Принципы власти

Одно дело — стяжать власть, другое — ею распоряжаться. Последнее предполагает искусство встраиваться во всегда высокий темп жизненных изменений и формировать инструменты их контроля, осуществляя прямую и косвенную регуляцию взаимодействий людей и поддерживая оптимальный ритм общественного существования. Чтобы нетерпение не обгоняло возможность, чтобы доминирование не обращалось в мелочную борьбу и месть, чтобы личность, обретя бразды правления, сохраняла «вертикальное положение», не погрязая в страстишках, полезно придерживаться неких исконно существенных принципов власти. Переходя к описанию этих принципов, подчеркнем лишь то, что данные нормативные основоположения, как и все и всякие «общие места», разумеется, утрачивают черты истины, однако, допуская изъятия и нюансы, оказываются капитальными, если брать их вместе, проводя применительно к различным контекстам соответствующие спецификации. Итак, среди основных принципов власти выделим следующие.

Принцип сохранения. Отношение к власти как преимущественной, едва ли не единственно подлинной ценности. Аналогично традиционным законам сохранения, фиксирующим инвариантность численных значений некоторых величин относительно функции времени, данный принцип выражает требование стабильности, воспроизводимости, пролонгируемости власти, ее независимости, неколебимости, незыблемости ко всякого рода перипетиям (перестройки, возмущения, изменения) текущей жизни. Главное здесь — удержание и умножение власти всевозможными способами. С властью собственноручно, добровольно не расстаются — за власть борются. До конца. Акцентируя это, Т. Гоббс вводил постулат максимизации собственной власти (жажда власти как логическое резюме внутренних сознательных стремлений), характеризующий имманентный строй homo politicus (человек политический). Принцип сохранения власти, поддерживаемый интенцией усиления влияния, по определению — силовой показатель. Во многом, если не во всем, он предопределяет конъюнктурность, имморальность, т. е., по гамбургскому счету, криминальность феномена власти.

Принцип действенности. Властитель не склоняется, не пасует перед обстоятельствами, он справляется с ними. Говоря образно, ему не может прийти в голову перестать сеять хлеб из-за угрозы сорняков. Созерцательность, нерешительность, анемичность — не амплуа властедержателя, соответствующее его основополагающим сценическим данным, характеру социальной роли. Властитель — существо инициативное: ему нужно дело, а не разговоры о нем.

Повторения в истории, как известно, бывают в виде трагедий, фарсов и трагифарсов. Удерживая в мысли знакомые примеры этого, подчеркнем, что исторические циклы, реставрации оказываются не событийными, а модельными. К примеру, крах абсолютизма (царского) в 1917 г. и крах абсолютизма (партийного) в 1991 г.; разгул митинговой демократии как рычаг просвещения масс в том же 1917 г. и соответствующие события в 1991 г. Множество гомологических черт у лидера буржуазных демократов образца 1917 г. А. Керенского и лидера перестройки образца 1991 г.: оба в народе именовались главноуговаривающими. Аналогии на том не кончаются.

Центральное правительство, декларировавшее в апреле 1985 г. перестройку и так и не приступившее к ней, как и буржуазно-демократическое февральское правительство, низложено. Из этого представительного факта следует: непростительнейший изъян власти — умозрительность, велеречивость. Кто уклоняется от игры, тот ее проигрывает, — говорил А. Ришелье. Власть не может заниматься эгобеллетристикой, впадая в сервилизм перед сообществом. Напротив, она должна быть решительной, дееспособной, иначе она перестает быть властью.

Принцип легитимности. Обеспечивающая выполнение принципа сохранения беспредельная тактика не должна оборачиваться тактикой беспредела, от которой отскакивают гуманитарные общие места. В этом отношении, понятно, власть не есть нечто, что не сковывает себя обязательствами. В развитии данного сюжета выскажем такое соображение. Политик-властитель не обходится без исторического самоотчета. Поскольку действия его обращены к людям, а говорят всему человечеству, исходят из эпохи, а являются достоянием вечности, политик-властитель должен представлять, как войти в историю и как достойно в ней удержаться. Так как во властной деятельности «вечностью заполнен миг», субъекты ее обязаны сохранять самообладание, направленное в первую очередь на исключение гуманитарно сомнительных, неполноценных акций. По необходимости же предпринимая последние и памятуя, что не принадлежат себе, властители должны иметь вариант самооправдания. (Когда спросят в последующее время сыны ваши отцов своих: «что значат эти камни?» — во избежание драматических переосмыслений нужно иметь заблаговременный удовлетворительный ответ.) Из сказанного вытекает: работающий на больших массах властитель (в идеале) воздерживается от криминала и в словах, и в помыслах, и в действиях: во всем он стремится вырабатывать правовой, конституционный подход.

Оптимальное средство удерживать власть — опора на закон, законотворчество. Закон всегда сильнее власти. Об этом стоит помнить властителю, для которого при рассогласовании деятельности с законом конфликт снимается

отставкой, либо трансформацией норм, либо их попранием. Первый путь — путь «хорошей мины при плохой игре» — плод самонадеянности, недальновидности, следствие переоценки собственных возможностей (он охватывает и редкий случай отстаивания идеалов, когда властитель надевает маску жертвы: «Блаженны изгнанные правды ради»). Второй путь, с точки зрения пролонгации власти, наиболее предпочтительный. Возмущающие воздействия неблагоприятных условий блокируются здесь ad hoc (по случаю) акциями. В согласии с максимой не власть обслуживает нормы, а нормы — власть, по необходимости проводится конъюнктурная подгонка норм под нужды власти (изменение, упразднение, пополнение законодательства). Третий путь — крайне опасный, для стратегических перспектив власти сомнительный. Связанный с подрывом доверия к субъекту власти со стороны ее объекта, он реализуется в ситуациях цивильно недоразвитых форм, попустительствующих само- и единодержавию.

Принцип скрытности. Имеет несколько редакций. Первая — недопущение разоблачений. Подобно тому, как собаки боятся орла, когда видят его тень, властитель, соблюдая канву легитимности, закулисно должен уметь играть на устрашение, остерегаясь при этом всякого рода самораскрытий. Именно это позволяет ему политически блефовать, компенсировать слабость собственных карт ставками на противоречия мощных партнеров. Вторая — дистанцированность от массы. Властитель, способный на внешний смех и тайный плач, остается для публики, как за семью печатями, за хорошо поставленной плотной ширмой. Величие человека измеряется величием тайн, которые его занимают или перед которыми он останавливается. Во избежание дискредитации вход в самостный мир властителя заказан. Поэтому властитель отстранен от массы; она не может быть свидетелем открытости его мыслей и действий. В pendant утверждаемому уместно вспомнить случай с де Голлем, которого ледяной ветер государственных интересов заставил добровольно принять на себя роль затворника: самоотшельничество, разрыв непосредственных живых связей с иными людьми сообщили ему дополнительную свободу, возможность не быть искренним ввиду невозможности ни отвечать на искренность, ни рассчитывать на нее. Третья — наращивание тактического арсенала. «Опасайтесь этого человека! Он говорит то, что думает», — предупреждал Б. Дизраэли. И вполне справедливо: подобный стиль утверждения властителю не подходит. Поскольку политические перемены происходят, когда преодолеваются силы сопротивления, а, как правило, они имплицитны, властитель стремится располагать дополнительными механизмами ослабления, уничтожения соперников-интриганов. Борьба же с тайными силами по определению — тайная. Четвертая — проявление самоволия «казнить —

так казнить, миловать — так миловать». Зачастую лишенный санкционированных инструментов оплаты по векселям, долговым обязательствам в виде политических и личностных камбио и рекамбио, властитель может и должен отправлять функции оперативного ареопага. Предпринимая соответствующие квалифицирующие действия, однако, нелишне руководствоваться определенными максимами, говорящими, что выше закона — любовь, выше права — милость, выше справедливости —_: прощение. Пятая — лишь плохая власть не знает иного пути, кроме прямого. Власть располагает значительным запасом неявных, латентных средств (тайная дипломатия, секретная переписка, закрытые встречи, конгрессы, форумы, слушания и т. п.), нацеленных даже не столько на охрану государственных, политических или партийных секретов, хотя и это немаловажно, сколько на соблюдение правила: самое опасное для власти — говорить правду раньше времени. Должен, вероятно, существовать оптимальный режим предания гласности, предполагающий с определенной периодичностью рассекречивание документов. Последнее необходимо для тщательной аналитической работы: монументальной, связной, содержательной оценки прошлой реальности, ставящей перед собой как сверхзадачу создание достоверной летописи эпохи, страны, судьбы — подлинной, неотретушированной истории народа, его правителей. Посул отказаться от тайной дипломатии, секретности в политике — бьющая на сиюминутность пропагандистская уловка, к которой, помнится, охотно прибегали рвущиеся к власти большевики, — тотчас был, однако, ими предан забвению после захвата власти. В России всё тайна и ничто не секрет. Тот же закрытый разоблачительный доклад Н. Хрущева на XX съезде КПСС — это сокрытие информации. Но не от пострадавших, а от народа. Причины? Они очевидны: не допустить неконтролируемых социально-политических процессов, потенциально опасных для власти. Отсюда — общее положение: временной интервал рассекречивания должен быть оптимальным, — доступ общественности к святая святых власти — ее тайнам, архивам — санкционируется не слишком рано (во избежание ненужных обострений) и не слишком поздно (ввиду дезактуализации элементов прошлого). Особенно важно сказанное применительно к России, народ которой оживляется лишь тогда, когда приходится хоронить кого-либо (наблюдение В. Розанова). У всякого человека, властителя — своя тень, и ее надо знать. У всякого народа — своя судьба, своя история, и ее надо писать. Вовремя.

Принцип «антифортиссимо». Сила власти не равнозначна власти силы. Это тот случай, где от перестановки слагаемых сумма меняется. Наилучший тип вершения власти, как отмечалось, — правозаконный (принцип легитимности). В этом отношении справедливо, что пушки — последний

довод королей. Последний в прямом и переносном смысле. В прямом, так как сила — крайнее средство удержания власти, к которому прибегают, когда все способы испробованы. В переносном, так как сила — худший или, как минимум, наименее желательный способ сохранения власти, ибо связанная с многочисленными материальными и гуманитарными издержками хирургическая политика всегда обоюдоостра, рискованна.

Рычагами отправления власти (в идеале) выступают законодательно санкционированные социальные действия. В случае исчерпания конституционно признанных легальных преобразовательных инициатив соответствующий норме период жизни прерывается. Наступает пора беззаконного безвременья, где, не заботясь о благопристойности, власть проявляет себя инструментом «играния злокозненной игры», для личности и народа индицирующей опасность «оскорбления окончательного исчезновения» (И. Тургенев). Это пора не правовых, законных, а принудительных преобразований в диапазоне от революции, путча до радикальных встрясок — реформации в условиях чрезвычайщины. Плохих программ у властителей-политиков, вообще говоря, не бывает. Слова «всем хорошо» известны; они уже давно сказаны. Punctum quaestionis (суть вопроса) в том, какими акциями они обеспечиваются, подкрепляются. Здесь важен выбор ценностей, расстановка приоритетов. Не входя в детали и не нарушая подробностями смысловой интенсивности разбора, оценим крайности.

Левый фланг — местечковый (классово-групповой) подход, навевающий долг «заставить быть счастливым». Насильственный ход в светлое незнаемое, естественно, связан с издержками, которые определяются произвольно. Касательно одних допускается нейтрализация, доходчиво намеченная, к примеру, И. Бабелем: «Вы слюнтяй, и нам суждено терпеть вас, слюнтяев... мы чистим для вас ядро от скорлупы. Пройдет немного времени, вы увидите очищенное это ядро, выймете тогда палец из носу и воспоете новую жизнь... а пока сидите тихо, слюнтяй, и не скулите нам под руку»⁵. Касательно других принимается ликвидация, отрабатываемая практически уже в наши дни леваками-коммунистами (маоисты, полпотов-цы) во впечатляющих сценариях мирового пожара: «Если во время войны погибнет половина человечества, — это не имеет значения. Не страшно, если останется и треть населения... Если действительно разразится атомная война — не так уж плохо, в итоге погибнет капитализм и на Земле воцарится вечный мир. Хотя мир будет лежать в развалинах, но эти развалины будут уже социалистическими» (спрашивается: кому и зачем нужны

5 Бабель И. Соч. М, 1990. Т. 2. С. 78.

хотя бы и социалистические развалины?). Недалеко ушли и ястребы из иного лагеря, во времена конфронтации и холодной войны утверждавшие значимость вопросов более важных, нежели вопросы самоистребления. В отмеченных случаях тем не менее трудно избавиться от шигалевского парадокса фактических властедействий: почему, исходя из абсолютной свободы, приходишь к абсолютному рабству? Вопрос, не снятый и поныне социоконструкторами-преобразователями.

Правый фланг — обращение к положительным началам, универсальным, абсолютным святыням. К недостаткам данной, очень возможной линии относятся два: семантическая недоопределенность трактовки идеала и полный одиозности политический путь реального насаждения идеала, которого при отсутствии монополии на него каких-либо лиц и инстанций кто-нибудь, где-нибудь, когда-нибудь да не примет.

Самое интересное и ценное в человеке — его идеалы, верования; это же приложимо и к нациям, и к историческим эпохам, — подмечал У. Джемс. Вторая часть утверждения своей очевидной правотой не столько дополняет, сколько уточняет первую. Уточняет в плане политизации, этнизации и одновременно — что бесконечно важно — релятивизации. Оказывается, у людей разные абсолюты. Что может претендовать на титул вечных ценностей?

Гуманизм? Но еще М. Лютер, критикуя Эразма Роттердамского, недоумевал, как человеческое может значить больше божеского.

Свобода? Но тот же Сент-Экзюпери язвительно вопрошал: «Если в пустыне освободить человека, который никуда не стремится, чего будет стоить его свобода?»

Филантропия? Но разве не разрушают эту мысль Ж. Бодена сопровождающие цивилизацию геноцид, апартеид, апатрид?

Независтливость? Но ведь сказал О. Генри, что каждый шиллинг в чужом кармане — собственное оскорбление.

Мир? Но изрек Христос: «Не думайте, что я пришел принести мир на Землю; не мир пришел я принести, но меч».

Так что, прямо по А. Чехову, получается: «...умно, благородно, но неталантливо; благородно, талантливо, но не умно; или, наконец, талантливо, умно, но неблагородно». Проблема универсальности человеческого идеала не решена, и, пока жизнедействует человечество, вряд ли она будет решена исчерпывающе и досконально.

Следующий момент — политическое конституирование идеала в системе властедействий. Какое время на дворе — таков и мессия. Утверждением этого подрывается обреченность на адекватность державной тактики, почти исключительно зависящей от складывающихся условий. Коль

скоро ситуация отмечена печатью неопределенности, очертим пространство принципиальных возможностей, характеризующих тип отправления соответствующих властных функций. С позиции обеспечения идеала властедействиями обосабливаются следующие варианты оперативного интервала: возможно либо отбирать, либо насаждать мечту. Первый вариант на примере обстоятельств Акакия Акакиевича разобрал Н. Гоголь: человек не в состоянии пережить утрату мечты, ибо жизнь его незамедлительно обессмысливается. Второй вариант на образе самурая, который жил мечтой о бататовой каше, рассмотрел Акутагава: добившись идеала, человек сознаёт его несопоставимость ни с собой, ни со своей жизнью, что провоцирует выход из состояния самообмана с полной утратой жизненных опор. Кризис мечты и погружение в мечту —два типа экзистенциальных программ, соответствующих нехватке или избытку идеала. Между этими границами — жизнь, самоутверждение человека. Что ему дано? И много ль ему надо? На эти вопросы в практической плоскости отвечает не властитель, а каждая личность самостоятельно. Задача властителя в этой связи — не деформировать перспектив ни народных, ни личностных идеалов, силой огненных мечей не отбирать правду ни у человека, ни у бога. Прямая обязанность властителя потому — не быть революционером: не ликвидировать и не инспирировать мечту, «из вечных истин строя казематы». Стремящаяся к долголетию власть должна быть жизнетворной, долготерпимой, умеющей избегать надрывности: обструкция и насилие как таковые, по общечеловеческим масштабам, неоправданны: они не несут в себе и через себя ни процветания, ни свободы. Отсюда — здоровый, навеваемый опытом гуманитарного строительства оппортунизм, отдающий предпочтение постепенности, эволюционности, самоорганизованности общественного развития.

Принцип внутренней несвободы. Властитель не действует ad libitum (произвольно): он не принадлежит себе; свобода воли его ограничена. Собственная свобода и власть — извечные антагонисты: свобода исключает власть, власть — свободу. С принципиальной точки зрения, свобода воли сродни произволу, реализуется в сфере, где власти нет, — в духовном творчестве. В природе и обществе нет подлинной свободы, ибо есть власть в виде давления обстоятельств — неволи, подневолия. Власть и несвобода неразрывны, соподчинительны. Одно существует лишь благодаря тому, что существует другое. Власть и подчинение, принуждение, «завязанные» на толпу, принадлежат друг другу. Представитель власти — раб толпы, представитель толпы — раб власти. В своей неспонтанейности, несвободе власть и толпа координированы, единосущны: власть — питательная нива толпы, толпа — питательная нива власти. В последнем и проявляется их взаимосогласованный modus vivendi (условия существования).

Имеющий власть — не то что бог, всего не может и не имеет. Возвышаясь, возносясь над простыми смертными, властитель не приближается, а удаляется от всемогущего бога. Бог свободен, неподсуден; повелевая, он творит. Властитель зависим, подсуден; царствуя, он правит.

Принцип внутренней несвободы властителя характеризует наличие в нем развитого верхнего сознания, сообщающего понимание немыслимости, неприемлемости, неприменимости необеспеченных вмешательств в шествие истории, ток жизни. Свободна ли рыба, идущая на нерест? Свободен ли предводитель Отечества, памятующий об евангельском «горе вам, слепые поводыри» и не желающий самочинно стелить постель варварству?

Вступающему во владение и реализующему права на него, которые «есть отчасти непосредственный физический захват, отчасти формирование, отчасти просто обозначение»⁶, следует представлять, что мудрость правления не в совершенстве, а в совершенствовании. Достигнувшего высот что удерживает от своеволия? Близлежащий ответ — «царствие небесное, внутри нас пребывающее», — на фоне неисчислимых драм истории выглядит нереалистичным. Обоснованней принять: от самочинных действий власти тела удерживает отлаженный механизм сдержек и противовесов, а также — со стороны духовной образующей — гуманитарная ответственность за судьбы вверенных ему стран и людей. Такого рода ответственность — тяжкое бремя, ибо властитель — последний авторитет: не существует иных отстоящих авторитетов, на которых при случае можно перелагать ответственность.

Принцип внутренней несвободы, следовательно, принцип разумной сдержанности: на путеводительском месте не пристало делать больше, чем понимаешь, что делаешь. На постижение того, что «как» во властедействиях в итоге гораздо важнее, чем «что» работают следующие обстоятельства:

1. Жизненной сфере недопустимо навязывать философско-политические мерки. Изменять мир программами невозможно. «Я решительно убеждаюсь, что на службе можно приносить только две пользы: 1) отрицательную, т. е. не брать взятки; 2) частную, только тогда, когда позволишь себе нарушать закон», — признавался И. Аксаков. Нарушать закон... В широком смысле сие означает выходить за заранее установленные (административно-бюрократические) рамки. У жизни и политики — разные, как правило, нестыкуемые измерения. Жизнь стоит над политической историей; у нее свой строй, свой лад. Первоисточные ценности жизни — особые lebensformen (жизненные формы) — под политические курсы, линии

6 Гегель Г. В. Ф. Философия права. М., 1990. С. 111.

не подводимы. Глупо, жутко жизнь свою сочетать с политическими кампаниями («борьба с вредителями», «покаяние» и т. д.). Ведь ты, чудак-человек, сосешь сиську, видишь солнце, поешь песни, любишь жену, играешь в карты, ешь хлеб, знаешь стыд, угрызения совести, муки творчества, напряжение мысли — вся существенная жизнь с тобою случается, и не так суть важно, в какую историческую эпоху, в какой стране и «формации» она течет⁷.

Жизнь личности абсолютна. Течение политической истории относительно. Жизнь сопротивляется готовым решениям, откуда бы они ни исходили. В жизни нет никакой априорно задаваемой метрики. Метрику жизни, проходя мировые линии, человек устанавливает себе сам. Разумеется, он ломает дрова, куролесит, блуждает в потемках, ориентируясь тем не менее на высокие образцы, ценности с универсальной пропиской — такие, как Вера, Надежда, Любовь, Красота, Польза. Не политические, а гуманитарные программы заставляют следить за собой человека, не ронять достоинства. Не власть, но логика высокого в жизни удерживает нас от превращения в «беспастушье стадо».

2. Во властных, по природе конъюнктурных действиях нет истины, а есть интересы. Истина (естина) — то, что есть. Интересы же — область желаемого. Организуема ли жизнь по интересу? Имея в виду здравомыс-ленную платформу существования — скорее всего нет. К тому же политическая—частичная—властесфера не способна предложить универсального интереса.

В чем смысл жизни? Опыт вершения истории подводит к тому, что нет у жизни особого трансцендентного смысла. Любить жизнь и не искать смысла — вот мудрость; тогда по ходу дела и жизненный смысл обозначается, проступает.

Для властителя, координирующего хаотические устремления нолей, сбивающего их в единое, такая модель не подходит. Социальный функционер — властитель — пытается привносить в жизнь групповой смысл, интегрировать «я» в «мы» и эксплуатировать его в своих целях. Тонкость, однако, в том, что ниоткуда не вытекает, будто в «мы» больше смысла, чем в «я». Почему, к примеру, «человек-ненавистник— это плохо, а класс-ненавистник — это хорошо?»⁸

Смысл жизни — в нашей свободе, в автономных актах утверждения своего «я». Отношение «власть — человек» таково же, как и отношение «чернь (чиновничество) — поэт». «Чернь требует от поэта служения тому же, чему

7 См: Гачев Т.Д. Русская Дума. М, 1991. С. 111.

8 Там же. С. 68.

служит она:... внешнему миру; она требует от него «пользы»... чиновники... собираются направлять поэзию по каким-то собственным руслам, посягая на ее тайную свободу и препятствуя ей выполнять ее таинственное назначение» (А. Блок).

Вопрос капитальных жизненных целей не властно-политический. Это экзистенциально-практический вопрос. Не жизнь подчиняется политике, а политика — жизни. Преднамеренные властно-политические интервенции в жизнь должны быть сугубо и сугубо осмотрительными. Жизнь — исходное. Lebensform — базовое. Властно-политическое — производное. Цель целей — глобальный регулятор экзистенциальных порывов, гуманитарный абсолют — нечто выходящее за компетенцию и власти, и политики. Лишь совокупная культура отвечает на вопросы о началах и концах, предпосылках и воплощениях жизни и человека.

Сказанное подводит к заключению, что отягощенный знанием логики Lebens — сферы властитель, sine ira et studio (без гнева и пристрастия), внедряясь в органичное лоно экзистенциальных форм, полагается на одно: ограничивающую далеко идущую непродуманную инициативу (преобразовательный зуд) здоровую самоорганизованность жизни.

Принцип реальности. В «Живой этике» Рерихов говорится: «Берегись ядовитых вибраций, стремись в будущее и не подпади под влияние настоящего». Совет этот, уместный для личности, откровенно дезориентирует властителя, являющегося непременным активистом настоящего. Не подходит и иная сама по себе глубокая нотация: «Каждое размышление о мире высшем есть необходимость дня». В противоположность простым смертным, которым позволителен отход в эмпиреи, властители погружены в довлеющую дневь злобы дня, заняты миром наличным, мигом насущным. Это — их почва, реальность.

Внутренняя несвобода властителя, проявляющаяся в зависимости от обстоятельств, исключает априорную мотивацию властедействий. Последние всегда и везде — результирующие, возникающие как баланс сил заданного политического пространства. Отсюда следует:

а) идеальная власть полностью и прочно детерминирована изменяющимися порядками и условиями, возможностями народа, а не отстаиванием восседающими на Паладинском холме «собственной линии». Дальновидная власть стремится попасть в фордевинд, согласующий курс судна с направлением ветра. Этот совершенный случай в гражданской истории, однако, редкость. Чаще представлен другой эпизод, когда за объективную реальность власть выдает свое идейно-политическое отношение. Чем это оканчивается, известно. В который раз, вслед за какой толщей писаний обозначим причины катастрофы такого «неуязвимого» гиганта, как КПСС.

Они, по-нашему, — в отсутствии чувства реальности. Программные и оперативные документы компартии действительно были наводнены множеством несбыточных, невыполнимых на протяжении жизни одного поколения, а то и иллюзорных установок и задач. Вспомним. Чего стоит тезис одного из последних проектов ЦК, утвержденного февральским (1990) Пленумом, о необходимости улучшения сельских (почему сельских?) дорог? Плачевное их состояние еще в прошлом веке отмечали А. Пушкин, Н. Гоголь, А. Чехов и др. Между тем спрашивается: кто конкретно должен проводить улучшение — партия? Работающие в дорожных организациях коммунисты? Советы? Ответа не дается. А как быть с разрабатываемыми партией традиционно не выполняемыми пятилетними планами, одобренными съездами неизменно проваливаемыми социальными проектами? Как быть с конечной целью движения — построением коммунизма, самый ход строительства которого сообразно принятым в современности стандартам точности и строгости никак не детализирован, не уточнен?

Л. Толстой не выполнял своих планов, о чем свидетельствуют его дневники, и это допустимо. Творческая личность для того и создана, чтобы не выполнять своих планов. Иное дело — правящая партия. Она имеет касательство к судьбам людей. Отправляющая общесоциальные функции партия берет на себя всю полноту ответственности за свои планы, способ их воплощения. Партийные обязательства святы; никакое уклонение от них недопустимо.

Так можно ли основывать деятельность на несбыточных, нереализуемых планах и обещаниях, к тому же связанных с жертвенностью со стороны народа? Вопрос риторический.

Нереальное и несбыточное обещает религия. Но и спрос с нее малый. Установки ее непрактичны: фантастическое отражение действительности и освоение его продуктов — частное дело граждан. Иное — применительно к партии. Ее программа не частное дело, а руководство к социальному действию, ее установки практичны, ибо вовлекают массы в непосредственное творение жизни. Оттого и спрос с нее великий.

Авторитет комдвижения в глазах народа всецело зависел от перевода его на твердую почву реализма. К планам, лозунгам, директивам, программам партии с самого начала следовало предъявлять максимально жесткие требования доказательности, практичности, даже удаленные предпосылки фиксации партийных установок, идей в стиле Нагорной проповеди надо было подвергать остракизму. Надо было... Тоскливое, безнадежное сослагательное наклонение;

б) атрибутивное власти чувство реальности не поощряет причастным к ней руководствоваться в действиях идеалами. «В политике, — указывает

Фюстель де Куланж, — идеал почти всегда вреден. Осложнять управление человеческими интересами сверхчеловеческими теориями — значит делать управление почти невозможным». С фактической точки зрения идеал есть далеко не безобидная манера брюзжать, чреватая губительной для властителя дереализацией. По этой причине властитель чурается многоразличных непреложностей заранее установленного масштаба; ему не подобает быть рабом идей, хотя бы и передовых.

Властителью претит благодушие в виде наивно оптимистической идеологии Панглоса: сегодня лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня. Нет никакого закона ни природного, ни социального универсума, гарантирующего улучшение. Верить, что такой закон есть, — значит обрекать себя на квиетизм, отказываться от личного участия, ответственности.

Родоначальное, метафизическое властекредо заключается в другой формуле, которая гласит: et si male nunc, non olim sic erot. Отправляясь от этого, власть делает ставку на определяемый инициативой прогресс, хотя и малое, но связанное с почином совершенствование;

в) финальная цель, вожделение власти — могущество — не всеобъемлюще: конечным пунктом притязаний власти выступает свобода личности — ее экзистенциальное и социальное самоосуществление, посягать на которое невозможно.

«Для того, чтобы поднять государство с самой низкой ступени варварства до высшей ступени благосостояния, — отмечал А. Смит, — нужны лишь мир, легкие налоги и терпимость в управлении. Все остальное сделает естественный ход вещей. Все правительства, которые насильственно направляют события иным путем или пытаются приостановить развитие общества, противоестественны. Чтобы удержаться у власти, они вынуждены осуществлять угнетение и тиранию». Сказано давно, но как будто для нас, перед которыми стоит задача перейти от дисциплинарно-командно-бюрократического, директивно-приказного — к естественно-экономическому творению истории. Как это сделать? Посредством занятия достойного места в цивилизации за счет введения политической альтернативности, экономической многоукладности, правовой защищенности.

Онтологию данных столпов, атомов цивилизации образует широко понятый плюрализм как такая система политических институтов, которая, исключая диссидентство как гражданское состояние, обеспечивает толерантность власти к официально несанкционированным действиям, взглядам. Дело упирается здесь в гарантии — не лозунги, а реальные механизмы, через нормы, процессуальные акты, процедуры, наделяющие защищенностью свободно самоутверждающихся людей. Обратим внимание на принципиальность указанного обстоятельства.

Закон как таковой — суть декларация, что тонко подмечал еще Н. Гоголь, утверждавший, что указ, как бы обдуман и определителен он ни был, есть не более чем бланковый лист, если не будет снизу такого же чистого желания применить его к делу именно той стороной, какой нужно. Силу закону дают социальные механизмы.

Присмотримся к ранее принятым Конституциям 1936 и 1977 гг. В части защиты и обеспечения прав на вариантность мыслей и поступков они не совершенны по причине отсутствия отработанных механизмов перевода норм из плана должного в план сущего. Эти механизмы заменяли многочисленные инструкции, указания, толкования аппарата, себе в угоду не гнушавшегося подменой силы мнений мнением силы. Таким образом, плюрализма нет и не может быть без должных механизмов, встроенных в саму ткань властных, политических отношений.

Что же мешало выработке подобных механизмов в нашей без четверти вековой советской истории? В ряду многообразных причин выделим одну, именно — псевдосоциалистическую тактику безоглядного обобществления. В материальной сфере — это лобовой курс на огосударствление (упразднение, свертывание негосударственных форм собственности). В духовной сфере — это целенаправленная культивация унифицированного сознания и поведения: все как один.

Деиндивидуализация, деперсонализация социальной и частной жизни (всеосведомленность, всеучастие общественности) порождали стандартизированные, подконтрольные, нивелированные формы межсубъективных связей, не оставляя места самодостаточному личностному началу. Тотальное разрушение последнего исключало даже удаленные предпосылки плюрализма, ибо, где вытравлено индивидуалистичное, не бывает плюралистичного.

Следовательно, проблема плюрализма поглощается более объемной проблемой индивидуализма. Хотят этого или нет, но содержательным обеспечением плюрализма является разумно понятый индивидуализм, на путь укоренения которого в переживаемый момент наше общество и вступило. Однако процесс этот идет не так быстро, как хотелось бы. Тормоз, на наш взгляд, в отсутствии радикальности возрождения стимулов, открывающих простор личностным началам.

Поскольку в условиях современности, где социальная техника протекает сознательно, значительна роль фактора cogito (сознание), для получения дополнительных степеней свободы в практике обновления необходима серьезная доктринальная ревизия, преследующая двоякую цель: 1) устранить из идеологии и массового сознания архаичные комплексы, сцеплен ные с псевдосоциалистическим коллективизмом, с ведущей в застой

антиличностной парадигмой; 2) провести капитальные ценностные переориентации, нацеленные на усиление гуманитарного звучания идеалов свободной личности.

Лишь через демонтаж монистического авторитаризма, бюрократизма, централизма и развертывание плюралистического демократизма на основе новой политической и экономической культуры, на базе учета специфических многообразных (личностных, региональных, национальных) интересов, а также объединенных трудовых (физических и интеллектуальных) усилий всей массы населения страны пролегает наш путь в будущее. Другого пути нет.

Принцип предусмотрительности. По духу и направленности своей уточняет предыдущий принцип. Реализм, т. е. холодный, трезвый и точный обсчет политической деятельности и ее последствий в обозначенной обстановке, помимо прочего, достигается предусмотрительным исполнением властью своего «золотого правила» — предоставлять максимум свободы объекту власти и минимум возмущающих воздействий на него со стороны субъекта власти. Лишь в этом случае наблюдается саморегулируемый ток событий, обусловливаемый естественной природой вещей. Поэтому использующий, как говорят китайцы, все «волосики своей кисточки» добропорядочный властитель, выполняя это правило, стремится:

— жить своими мыслями и чужими чувствами (Л. Толстой);

— не употреблять на должности при себе лукавых людей, дабы не нести за них ненужной ответственности (Солон);

— возвышаясь над страстями, избегать «пьедестального» мышления, не заниматься кумиротворением (устойчивость личности, вероятно, к наитягчайшему испытанию «медными трубами»);

— избегать импульсивных действий — смелость в политике не синоним глубины: фигурально выражаясь, по методу Ноздрева недопустимо смахивать фишки с доски в поисках выигрыша; во всем надлежит ожидать ответного удара, боязнь которого, как назидал Ш. Талейран, — начало государственной мудрости;

— не пускаться в масштабные и мало подготовленные перестроечные акции (стройки века — рукотворные памятники) — ничто не порождает в государстве такой неразберихи, как радикальные нововведения;

— не рвать цепь времен, не перечеркивать прошлое, подрывая тем самым собственные корни;

— не расшатывать государственный строй, чтобы при его крушении самому не погибнуть, — плоды смуты не достаются тому, кто ее вызвал; он лишь породил рябь на воде, а ловят рыбу другие (М. Монтень);

— не использовать один авторитет в руководстве массами, а опираться на заинтересованность и правовой подход: время слепых влюбленностей прошло (П. Чаадаев);

— не жить одним подрывающим общественные устои отрицанием, но обращаться к положительным и общепонятным началам;

— иметь объемную перспективную программу действий: когда не ведают далеких дум, то не избегнут близких огорчений (Конфуций);

— не вызывать время, но когда оно наступает, не упускать его.

Принцип коллегиальности. Сила власти в партнерстве, кооперативности: предпочтительнее быть первым среди равных, нежели первым без равных. Отсюда нежелательность властной монокультуры — подрыв коллегиальности оборачивается деградацией личностного измерения властных структур, общим хирением власти, вырождением ее в тиранию, диктаторство. Это отчетливо демонстрирует новейшая отечественная история, где пышным пустоцветом произрастал отвратительный вождизм в характерных комбинациях: вождь с соратниками, вождь без соратников, несостоявшийся вождь, лично назвавшийся вождем, пародия на вождя.

Требования к властному сообществу весьма жестки: команда вершащих судьбы истории государственных мужей должна отличаться социально-политической и психологической гомогенностью. Социально-политическая гомогенность повышает вероятность достижения крайне сложно обретаемых при отправлении властных функций единомыслия и едино-действия, упрочивающих власть и способствующих ее цельности, целеустремленности. Психологическая гомогенность означает отсутствие личностных разломов в руководящей среде (изнуряющая борьба самолюбий, противоборство мелких незначительных душ) на фоне равнозначности гуманитарного измерения сотрудничающих лиц, их высокой совместимости по экзистенциальным параметрам — запросы духовной жизни, комплекс возможностей, уровень притязаний, человеческие качества.

Чисто психологический подтекст августовского фарса 1991 г.— личностный разбаланс верхов, специфическая неравноценность взаимодействующих человеческих единиц. С одной стороны, это плод неумения президента сплачивать вокруг себя неординарных, конкурентоспособных людей; с другой стороны, это результат гуманитарной низкопробности гэкачепистов, в психологическом плане индивидов несомненно нагруженных, со значительными комплексами, зашифрованными в подсознании.

Учитывая сильнейшее и все нарастающее политическое размежевание со всякого рода нежелательными противостояниями, необходима срочная организация политического центра, ядро которого составляет скорейший полилог за «круглым столом» и последующий консенсус лидеров,

пользующихся влиянием организаций и движений. В настоящий момент стабильность в стране способно обеспечить не однопартийное, а коалиционное правительство. Нет лучшего средства прекратить раскачивание уже тонущей лодки, нет лучшего способа предотвратить бессмысленный беспощадный российский бунт, как сделать ныне безответственные гражданские силы политически ответственными. Для этого требуется поделить власть, наделить всех заинтересованных лиц властными полномочиями.

Принцип толерантности. Высокая терпимость, благожелательность — признак широты взглядов, отличие ума дальновидного, противящегося опрометчивым агрессивным действиям властителя. Покой мира можно нарушать где угодно, но не в политике. Смелость, решительность, напористость властителя по этой причине уравновешиваются открытостью, способностью к ведению диалога, высвечивающего помимо прочего два крайне важных в политическом отношении обстоятельства: во-первых, сила политического ума в количестве отрабатываемых (в контактах с соратниками и соперниками) вариантов; во-вторых, как бы там ни было, политика — это кратчайший путь от человека к человеку.

Имеется прямая необходимость блокировать крайности в организации властедействий — и ту, которая умещается в связку «ненависть—боязнь», и ту, которая умещается в связку «благодушность—безучастность». Первый вариант — тип жесткой конфронтационности, экспансионизма, основанных на «выделении объектов ненависти» (И. Геббельс) и их подавлении. Второй вариант — кунктаторство, провоцируемое некритичным клише о мудром устройстве мира. И одно, и другое, в принципе, — неперспективные мертвые точки, время от времени, однако, реанимируемые политической практикой. Говоря об этом предмете, акцентируем лишь два обстоятельства.

1. Если вслед за космическими признавать социальные циклы и ритмы, правомерно констатировать периодическое затухание и нарастание силовых аннексионистских мотивов в отдельные фазы жизни тех или иных народов. Таковы этапы захвата жизненных пространств, фазы колонизации, удельные периоды, когда, по выражению В. Белинского, народам присуща гордыня и драчливость. Подверженный диктату времени, логике геополитических обстоятельств властитель, естественно, удовлетворяет вызовам эпохи, соответственно ассюрируя свои действия. Единственно сдерживающее, от чего он не может отрешаться, суть этика ответственности, которая, приобщая к гуманитарным абсолютам, всегда перекрывает гораздо более конъюнктурную этику убеждений. Чисто профессионально по минимуму поэтому властитель руководствуется правилом «Primum ne noceas» (не навреди), тогда как по максимуму — правилом «Primum ut proficeas» (будь полезен).

2. Не существует таких законов импликации, которые бы утверждали, что из добра следует добро, а из зла — зло. Не терпя черно-белых красок, жизнь интригует. Поскольку добрые дела не делают добрым человека (наоборот, — добрый человек делает добрые дела) и зло к финишу может приходить первым, медлительность, нерешительность, непротивленчество оказываются сродни попустительству и как таковые в политике недопустимы.

Принцип приставки «со»: соучастие и сопричастие, сомыслие и содействие. Цивильная власть как доминирование, проистекающее не из права силы, а из силы права, базируется не на угодничестве, а на легальном, добровольном сотрудничестве. Она заинтересована в расширении круга поборников (не пособников), волонтеров (не подневольных). Используя метод полиэкрана, отображающий события на разных площадках, властитель volens-nolens (волей-неволей) пропускает реальность через биполярную модель мира: они и мы, наши и не наши. «Кто не со мной, тот против меня», — некогда изрек Христос (сказав так, он не мог поступить иначе, ибо действовал как первоапостол, миссионер, т. е. как деятель, собственно, не духовный, а политический). Так вот откуда самая точная и самая кровавая формула истории — от первосвященника, утвердившего непререкаемый закон политики: тот прав, у кого больше прав.

С позиций онтологии традиции свободного участия в правлении в России весьма и весьма худосочны. Непомерна Россия в своеволии и самодержавии (М. Волошин). Лишь в 1762 г. Петр III издал указ о дворянской вольности, освобождавший представителей знати от обязательной государевой службы. Раскрепощение же крестьян, когда каждой кухарке было даровано формальное право заниматься «управлением», произошло спустя 99 лет, в 1861 г. Тем не менее в России сильны механизмы самоналаживания групповой деятельности. Достаточно сослаться на пример порядков жизни старообрядцев, казачества, артелей. Все это вместе взятое позволило К. Аксакову подытожить, что в основании государства Российского — добровольность, свобода и мир.

Существует два типа ангажемента людей на власть — система пребенд, формирующая профессиональное чиновничество (властные элиты) на началах разделения труда, и система политического сотрудничества на началах соратничества. В прошлом России превалировал второй путь; сегодня надлежит отдать предпочтение первому.

Принцип конъюнктурности. Логика власти ситуативна, что затрудняет соблюдение в ней правил, принципов. Необходимость сделок, компромиссов, блоков, объединений, размежеваний делает власть занятием в полной мере своекорыстным. К примеру, осенью 1987 г. на Пленуме ЦК КПСС можно было дирижировать разносом Б. Ельцина, а в дальнейшем

его травлей, что, однако, не препятствовало главному политическому оппоненту потерпевшего вступить с ним в некий альянс осенью 1991 г. Всего четыре года, а какой кульбит: от борьбы, противостояния к заискиванию, инспирации дружбы.

Законы маски, оборотничества, создания евангелий от Пилата, просчитываемого вероломства требуют соответствующего личностного антуража, а именно: дара копаться и купаться в мелочах, погружаться в бренное, зацикливаться на суетном, пренебрегать непреходящим. Властитель в этом смысле до мозга костей — заштатномалый человек, погрязающий в мгновенном. Подобный дар, разумеется, — искусство, но особого рода. Оно, скажем к слову, далеко от науки. Отсюда психологические типажи политиков и ученых различны. Различны до несовместимости (чего стоит тот же отзыв Курье о Наполеоне: «Он мог стать ученым, а стал императором. Какое падение!»).

Властедержатель внутренне релятивен. Отстаивая летучие персональные, групповые, региональные, т. е. непременно корпоративные интересы, он не отстаивает ничего незыблемого, святого. Для него нет ни истины, ни правды, ни кривды. Для него есть корысть, выгода. Жесткой онтологии власти, следовательно, попросту не существует: не вводящая ни национальных, ни интернациональных (гуманитарных) констант (идеалов) власть вариабельна, что и представляет почву частых сомнений в глубине, серьезности вызываемых властью социальных перетрясок-преобразований (согласно И. Тургеневу, «Венера Милосская несомненнее принципов 1789 г». Мы уже не говорим о циркулирующих в народе массовых оценках нашей «революционной» перестройки).

Внутренняя релятивность властителя тем не менее не должна поощрять персонального противостояния. Препирательство, пикировка сановников влечет конфронтацию олицетворяемых ими институтов, ветвей власти. В подобных случаях осуществляется не сама по себе допустимая политическая сшибка идей и платформ, а борьба кланов. Последнее дестабилизирует социальную обстановку, внося сумятицу, неразбериху, разброд (вроде инспирированного психологическим конфликтом двух титулованных лиц общенационального апрельского референдума, когда за месяц до его проведения неизвестно, состоится ли он и чему будет посвящен), в печальной перспективе отягощая бытие граждан накладной холодной (законодательной, информационной), а то и горячей (насилие, физическое устранение) борьбой. В апогее персональных разногласий между неуступчивыми властителями, переходящими границы юридических и социальных норм, — этап волевых решений, так называемый дисижионизм, определяющий действия в накаленных, исключительных обстоятельствах.

С позиций деонтологии, однако, всегда актуальная для властителей проблема борьбы должна иметь редакцию борьбы за дело, а не с людьми. «Нет необходимости, чтобы я жил, но необходимо, чтобы я исполнял свой долг», — говорил Фридрих II. Такая линия близка к идеальной. Хотя всемирная история не арена для счастья и властитель совсем не тот, кто его поставляет, он не может быть жертвой своих собственных необдуманных, неуемных стихий, позволяющих идти по трупам, или мизантропически надменно воображать, будто жизнь его соперников, но людей, не стоит и одной строки Ш. Бодлера.

Принцип самокритичности. Уместно различать две плоскости темы: экзистенциальную (А) и социальную (Б).

А. «На дне души нашей столько таится всякого мелкого, ничтожного самолюбия, щекотливого, скверного честолюбия, что нас ежеминутно следует колоть, поражать, бить всеми возможными орудиями, и мы должны благодарить ежеминутно нас поражающую руку»⁹, — писал Н. Гоголь.

Власть чахнет от высокомерия, от частых и незаслуженных побед, самонадеянности. Признаки разрушения власти — толпы наушников, угодников, рифмоплетов, тяга верхов к помпезным, самовозвеличивающим мероприятиям, наградозахватничеству. Где нормальное, здоровое чувство власти подменяется властолюбием, любовь к политике трансформируется в уродливую форму любви себя в политике, медленно, но верно власть гибнет.

Нестандартная, неординарная роль властвовать требует от престолодержателя, несомненно, ярких человеческих качеств. Но дело не сводится лишь к этому. Едва ли не в большей мере он обязан уметь не проявлять, а сдерживать проявление своего «я» (многоразличные слабости, привязанности). Человека выдает его страсть, властитель же должен свести к минимуму в себе человеческое; он, конечно, не может быть святым, но должен хорошо контролировать свою чувственность. Власть — бремя, самопожертвование; доверять ее можно людям, знающим жизнь и уже взявшим от жизни. Власть — тлен; никому никогда не нужно искать в ней забвения. Власть — способ испытания личности; привлекать к ней надо хорошо подготовленных.

Б. Чем меньше реальной власти, тем жестче она в мечте. При движении от мечты к жизни потолки притязаний власти, образы правления постепенно мельчают, смягчаются, становятся сопоставимыми с ее (власти) фактическим весом. Основное — не превышать полномочий, не брать на себя лишнего, используя флексивный тип инициатив в социальной режиссуре.

9 Гоголь Н. В. Собр. соч. М., 1952. Т. 4. С. 98.

Роковые трудности власти — от перетряхиваний, нескончаемых преобразований, разъедающих дух персональной ответственности и превращающих жизнь в печальное время сбывшихся утопий. Симбиоз бескультурья, несамокритичности и агрессивности всегда опасен.

Принцип принуждения. Чем произвольней власть, тем она непредсказуемей, агрессивней. Сочувственно относясь к сформулированному Н. Макиавелли принципу преступления как основе политики, М. Бакунин говорил о дополняющем его принципе «искусственной и главным образом механической силы, опирающейся на тщательно разработанную, научную эксплуатацию богатств и жизненных ресурсов нации и организованной так, чтобы держать ее в абсолютном повиновении»¹⁰. Этот принцип, утверждал М. Бакунин, содержит «явное или скрытое порабощение народов и торжество абсолютной централизованной власти». Надо сказать, что течение отечественной и западноевропейской истории подчиняется правилу асимметричности усиления принуждения по мере движения к современности: в Европе с общественным прогрессом элемент насилия понижается, тогда как у нас нарастает.

Если за отправную точку отсчета принять XVI в., взяв статистику истребления населения, то можно обнаружить такую картину: при Иване Грозном в России уничтожено 3—4 тыс. человек; в Англии при Генрихе VIII и Елизавете I — свыше 89 тыс.; столько же — в Испании при Карле I и Филиппе II. В дальнейшем политические казни в России практически сходят на нет. За XVIII—XIX столетия по политическим мотивам у нас казнено... 56 человек: 6 пугачевцев, 5 декабристов, 31 террорист при Александре II, 14 террористов при Александре III. На фоне этой пасторали в Западной Европе — буквально кровавая бойня: в одном Париже в июне 1848 г. уничтожено 11 тыс., а в мае 1871 г. — 30 тыс. человек.

Далее, однако, ситуация резко меняется. В Западной Европе, где абсолютизм ослабляется, власть утратила черты кровожадности; у нас же по воцарении ВКП(б) — второго крепостного права большевиков — разворачивается война с собственным народом. Причина — соответственно культурный деграданс и ренессанс власти, утверждение цезаризма и демократии, слияние и дифференциация власти, укрепление верноподцаничества и критицизма. В первом случае откровенный прижим, во втором — рациональный отказ от кровопускания.

Принцип культурности. Власть не дар делать все ничтожным. Причина упадка власти состоит в отставании культуры правителей от народной культуры. Так как общественная история людей есть всегда лишь история

10 Бакунин М. А. Коррупция // Вопросы философии. 1990. № 12. С. 65.

их индивидуального развития, крайне важен показатель культуроемкости властедержателей. «Крупные неудачи нашей власти, — писал 2 ноября 1941 г. в дневнике В. И. Вернадский, — результат ослабления ее культурности: средний уровень коммунистов — и морально и интеллектуально — ниже среднего уровня беспартийных. Он сильно понизился в последние годы — в тюрьмах, ссылках; и казнены лучшие люди страны. Это... сказывается катастрофически».

Личность формируется личностью. Воспитание ребенка, говорят англичане, начинается за 100 лет до его рождения. Этой справедливой мыслью подчеркивается роль традиции, индивидуального начала; без человека, способного нести культуру, без культуротворческой среды не может быть ни воспитания, ни образования. Задуматься над этим лишний раз побуждают и американцы, вводящие индекс общения, по которому предпочтение отдается лицам, общающимся с профессионально сильными, развитыми людьми.

Тем более важно сказанное в отношении властителей, приобщенность к высокому которых накладывает печать благочестивости на практику их действий. В свете данного соображения нелишне взглянуть на личность нашего среднестатистического интеллигента — потенциального политика, управленца. В дореволюционной России интеллигенция составляла 2,7% населения, а в настоящее время — 25%. Омассовление интеллигенции само по себе не девальвирует ее статуса. Суть — в этатизации интеллигенции, которая с классовых позиций расцениваясь как «несамостоятельная прослойка», попала в полную зависимость от авторитарной партийно-государственной бюрократии — и материальную, и интеллектуальную, и моральную.

Относительно большая самостоятельность, общественная динамичность, мобильность интеллигенции как социальной силы в тех же США достигаются за счет ее материальной и духовной самодостаточности. Так, средний доход интеллектуала здесь приблизительно в 2 раза больше дохода рабочего обрабатывающей промышленности. Однако много важнее то, что в Америке, где не гоняются за процентами, квотами и прочей препятствующей делу мишурой, интеллигенция играет подобающую ей роль основной культуро-деятельной политической силы, о чем свидетельствует привлечение — на уровне стратегических аналитиков, разработчиков-интеллектуалов — к формированию большой политики (до 40% интеллектуальной элиты, составленной из цвета университетской (!) профессуры). Примечательно: не интеллектуал внимает политику, а политик — интеллектуалу. Судя по советской истории, у нас, к сожалению, наоборот. Пока мы не искореним административно-приказное, анкетное политическое назначенчество, мы не

добьемся свободного, интеллигентного, т. е. в полном смысле слова культурообразного, политического труда. И требовать его до тех пор нет смысла.

Принцип меры. «Скорее взыщешь милость, если соблюдешь меру свою и не взыскуешь высшего, чем надлежит тебе» (Б. Клервосский). Вопрос меры — центральный в практике власти в отношении и цели, и средств, и персонального обеспечения. Фактор цели: народ стремится к свободе, властитель — к победе. Равнодействующая этих разновекторных характеристик находится на линии соблюдения вышеупомянутых ограничительных принципов — легитимности, «антифортиссимо», реальности, предусмотрительности, толерантности, приставки «со», самокритичности, культурности. Фактор средств: вопреки Н. Макиавелли, поощрявшему вседозволенность, в силу тех же ограничительных принципов следует проявлять щепетильность, разборчивость в выборе средств реализации властных целей. Фактор персонального обеспечения: властитель не схимник, не аскет, ничто человеческое ему не чуждо, однако он — лицо умеренное, избегает излишеств, пресыщения, владеет собой, противодействует губительной зависимости от собственных аффектов и страстей. Властитель, следовательно, имеет меру во всем, кроме служения обществу.

Принцип позитивности. Сила власти состоит в способности возделывать — сохранять, передавать, умножать. Последнее обеспечивается жизнестойкостью положительной программы. Властитель, конечно, обязан иметь рефлективную позицию относительно прошлого, однако не может замыкаться в нем, ибо усилия его поглощены настоящим. Отсюда всегда плохо, когда позитивная программа уступает критической: допускающий такое властитель уподобляется безрассудному, строящему свой дом на песке (сравните ситуацию с основанной на химерах прошлого — социалистический выбор, нерушимое единство партии и народа, великий могучий Советский Союз и т. п. — политикой перестройки, зачинатели которой словно забыли, что политика представляет ценность, исходя из того, что она дает, а не сулит).

Принцип ответственности. По закону Паркинсона, всякая власть стремится к самовоспроизводству, расширению, в связи с чем возникает крайне опасная тенденция установления безграничной власти. Опасность этой тенденции, помимо прочего, заключается в принимаемых властью на себя обязательствах. Ведь в силу правила «большая власть влечет большую ответственность» неограниченной, беспредельной власти приходится отвечать за всё. Последнее предполагает всестороннюю механизацию, автоматизацию, централизацию общественных явлений, абсолютную контролируемость управляемых, ликвидацию в их действиях свободы инициативы. Любые потуги достижения подобного мироустройства, однако,

порождают сильнейшую оппозиционную реакцию, сметающую власть. По этой причине уважающему себя и народ властителю следует избегать режима неограниченной власти.

Принцип самоорганизации. Существует два типа утопий: в духе Ф. Рабле, допускающих свободу инициативы (на вратах Телемской обители — лозунг «Делай, что хочешь!»), и в духе Т. Кампанеллы, крепящихся на жестком контроле деятельности. Опыт жизни демонстрирует несбыточность обоих подходов: первого — в силу того, что какая-то регуляция поведения в рамках сложных общественных систем быть должна; второго — по причине невозможности трансформации общества в казарму. Правда заключается в оптимальном воплощении двух начал — свободы инициативы и административного регулирования. Объективная недостижимость, недопустимость, неосуществимость в чистоте ни анархических, ни тоталитаристских форм (не беря вырожденные случаи) наводят на мысль о социальной значимости теоремы Геделя о неполноте: имеет место принципиальная неполнота и свободы реализации (хаотическое начало), и тотального регулирования (планово-организующее начало).

Таким образом, речь идет об оптимальном сочетании автономии и социальной опеки. Вариант полнейшей узурпации инициатив на принятие решений обнаруживается на большевистской фазе российской истории. Идеологическим обеспечением патернализма здесь оказывались следующие незамысловатые диспозиции.

Какова непосредственная пружина власти в СССР? «Кто осуществляет власть рабочего класса?» — вопрошал Г. Зиновьев. И отвечал: «Компартия». В этом смысле у нас диктатура партии, которая есть функция диктатуры пролетариата. Поскольку партия — непроницаемый для непосвященных, закрытый для влияний орден меченосцев, направляемый магистрами-вождями, волю партийной диктатуры проводят и воплощают вожди. Так, в основе советского государственного строя — диктатура класса, в основе диктатуры класса — диктатура партии, в основе диктатуры партии — диктатура вождя. Единоличная, единодержавная, самочинная форма правления, как и всякая сверхцентрализованная власть, исключающая самоорганизацию.

Самоорганизации общественных структур, следовательно, наше отечество не знало. В дореволюционное время этому препятствовал царизм, в послереволюционное — большевизм.

Былое пророчествует, опуская занавес жалости над сценой зарегулированности общественной жизни, где подорвано исключительно дальновидное плодотворное начало отпущенных вожжей. Чем осмотрительнее власть, чем выше ее положение, тем меньше у нее компетенций входить в круг

частностей. Властвование в стиле мелочной опеки нетерпимо. Дальновидная власть должна быть размеренной, удержимой, сознательно сдерживающей экспансивность. «Громадная разница, — резонно отмечал Г. Гегель,— заключается в том, направлено ли стремление государственной власти на то, чтобы держать в своих руках все, на что она может рассчитывать, — именно поэтому ей тогда больше рассчитывать не на что, — или же она может, помимо находящегося в ее руках, рассчитывать и на свободную приверженность своих подданных, на их чувство собственного достоинства и желание служить опорой государству — на могучий неодолимый дух, изгнанный в иерархическом государстве и присутствующий только там, где верховная власть представляет все, что только можно, в непосредственное ведение своих подданных»¹¹.

Поэтому оптимальный вариант — использовать эффекты самоорганизации нетривиальных систем на базе не управленчески элементарного (линейного) администрирования сверху, а достаточно сложных нелинейных, неаддитивных, неголономных процессов кристаллизации порядка из хаоса снизу.

Принцип внутреннего величия. Если справедливо, что жизнь писателя — литературное произведение, то справедливо и то, что жизнь властителя — великое произведение. Властитель, требования души которого всегда превосходят требования тела, минуя соблазн и распад, поставляет пример великого.

Чем значительнее хочет стать человек, тем дольше он должен взрослеть, дабы представлять, как в погоне за званиями, чинами, рангами, знаками отличия не потерять имени. Если химеры завладевают людьми, — они убивают. В политике это выражается в эрозии, тривиализации имени. «Широкая публика, — отмечает Ф. Нитти, — всегда является выражением посредственности, она живет в посредственности, но она при этом посредственность не любит». Аналогично высказывается и А. Бенуа: «Народ не хочет, чтобы им правили «самые обыкновенные» люди, подобные всем остальным. Он желает уважать своих правителей и восхищаться ими. Вопреки широко распространенному мнению, обычный избиратель отнюдь не стремится к тому, чтобы его избранник был как можно более похож на него. Обычный человек любит величие, и он способен его распознать».

Не то что вульгарные, а простые, человеческие слабости властителю непростительны. Не рано, так поздно за допущенным срывом, сбоем последуют расплата, осуждение. В этом отношении история не только хитра, но и жестока. Драма власти — в пропасти намерений и смысле деятельности. Чем, скажем, в память народа вошел Хрущев? Скоморошьими

¹¹ Гегель Г. В. Ф. Политические произведения. М., 1978. С. 87.

кампаниями с кукурузой, разносами деятелей культуры, башмаком в ООН. Человек — это стиль; стиль — человек. Властитель не обычный человек, а герой, демон, и поступки его должны быть героико-демоническими. Власть и карлики, мелкотравчатые невзрачные гномы несовместимы. Представитель власти — представитель истории, гуманитарный гигант, предводитель, боец, борец... Во власти не столь ужасно зло, сколь отсутствие величия. Верно: благоговение растет с расстоянием (К. Тацит). Нельзя быть великим в своем времени, ибо величие апеллирует к потомкам (М. Бахтин). Но, как бы там ни было, ясно; убожество и власть взаимо-нетерпимы.

Обозревая отечественную историю периода социализма, ловишь себя на мысли, что корень национальной трагедии в люмпенизации верхов, в том, что верхушечные люди составляют ансамбль дрессированных хищников, мастеров коммунальных квартир (Э. Неизвестный), не годных на большее, чем гадить в чужой карман. И наблюдения над властным корпусом новейших перестроечных и постперестроечных эпох не избавляют от этой грустной мысли.

«Назначение России есть всесторонность и универсальность», — подчеркивал В. Белинский; так что требует она на службу себе подходящих людей.

Принцип подстановки. Умелая власть придерживается тактики теневого владычества. Избегая довластных аксессуаров (манерничанье, позерство, рекламность и т. д.), она действует невидимо, скрытно. Мощь власти — не в публичности, а в прочности связей, умении выжидать, уходить от ответа, владеть секретами, больно и расчетливо жалить. В целях самосохранения властитель окружает себя защитным поясом из всевозможных приближенных и доверенных лиц, уполномоченных на прелиминарии; они амортизируют его отношения с социумом. Всякий человек самоценен, незаменим сам по себе, но не для властителя. Будучи вечным должником своего народа и удерживаясь на плаву очередным обещанием воды из камня, в порядке самообороны, отведения огня, выпуска пара, властитель жертвует членами своей команды. Поэтому люди властителя — тасуемая колода карт, часть которых, точно камикадзе, обречена на заклание.

Принцип твердости. Власть почитаема за логичность, последовательность, несгибаемость, связность действий, за готовность по необходимости идти на последние и крайние выводы. Следовательно, власть как социальная функция — для сознательно идущих на риск, «только для не боящихся головокружений» (Л. Шестов). Не притязающий на многое, не выступающий от «неотвратимости», вечно блефующий властитель сплетает матовую сеть самому себе. Взять политическую пару М. Горбачев — М. Тэтчер. Одному — вечному искателю невозможных компромиссов, призывающему

Дата добавления: 2015-08-21