Сумасброд был где-то здесь, прямо рядом со мной, только я найти его не могла?..

Неоткуда знать.

Как же мне страшно…

* * *

— Щупай, — говорит отец и направляет мою руку.

Я держу толстую кисть из конского волоса, краска на ней едко разит уксусом.

— Чувствуй вкус воздуха. Прислушивайся к шуршанию кисти. А потом просто поверь…

— Поверить? Во что?

— В то, чего ты ждешь. Что должно случиться. В то, что должно возникнуть. Если ты не обуздаешь его, оно обуздает тебя, малютка Ри. Никогда об этом не забывай…

* * *

Надо было мне остаться в доме, надо было мне уехать из города, надо было увидеть, как приближался превит, надо было оставить Солнышко в той яме, где он валялся, надо было остаться в Нимаро и никогда из дома не уходить.

* * *

— Краски — это дверь, — говорит отец.

* * *

Я вытянула перед собой руки и представила, что они дрожат.

* * *

— Дверь?.. — спрашиваю я удивленно.

Дата добавления: 2015-09-03